Я прошу Тебя о милости, Господи.
Я прошу Тебя о благоденствии, Господи, не для себя.
Я прошу Тебя об отце и матери, Господи.
Я прошу Тебя и о брате, Господи.
Слышишь ли Ты, Отец?

Колосятся колосья спелые на ветру. Срез лета в осень щедрою рукою плещет яркими красками, громкими звуками, первыми туманами вниз долины. А на холме, на камнях солнцем травленных, лежат дары поднесенные Господу.
Он смотрит как со снежайше-белого руна, коркой коричнево-бордовой, каплет на камень еще теплая кровь - лучшего агнеца жертвуя, он помнит, как ночью грозовой не спал - на коленях стоял, ладонью прохладной горячий живот овцы удерживая, подбадривая, выталкивая из лона первого.
Тот встал на тоненькие копытца, шатаясь, подле и был спасен от плевы и сумрака небытия, получая и мать, и долю, кою не ведал.
Долгое сытное время отходила отара, силой наполнилась, он выбирал прилежно. Он выбирал - во имя Его и во благо грядущего. Он выбрал и, поднося каменный нож свой к теплой шее, заглядывая в глаза - широкие лужицы черные, молил быть спокойным. Во благо.

И руки его, багряные, не смывались в речной воде. И неся дар свой к алтарю, измаран был.
А брат его, золото и ветер, певчая птица, степная зарница, стоял у снопов своих, злато щурясь, смеялся.

И даровано было безвестие: не разверзалось небо. Молчало.
Молчал его Господь, будто и не было.
Кричал радостью брат его, будто винограда мягкого, бродившего, объевшийся до терпких губ.

Он был старше - он показывал как земля силу берет, как от земли к небу корень идет, как берет его тварь всякая и человек. Он показывал, а рука у младшего была легка. У него - тяжела. И трава росла лишь пыреем да дикая, луговая, степная, не та, что покорно зерном делится, та - что скоту на корм. И он любил ее, дикую, лежал в ней, как зверь, но, видно, Господь не велел держать отары, покуда сам пастух.
Молчало небо, разверстое, а после, в тучах солнце скрывшее, отвернулись очи Божьи.
И повернулся Каин к брату.

У того глаза - лужицы ясные-ясные, нету страха в них - прорва сердечной силы, будто, напитавшись водами, все луга и поля враз жизнью делятся.
А его глаза - темны ночи, волчьи взблики.
Коль два агнца родится, один силы тянет, коли овца слаба.
И Господь их... слаб, покуда двух не милует?

Чем не мил я тебе? Чем не радовал? От рассвета и в ночи работал, потому что живые звери требуют к солнцу и без него силы. Не трава, что в ночи смирна, не трава, что в скалах пропасть не может; не трава - от волков боронить, от болезни, от твоего гнева грозою, Господи.
Чем не мил я Тебе?
Чем мил тебе он?

Камень сам в руку ластится.
Камень к камню. Кровь к крови - вот Тебе, теплая, вот Тебе - заливающая от маковки и до пят, бьющая током ледяного родника, сильная. Миг тому - живая.
Вот Тебе брат мой, Господь. Коль Ты приметил его - так забирай.

И тьма опустилась. И руки в крови, дикие, впились в лицо свое, до растравленных ран, полосованных.
И не человеком выл - волком.

Нет Тебя, Господь, нет тебя.
[nick]Каин[/nick]

Отредактировано Шизка (2017-12-16 02:16:14)

Не прошу о себе ни у кого.
Не молю о себе ни у кого.
Семьи нет у меня.
Семьи не ищу я.

Степь колется, зычно грозами бьет, перекатывает сухими и голодными ветрами, как лист сорванный - от вехи до вехи, от безделья, к безволию, а неверие - именем на устах. Отныне и вовек.
Года кружатся. Кружатся именами. На изнанке век отпечатано имя свое. Имя чужое.

Просыпаешься поутру, до рассвета, истомленный жаром страха сонного, а вокруг - ни души, только твари воют вдали.
От земли до земли - исхоженной, без троп - дважды в путь по стороне одной не бросавшийся, зверем без стаи своей. Без имени.
Сколько кругов мироздание искружило - не ведомо.
В руках - палица. На сухих устах - ни молитвы благодарственной, ни имени, ни усмешки - уста узкие - щели-прорези, не промолвится слова ни резкого, ни сладкого.
Слишком много бездорожья истоптано.
Глянешь назад - пусто.
Глянешь в себя - пусто.
Не помнится ни семьи, ни имени, ни доли.
Только путь, пока не околеет камнем в висок пораженный.

На ладони правой метка жжется - будто когда-то руку измарал, так и осталось.

Солоно от усталой испарины.
Ручей журчит молитвою миру.
Он - не молится. Не молит. Мест Господних исходит тропами дальними, но тут разве Господне - просто излучина, меж камней порослью камыш да осока высока.
Он на чужую сумку полную, бурдюки лощеные смотрит, морщится, а потом взором огненным ведет.

И тот, кто из воды прежде испивший, колами по воде свое отражение бросивший, такой знакомый ему, родной такой, что с сердца вековой меловой камень рушится.
И смех разбирает - отворяет уста сухие, болью трескает тонкую кожицу.

Петь бы ему, да общих песен не знает, а свои - только волки воют. Но радостно так - нашел, что искал, ищущи, да обрящущи, да незнанием проклятый.
Ему бы руки протянуть, да над водой, говорили, говорят, на горе то.
Но ведет от смеха над галькой гладкою.
Взмахивает руками, а потом тянется ладонь правую, меченную, подать.

И взблеск от воды, солнца зайчиком, по глазам чужим, как ножом, резанул и открылась прореха в памяти.
Не своей! Не своей!
То не мог быть он - над небом седым, над немыми небесами, простирая руки, измаранные, не плача горем - гневаясь, жертвуя-убивая.

Я... ни о чем не прошу никого.
Не молю ни о чем никого.
Нет у меня брата, так же?
Нету семьи, то же?

От опускает руку, пятится - этой воды не пить. Вниз ручья, пусть отравою, лучше выпьет.
Глаза чужие ясны. Глаза чужие холоднее брызг горной реки.
И не испить их тепла и сладости улыбки теплой.
Умолкает смех. На этот век.
- Я врать не хочу тебе, чужак... - брат мой - человек.
[nick]Каин[/nick]

Отредактировано Шизка (2017-12-16 03:26:49)

Высокие колоны акрополя попирают небо Греции, а в тени ровной и длинной, прислонившись к белому камню, сидит воин, тряпицей меч свой вычищающий. Лютая битва была - царь на царя коль войной идет, град на град, так не цари прежде мрут - люди. И лепит мухами черными да зелеными площадь, где прежде торговки зычно ругань-беседу вели.
Ведет тряпицей по мечу ладному, стряхивая в пыль земли сухую сукровицу, в желобке застрявшую. Слушает да не слышит - когорта разбредается, радуясь, пить да праздновать, кто девку задерет, кто и купит, кто и женится. А ему ладонь жжет - крови не напилась полно-те.

Некому молиться - никогда не молился, всё сам себе добывал, где иные уста к деревяшке приложат, он свои сомкнет и вперед пойдет, покуда сила в руках и ногах есть, сам себе долю добудет.
Короткая накидка багряная, круглый щит при колоне прислонен, бронзой слепит каждого, кто зря смотрит в сторону воина.
Не до людского взгляда ему, покуда меч не чист.
Вот как вложен в ножны, тяжело к бедру льнущие - не девой - женой, вот тогда дело дельное - на взгляд взглядом ответить.
На горем убитый взгляд, своим - острым, смешливым, колким. Волки одинокие лютее всех, кроме бешеных, а это - кто на него, в переулке города, от битвы еще оглушенного, выскочил?!
Не волчонок даже - таких и на псарне не сыщещь.
Дидактика, писчего, какого умного ученик - иначе не сладиться - слишком кость тонка и веснушками детскими лицо пересыпано - цапель цыпленочий, не воин. И... Он-то на него будет так смотреть?!

Не поспеть без крови, не смытой, к девам продажным за гроши, прежде - ухватить за горло, о стену грохнуть макушкой рыжею.
- На кого, щен, скалишься? Цвет да доспех не видывал?
[nick]Каин[/nick]

Отредактировано Шизка (2017-12-16 03:55:34)

Дерзко скалится птенец дикий, да не щипаный. Марать о такого руки - только себя клеймить детоубийцей. Иных детей, косых, больных да горбатых, и надо бы бить во младенчестве, а этот - вырос уже ладным, да на пасть дурным. Будто бы не учили его, что коль силы нет - глаза потупи и уступи дорогу тем, кто силой берет города и само небо, высокое и вовеки пустое, не сладит с острием клинка вражеским.
А таким, как женщине - только яд в вино и стилет в ребро - вот их оружие.

Языком плещет, полупридушеный. А жилки под большим и средним пальцами так шумят стуком живой силы крови, что воин чует всё, своей ладонью грубой прижав, будто каждую пядь чужую знает.
- Умолкни, дурной. - Путаются мысли. Невдомёк, что же с толку сбивает: вид несуразно-чистый, дерзость молодости или глаза эти: лужицы-озера, неба опрокинутого настежь полные.

Будто пьяный или дымами окуренный, этот, в светлом одеянии, птиц мрамора и хрупких свитков кровь от крови, дальше трепещется словами, будто стрелами в ряд щитовой выбить врагам строй пытается. Остры стрелы, да будто слепые - бьют лозами мимо.
Воин хмурится больше прежнего, крепче пальцы сжимает, уложив левую ладонь на навершие меча: простой и понятный холод металла ластится и зовет, как дурное наваждение желания - обнажить клинок и пронзить мягкое тонкое тело, проходя до костей хребтовых, проворачиваясь, чтобы наверняка.
Простое и понятное желание того, кто отары людские, как волк степной, режет, коль прикажут.

А этот - светлою рукою-лозою тянется.
И вздрагивает воин, когда юнец в глаза ему смотрит, ладонь, будто родную, на изгибе скулы оставляя.
Такая волна ненависти бросает в пучину мрака, что нет более лица и голоса - только глаза-лужицы. Будто видел.
Видел?
Видел.
В каждом сне, что после убийств начинают сниться и остановиться можно, только коль вусмерть вином неразбавленным да женскою ласкою до опустошения сухого истерзанный-сытый.

- Знать тебя не хочу! - Взрыкивает зверем и руку от горла тонкого дергает, обожженный, узнанный, узнавший. Ладонь, тепло жизни сладостной помнящей, сжимая в кулак, крепкими, не раз сбитыми костяшками, со всей яростью волка подбитого под тонкую клетку грудины ударяет, чтобы согнуло, скрючило Незнакомого, чтобы губы того, солнцем и любовью целованные, кровью горькой окрасились.
- Знай место свое, щенок. - И, отшагивая, в пыль жаркого города бросая юнца, живого, лишь едва-едва, не по-воински даже, битого, разворачивается и уходит.

Боль костевая да мышечная отпускает лишь при окраине - руку левую с навершия клинка снимая, воин понимает, что не помнит жизни своей до того, как эти глаза-озера ему жизнь поперек, знаменем паленым, застелили.
- Будь проклят, щенок. - Со зла ни сна теперь, ни покоя - ноги сами несут, где утеху голова и тело найдут.

А как вино окрасит одежды, поверх чужой присохшей крови, как душно станет и пошатнется мир, вырвется из под крика свирели и арфы, из маслами пахнущего кольца купленных тел, на пороге замрет, голодно губы кривя в оскале злобном.
Мысль-желание одна все естество сверлит-терзает.
Предаст всё воинство, уничтожит, как Иллион когда-то, один щенок. Найти его и умертвить.
Найти и предать суду праведному. Вернуть справедливое наказание. Карой быть ему, потому что только он - в праве. Он - справедлив. Голоден. Один.[nick]Каин[/nick]

Мир галерной палубой шатается, вьется дорога от дома к дому, будто кто метки на каждом камне рукою твердою высек века тому, чтобы ныне - по ночи звездной, луною полною, было как днём - и со ста шагов вперёд лица разобрать, имена припомнить, коли помнишь.
Он бы, воин, не знал имён этих вовек.
Столько вина не испить, столько дорог не исходить, чтобы огненною колесницею по телу не прошлась, на колесо судьбы наматывая, боль огневая от ярости полной и перезревшей.

Падают зерна греха в пыльную, серебристой дымкой пожарищ-кладбищ за городом, землю сухую и жадную - сколько крови пила, столько выпить еще ладится. Сколько небо лило грозами, а ей бы - слезами да багровыми реками. Однажды испробовав, вовек на плоть свою людей лишь за плату кровавую пустит. И примет, напоследок, только она, страдалица, голодная, распутная, злая и щедрая, томная и сильная.
Земля сильная.
Небо высокое и пустое, светом лишь зарящее, лижет сейчас голубым холодным взглядом чужие тела у стены, будто то - дети легенд о богах этой земли, что были в праве, что были в силе, что теперь родились и встретились, попирая чужие стены, чтобы показать миру, что есть их сила единения чистого.

Воин стоит, ладонью рядом упираясь в стену, дышит тяжело - загнанный, да нагнал добычу, а потому скалится. Всё-то его - поле выжженное, остовы костей щербатые, изломанными узорами душу заполнившие, полые кувшины битые, греческим огнем паленное счастье - и беспамятство.
Колдун проклятый, богами меченый, может, Аполлон то подле него, из-за чужого плеча смотрит гордо, надежду отыскавший.
Да только не родилось на земле от вечности и поныне, того, кто руку Каину отведет.

Клинок из ножен, трелью птичьей, вскриком первым из девицы в женщину, тонким, мир прорезывает, когда бросается воин, ничего не объясняя, обдавая сладкий чужой мир кислым вкусом вина и прогорклого от влаги тела. В плечо чужого божка толкает, отмахивает, чтобы развернулся грудью вперед и в грудь закаленный металл получил.
Проворачивает с хрустом, без сопротивления, а сам глазами жадными и злыми смотрит на щенка.
Враг.
Враг.

С отмашки, навершием меча в грудь цыплячью, да левою рукою за фибулу ухватить, волоком по песку и пыли, от тела умирающего, хрипящего оттаскивая, бросая на ступени не то храмовые, не то ученого места, паче святости чистого доселе.
Незнакомый ему?! Каждую ночь, пропасть аидова, - очи-лужицы.

Он склоняется над ним, чужой жизнью еще смердящим, и клокочет, дерет гортань не словами - криком и воем. Был бы волком - лицо бы ему сгрыз, до беленьких-тоненьких костей прогрызая, языком горячим, сквозь раздробленный череп, до мозга потянувшись, смакуя, а так - меч бросает в сторону и вжимает в ступеньки спиною, почти девичьей, тонкою, руки на шее, собою же меченой (никем иным!), сжимая, сжимая пока трепыхаться под ним - горячий, с другими ласковый и светлый, не прекратит, ногтями полосовать по рукам и ногам не перестанет.
И только ловя последний, слюдой становящийся, взгляд закатившихся озер, Каин счастлив и пуст, колени стесав, пока душил брата, об этот белый ранее камень.
[nick]Каин[/nick]

Отредактировано Шизка (2017-12-16 18:43:11)

"Просто дай мне то, что меня отпустит!" - Он кричит, требует! Швыряет гневно о стену златом травленную, златой же кубок, за руку жрицу дергает, трясет, как плебеи-мальчишки апельсины трясут, с дерева спелые сбивая. Да жрице от гнева его страшно до онемения, а толку мало-мальски.
Гнев трибуна ангустиклавия был силен, как гроза над морем, но жрица, сколько бы не билась над проклятием одержимости, лишь руками вела, словно крыльями перебитыми.
Полно ли горя - о сенаторском сыне болью маяться.
Полно ли горя?
Да только уже Британия снегами легла, на два года от Рима благословенного отрезав трибуна, а как вернулся, будто жгло его железом каленым, будто туники в пурпурные узоры да злата для счастья мало.
Будто мало конь его по грудь в крови и трупах барахтался - гневается трибун, злато в руках сильных мнется.
Волком загнанным по храму мечется.
И силы его - хоть храм тот сжечь, хоть всему сенату войну объявить.

Разум, два года дурной водой политый, только смыкается узкими прутьями боли от висков до затылка, каменными цепями от плеч до сердца боль ползет. Как увидел года два тому, за декаду до далекой дороги, сынка чужого, по-лисьи скалящегося, рабыню у него перекупившего, так и мир стал не мил.
К чему дворцы и пиры. К чему вся сила весталок, если они перед этой одурью пусты. Даже зимы снежные и битвы лютые - просто сквозь пальцы вода.

- Я убью его, коль не выйдет из головы. - Раз решает, а жрица, в угол загнанная, дергается - пламя в жаровне вспыхивает черно в синеву и гаснет. И становится тихо-тихо.
Так тихо, что слышит женщина, как сердце того, кто был бы римским героем, тяжело о ребра бьется.
А потом трибун смеется и, отдергивая от бедра кошель с полновесным златом и камнями, на бедра жрице бросает.
- Молись за меня и за Рим, Аглая. И забудь, раз слаба помочь, забудь, что рассказывал.

* * *
Сенат, как прежде привычно - из пустого в порожнее перемалывает, а трибун, поднявшийся посмотреть на эти сморщенные да заплывшие лица, видит меж них всё того же - лисьего племени пса. Кривится.
Он его, кошмарами, сколько лет помнит. Даже когда в глаза не видывал.
Ждет, покуда охрипнут старики и жадные, после слуге кивает, чтобы к сенатору поклонился и просил о визите в его особняк или к его хозяину, как будет велено, как придется к душе.

А у трибуна ангустиклавия взгляд аж вскипает кипейно-белым и он с анфилады прочь отворачивается - в садах верхних весна - пышной белой, душащей радостью, вспененной ароматами, разверстывается крона вишни.
Воин идет под нее и думает, что если гнева его даже смерть не пустит, то на арене - самое место зверю взбесившемуся.
[nick]Каин[/nick]

Смелый, от того, что крови настоящей не ведовал - не стоял по колено в чужом дерьме, до самого орла брызги крови от гладия своего не бросал. Смелый, молодой, холеный, глаженый. Лис на псарне, что псом прикинулся. А здесь, в доме его - только распушился.
Трибун дает знак слугам их оставить - у них на двоих палаты и балкон в белую пену сада.
Когда-то думалось - жену сюда приведет, и будет так же цвести весна, и птицы будут петь и Рим такой сточной канавой мерзости не покажется. Теперь - не верится.
Вон - зло щурит свои очи, невинные будто бы, а, как приглядишься, полные такого порока, что ни одна сатурналия не в счет.
Или то - собственное перевернутое отражение?
- Мой дом, ваш дом. - Бросает и позволяет живиться со стола лучшего. Сам пьет - едва вином воду крашенную. Не к чему ему голова хмельная.
И дурак пьяным убьет - ты руку подними в трезвости да ясности, чтобы потом, на подушках горячих, от собственного тела мятых, не просыпаться, дурным и плачущим, не спрашивать безумно у себя самого - убил ли? Убил? Или с пьяных глаз померещилось.

- Проклятый ты, сенатор. - Ему не учиться слова в узорные буквицы рисовать. Он все на духу скажет, пусть пугается, пусть прячется его кара и отрава. Может, тогда жить проще - видано ли - убивать за то, что кошмарами всю жизнь измарал и не отступится. И сегодня в снах явится, если не прекратить всё едино и сразу. Но себе веку укорачивать из-за чужой весны, из-за рук этих тонких, кистей - будто все скульпторы над ними трудились до погибели; глаз - бассейнов, бирюзой и жемчугом выложенных; волос - солнцем благословенных.
Но себе... не хочется.
Всю жизнь шел лишь прямо, шел по трупам.
И сейчас должен пойти, но прежде - объяснить.

Может, в том безумство пройдет.

Да только Абель не смотрит - наотмашь смешками будто жжет, как плетью. Трибун, безоружный в собственном доме, безоружный перед этим ожившим кошмаром, подходит к нему, возлежащему на подушках и мехах, на его подушках и мехах. Долго смотрит в глаза. Смотрит, а у самого мурашки от загривка по телу всему, до каждого волоска, по грубой, не-римской уже моде, оставленных.
Он с севера пришел. Он такое видел, что весь Рим в ужасе туники свои мочить будет.
А страшно ему, а плохо ему только от этого молодого сенатора, имя которого только и знает.

- Проклят я. Пока не убью тебя, не пустит меня болью. Беги, сенатор, беги с Рима, с империи, с земли благословенной. Беги и прячься. Так далеко, чтобы я легионы в твою сторону не довел живыми. Прячься, потому что я детей не бью. И безоружных не бью. Прячься - потому что убью. - И рука сама тянется - сжаться на остром, будто нарочно выставленном плече.
- Прочь отсюда. От меня подальше. - Встряхивает юнца, тисками крепкими сжимая - не пальцами, да в глаза смотрит, шипя, взгляд не сводя. - Видишь же - безумен я! Прочь поди!
[nick]Каин[/nick]

Отредактировано Шизка (2017-12-16 20:29:51)

Желваки по лицу выступают так, что белее мрамора лицо становятся. Каин, именем своим заклятым названный, а не тем, что от ромулов да тулиев, как подкошенный на колени падает, от чужой руки избавляясь и сам разжимает руки. Опускает голову, пальцами, ветрами битыми, в волосы свои непокорные впивается, рвет с головы их, воет.
Знал же - знал. Знал, что будет так.

Что не зря обреченность темная душу накрыла, как только мужчиной считаться стал, так и не отпустила.
Знал же, что все жрицы, на ладони его, паче на правую, смотря, видели - проклят. Проклят так, что жизни не будет. Рода не будет. Племени.
Только имя одно - чужое и свое. Два имени, уроборосом соединенные.
Проклятием засеченные в вечности.

- Прочь поди! Прочь я сказал! - Что ему до снисхождения и понимания в глазах этого, проклятого брата-врага его.
Будто тот бросался из битвы в битву. Будто тот умирал от копий и от корпий, от слабых лекарей и дурных слов, только бы забыться и забыть, а потом сам на порог свой привел врага заклятого, а тот ни сбежать не спешит, ни сам убить, чтобы всё прекратилось.

Кудри, у корней уже совсем темные, где и седые, рвет со зла, да легче не становится.
Да гордость застит пресмыкаться и корчиться.
Опускает руки воин, упирается ладонями в ковер, слепо смотрит в узоры древние, в них тоже следы проклятия видя. Во всем следы проклятия видя.
А рядом Этот - дышит, смотрит.
Смеется ли?

Оборачивается, смотрит через плечо немигающе, как зверь, ни ломтя хлебного, ни кости из рук чужих не получивший, лишь палицей по ребрам битый.
- Здесь ты еще, враг мой?
"Зачем ты пришел, раз все знал, враг мой?"
- Смеешься надо мной, враг мой?
[nick]Каин[/nick]

Отредактировано Шизка (2017-12-16 21:56:41)

Не бежит враг его, братом обзывает - от того холодком по спине прокатывает, будто жерновами перемалывает кость каждую болью.
То не ведает подходящий, будто ластится. Будто жалеет и жалеется, да вранье все. Все может быть лишь враньем - коль столько боли и ненависти в снах его, каиновых, то и этот, братом прикидывающийся, Авелем зовущийся и позвавший его - видел столько же? Прожил?
А ведь пекло - во всякой вере - оно иное. Никто не возвращается к этой грязной жизни, всех ждут или тьма, или светлые сады, вот такие - с цветущими вишнями. А они тут застряли!
И только Каин болью мается? Только ему так?!

Почему смеет Авель ли, Абель ли рот открывать и жалостливую тянуть?!
Смеется - врет! Смеется! У всех есть слезы. У всех, покуда раны отворишь, кровь есть.
У живых есть слезы.
Нет слёз у мертвецов только.
А Этот - живой - трогает рваные волосы и боль по голове проходит от только терзаной пальцами да ногтями кожи.
Жмется к нему, как пиявка.

Но все можно простить - даже вранье такое...
Даже такое, под ласку вмазанное, прикрытое лаской, как стилет в нежных складках одежд любимого.
Но Авель поминает того, кого нет и быть не может. И Каина пробивает ненавистью, будто молнией пронзает.
Он, в одном рывке, сбрасывает с плеча и головы узкие ладони, отбрасывает юношу спиной на ковер и хватает за кудри, отливающие медью и пахнущие сладко, как патока медовая.
Тянет за волосы, но не рвет тех, чтобы чувствовал только, как звенит струна боли, не отступая, как по всему телу это тянет - от горла до паха, до пят далее - напряжением.
И, склонившись над ним, чувствуя полный рот слюны и желчи от гнева, упираясь лбом в лоб, ложась горячим и больным бешеным зверем, сдавливая, рычит-орет.
- НЕТ НИКАКИХ БОГОВ!
[nick]Каин[/nick]

Отредактировано Шизка (2017-12-16 22:13:07)

Этот - кара его, его проклятие - клеймо, след от крови и камня на правой ладони. Этот... не отступается - лаской давит так, что будто броню каменную на грудь Каину сложили и вдавили со всех сторон - чтобы ни выдохнуть, ни вздохнуть, ни выжить не было силы. Чтобы давило так, что ногами сучишь от боли, ногтями камень скребешь - каменная крошка разрывает тонкое мясо под ногтями, как иголки загоняются, так больно, что язык не вмещается во рту из-за переполненной пасти собственной порченной черной кровью.
Так больно ему от этой несуразной ласки.
Которой быть не должно.
От этой покорности агнеца.
От этой лживой всетерпимости, всепрощения.
Ненавидит его, брата и врага своего Каин.
Не-на-ви-дит!

Потому то если бы Авелю было так, как ему - ни вздохнуть, ни выдохнуть, ни выжить, он бы не льнул к нему, не пытался бы отворить узкие уста своими мягкими и хмельными.
Он лжет ему. Лжет и в глазах, лужицах света лжи полных, Каин читает приговор.
Кроме приговора там нет ничего: "Умрешь ты".
"Умру я" - ему так больно, что только согласиться можно, испуская будто последнее дыхание в той каменной теснине, где все ребра ему раздробили этой ласкою, до сердца, осколками посеченного, добрались.

Тяжело ворочая языком, как пьяный, как больной, протискивает его меж мягкой прорези чужого рта. Руку с волос убирает, под спину ее заводя, к себе, как добычу, подгребая, к разбитой груди, вот эту - лжеца и ублюдка. А руку с шеи не убирает правую - самое место ей там, только чуть смещает касание.
Этого проклятый хочет? Что он вообще понимает - сенаторишка холеный.
Он не менял девок, чтобы хоть выдохнуть и вздохнуть, после боя.
Он и не насиловал дикарок, чтобы, пред всем чужим народом, показать кто тут власть.
Он думает - в этом благо? В этом прощения? Покой? Ласка? Смирение?
Распластав, твердым коленом раздвигая тонкие, нет, не девичьи даже - разве совсем у юных такие тонкие, ноги, вжимается.

И взгляд, исподлобья, волчий, вновь отворяет, открывая черным-черные глаза, вжимаясь грубо, прижимая к себе, как куница задушенную птицу к себе жмет, прежде чем брызгами перьев и голубиной крови растерзать первозданную чистоту снега.
"Ненавижу тебя."
[nick]Каин[/nick]

Отредактировано Шизка (2017-12-16 23:37:18)

До последнего ждет, что сейчас брыкнется, вырваться постарается, как хитрая тварь, змея, мёртвой прикинувшаяся, Авель - желаемым кажущийся.
Но тот - прогибается.
Открывается так, будто сам с себя кожу снимает до самой души.
Только есть ли у проклятых душа?
Каин не ведает.
Но у него болит в грудине так, что жить нету мочи, значит - что-то да есть.
Только богов нет - пусть не врет Авель. И бога нет. Иначе их бы гневом господним давно раскрошило и растворило в безвестии. А раз есть жизнь за жизнью, кошмарами, то есть и надежда?

Но где она? В горячей ложбинке ключиц, в мягком жаре чужого рта, в руках, что трепещут по его, шрамами разрисованной, спине.
Чужая тога, его - туника - разломанные края застежек летят в стороны, ткань падает, скользя меж тел - танец семи покрывал? Попробуй это станцевать - чужая далекая, тоже проклятая дева. Попробуй это.

Сандалии слетают с ног - рвутся тонкие ремешки - он слышал об оборотнях севера, слышал, как те нагими через клинок перекатываются и становятся зверями лютыми. Сколько бродит их там, а вот он, Каин, он на время лишь становится человеком. Так он - зверь к клетке тела.
Он сжимает зубы на тонкой шее, когда берет свое, пытается брать, да так больно, что отпускает чужую кожу - иначе разорвет до хлещущей аорты.
Больно ему? Или Врагу?
Больно двоим?
Двоим.
Поодиночке.
Он пытается их собрать, воедино слить, каждым судорожным, неумелым - не умеющим так, порывом. И когда пережимает не от боли уже дыхание, когда иначе становится, когда заломленные чужие руки, вот это лицо в сиянии растрепанных кудрей, становится ликом божества почти, когда распахнутый в чужом крике рот - музыка и жадный восторг... Каин почти жив.

А потом всё заканчивается - он, оглушенный чужими ароматами и своей одурью и слабостью, полупридушенного врага своего видит, хмурится, стаскивает себя с него и на спину валится, закрывает глаза.
Мысли роятся о том, что, наверное, умер он уже.
И хорошо - хоть улеглось голодное горе в растерзанной душе. Улеглось.
Самому бы уснуть, прямо вот так, пусть исходят в пересудах слуги, прямо нагим и на полу, в брызгах не одного лишь вина.
Уснуть бы.
Навек.
[nick]Каин[/nick]

Каин хочет оттолкнуть Авеля - сразу же: только выдохнул, только покойно стало, а он рядом, уже льнёт горячим, еще влажным телом, липнет, ластится.
Кожу щиплет от поцелуев-укусов - вот так это, оказывается, бывает. Вот так - когда, будто кошкой дикой, да дома желающей, едва ли не на грудь ложась, подбирается проклятие твое. Кара твоя.
Каин закрывает глаза, судорожно выдыхает сквозь зубы.
Он чует, как гнев его, едва убаюканый, по крови ходит, а враг его, будто не был под неумелым - не любовником - насильником более, ласков так, что желчью рот вновь полнится. Да не сплюнуть, покуда лежишь навзничь.

Мужчина подбирается и садится, придерживая этого - куда его такого выпустишь - шалого и будто битого. Хмуро смотрит на него, осматривает, взглядом меряет, проверяя, крепко за предплечья держа. Хочется наотмашь по лицу ладонью полоснуть, чтобы прекратил смотреть так зачаровано.
Потому что ничего не изменилось.
Каин просто устал. Он устал и ярость ненависти не так сильна. А вот обида подбирается - значит, Авелю не так плохо. Значит - хорошо ему. Хорошо, когда брату его всё так же плохо?!
- Займи ложе. Слуги тебя не потревожат. - Он встает, отпуская сильные пальцы с чужой горяченой кожи, разминая. будто судорогой сведенные ноги, выходит на балкон. Упирается ладонями в холодным мрамор, опуская тяжелую голову - внизу - пропасть белого сада. Вокруг - пропасть.
И "не больно" - это вранье.
Каин не хочет оборачиваться. Он, прежде знающий как жить, не знает ничего. Горло перехватывает болью ненавистной и он молча, чуя как почти рвотным позывом подкатывает, беззвучно рыдает от непонимания и ужаса.
Что ему дальше делать?
У кого тут спрашивать? Если никто не ведает.
Если никто не слышит.
[nick]Каин[/nick]

Он слышит шорохи за спиной. Слышит их, да только, покуда слезами давится, не повернется. А, когда отпускает это отчаянное опустошение, то в покоях пусто - только смятая туника на полу да сандалии.
Этого достаточно.
Это тоже ответ. И не прощание, не прощение - становление врагом, не по локоть в крови, так измарав чужие надежды и душу о жестокий факт бытия.
Каин мрачно стоит, смотрит на это все великолепие прошедшего времени - где он почти забыл, что есть только боль и ненависть, где он, растерзав, получил ласку, с которой не мой справиться. Позавидовал чужой легкости.

Подходит к ковру, уже остывшему, садится рядом с пятнами. Ладонью ведет по густому узору, усмехается - будто помнит мягкое и жесткое руно первой отары. Будто помнит нежную кожу горячего тела.
Будто никогда и не забывал.

А потом, с ясной памятью, что дальше будет. Что с ними будет, Каин подходит к столу - льет чистое вино на ковер, бросает кувшины под ноги, срывает занавеси, обрывает и стаскивает подушки - огромная куча, гора погребальная.
Подпирает двери изнутри тяжелой скамьей-лавою и подходит к жаровням - точно так же поутру сегодня пламя в храме черным, в синеву отливом, ярилось.
Жрица солгала - видела его судьбу.
Видела, да раскрывать боялась - гнева боялась.
Дура лживая.

Каин еще думает, что хорошо, что палаты мраморные, выгорит только то, что внутри. Он снимает широкую чашу-жаровню, зажимает в зубах свой ремень и, ложась на политые вином подушки, навзничь, рассыпает горящие угли, опрокидывая нагретую тарель. Руки уже в волдырях.
Но это - единственный шанс все исправить, не убитым, не убить. Избавиться от себя. Может, на том будет конец. Может, отпустит, может, он не увидит больше горящих презрением, обидой, непониманием и ненавистью лужиц-глаз, который видит сейчас, захлёбываясь в дыму... как наяву.

Слуги поднимут крик, когда он перестанет дышать.
[nick]Каин[/nick]

Это стало повторяющимся калейдоскопом. Как бы далеко смерть не забрасывала в новую жизнь, а Авель его находил, или Каин натыкался на проклятого брата и стоял перед ним, вкопанный соляной столб, а после пятился, щерился и если, не внявший голову разума, проклятый брат его не отставал, убивал брата брат, чтобы потом сгинуть на очередной войне, в очередной битве, очередной драке.
Ему казалось, что так уже крутится вечность. Ему казалось, без имен и лиц других людей в прошлых жизнях, что века уже давят на плечи так, что некуда деваться.
И, когда Европу, вместе с чумой, захватила религия, та самая, что полоскала легенду о нем и о брате его, Каин понял, что хватит.
Пусть лучше солнце его сожжет.
Выбелит до костей, но он не будет там, где эта дурная вера - он отрицает бога так сильно, что готов принять другого.

Прошло много лет - из юнца, сбежавшего морем, он стал мужем, сменил имя, стал таким прилежным верующим - на словах и видимых деяниях, чтобы смыть и кровь свою, и вину свою. И забыться.
Теперь ни алкоголь, ни услады с женщинами, ни азартные игры не были дозволены - малая плата. Плевать.
Сюда просто не мог добраться Авель.

А потом грянул проклятый Священный Поход.
И Каин уже знал, чем все обернется, когда точил кривой ятаган, когда барханами сеял смерть, не пропуская врага.

И вот - пленные. Очередной улов "неверных". Он смотрит на брата своего, тощего, как шелудивый степной большеухий лис и желваки играют на его лице - это видно даже сквозь косматую бороду.
Он прожигает взглядом брата своего, а потом, взлаяв, бросает своим соратникам, что с этим разберется сам. Дергает его на себя и оттаскивает в сторону, за камни старого, до прихода "неверных" построенного и песками побежденного форта.

- Ненавижу тебя. Будь ты проклят, Авель, чтобы ты провалился, я думал... без тебя хоть здесь проживу и умру другим. Будь ты проклят. - Он отстегивает собственную фляжку и, насильно удерживая рыжую голову, поит пленника, а потом чистым платком вытирает лицо того - обожженная корочка на губах, почти волдыри по коже. Их давно волокли так - по слепящему песку.
- Я убью тебя. И сейчас это будет милосердием. - Он смотрит на него, впервые заговорив за сотни жизней. Прежде - молча бежал или убивал, только кинется к нему брат.
Он не хочет его видеть - память смыла или он сам заставил себя не помнить ту единственную ночь и предательство сильное. Но Каин боится брата и ненавидит куда сильнее, чем до Рима. Но сейчас будет ему милосердие.
- Не смей ко мне подходить - увидишь дальше. Беги прочь. Ты... ты слышишь?! - Он уже достал кривой кинжал. Но сколько бы жизней не жил, каждый раз его самого режет болью от того, как эти глаза смотрят на него.
Сколько можно, сколько можно?!
[nick]Каин[/nick]