10 июня 1963 год, Сайгон.
Первое что видит Вьетнам перед своим лицом - это перчатки, белые, холщовые, форма с иголочки и золотые запонки. Совершенно неуместные на пропахшей гарью улице Сайгона, куда Такеда Ван Нгуен пробивается сквозь наряд полиции, сквозь монахов, сохранявший удивительное спокойствие, перед глазами всполохи оранжевой ткани, тут и там кричат люди. Еще миг, кажется Нгуен, и она задохнется. В воспаленном, раздираемом противоречиями мозгу что-то щелкает, грубый голос с неукоснительным французским акцентом заставляет подняться, закрыть глаза, не смотреть. Его ленивая пренебрежительность не вяжется с так громко звучащим запалом ее маленького генерала, Вьетнам морщится с усилием пытаясь вспомнить, кто она, зачем оказалась в самом сердце юга, на этом перекрестке, почему позволила Зьему прорваться в мысли, плотно занятые северным Вьетминем во главе с Хо. Рука перемещается со лба на затылок, надавливая, Такеда безучастно опускается на пол, обхватывая руками колени, покачивается в такт крикам толпы, умоляющим и беснующимся. Кольцо из монахов как будто расступается перед ней, рука надавливает сильнее,  Вьетнам раскрывает глаза, уже не глядя на потухающий сгусток пламени, горький запах горелого тряпья и кожи, столбы черного, как сердце жены ее президента, дыма. Женщина с усилием проглатывая подступающий к горлу комок, продолжая игнорировать потустороннее давление, заходится в немом приступе плача… и успокаивается. Он знал, ради чего умирал. Только Нгуен в его акте самопожертвования увидела собственную судьбу. Женщина перевела взгляд на останки.
Сердце, не тронутое пламенем, притягивало внимание восхищенно вздыхающих зевак, новоявленная святыня. Символ того, чего так не хватало Такеде.
Lòng từ bi. Сострадания.

Она и не рассчитывала, что все закончится быстро и безболезненно. Война, как таковая, не приходила к Вьетнам. Казалось, данная особа не хотела покидать ее край уже больше двух тысяч лет, давая короткие передышки между тем или иным соседом, напыщенным, как бочка с рисовой водкой, от собственных амбиций. Вот и сейчас, когда французский сапог сменился американским, Такеда не придала особого значения смене противника. Западные страны казались ей размытыми в одно европеоидное пятно. Благо, у Альфреда глаза были такие же, голубые. Как у Франциска.
В голове молоточком бились тревожные выступления Зиапа, как всегда несдержанного и необузданного, а ведь на то у него были крутые причины. Глубоко вздохнуть и припомнить каждое из преступлений властей Южного Вьетнама против народа. Северное недовольство и желание вытолкать оккупантов взашей, разливается волной от лопаток до костяшек пальцев, Вьетнам вздыхает еще раз, стараясь чтоб в ее действиях дорогие товарищи не углядели хоть щепотки страха, грамма неуверенности. Ведь Нгуен определилась давно, еще при восстании Тэйшинов, если не раньше, быть севером, ибо север – деятелен, собран, всегда готов к труду и обороне. Юг же, хоть и трудолюбив, но пацифист до кончиков пальцев, отнекивается от своего же Вьетконга, как от грязи под ногтями, а подобного лицемерия Такеда вынести не могла.
Забавная выходит ситуация, ненавидеть кого-то, кто существует внутри твоей головы. И до ужаса не желать его отпускать, не позволить уйти от твоего влияния. Мы ведь столько пережили вместе, да? Мы – твоя кровь и плоть, мы – братья, разъединенные пагубным влиянием Китая и Индии, усугубленные конфликтами двадцатого столетия. Мы хотим войны? Мы хотим мира?
Мы хотим сохранить свою драгоценную шкурку. Мы хотим жить. Одни, без указательного пальца сверху, приказывающего что нам делать. Юг, ты слышишь меня?!
Je suis un homme au pied du mur
Comme une erreur de la nature
Sur la Terre sans d'autre raison
Moi je tourne en rond, je tourne en rond*
А теперь, Вьетнам, давай, прими еще опиума, то от боли сойдешь с ума, совершенно переставая понимать - кто друг, а кто враг. В наказание самой себе, пребывая в паранойе, разглядывая ужасы, творимые американскими солдатами на твоей земле. Сколько расстрелов и подозрений, безучастных лиц, азартных лиц, снующих по ее земле в желании поживиться за счет чужой трагедии? Скольких ты убила собственными руками? С тобой сравнится, разве что, прутопут. Сколько еще времени осталось до полнейшего помрачения рассудка, до смерти, которую ты так безотчетно боишься. Пробегаясь по ее лезвию, шлифуя своими грубыми босыми пятками. Кто ты, если не сможешь выстоять, соединить раздираемые противоречиями куски, без цели, без жизни, разграбленная за несколько десятков лет непрекращающейся бойни, земля. Кто ты, Вьетнам? Немой вопрос в глазах южан, непримиримых с жестокостью, обрушенной на них своими братьями и оккупантами. Да, в глазах Вьетнам все должно выглядеть именно так. И она так и видела, глядя на гектары сожженных джунглей, расстрелянных женщин и детей в поселениях, где они недавно брали провизию для своего маленького вьетконговского отряда. За свое короткое, но такое богатое на впечатления, знакомство с Америкой Вьетнам уяснила одну маленькую деталь: Джонс любил все делать с размахом.
Но что сделаешь  - это война. Такеда, не кривя душой, коротко согласится: с предателями поступила бы также. На войне нет места для эмоций. Простая истина, которую она уяснила очень давно. И жалеть нельзя никого.

Хойан, центр, такой же неопределенный, как и все в ее стране, пока что оставался на руках у американца, будто у того было на это какое-то право. Ну, ничего, Нгуен скрипнула зубами, запальчиво потрясая кулаком в воздухе, точь-в-точь как Зиап, ключевое слово «пока».  Зубами вырвет свою землю, вплоть до последнего кусочка. Или умрет, пытаясь сделать это…
Такеда сосредотачивает взгляд на стволе автомата, поскальзываясь на снятых с трупа сапогах на пару размеров больше, чем надо. Неприятное ощущение давит на виски, конечно у нее не было времени смотреть у кого она отбирает обувь, когда свои ботинки протерлись до дыр. Кажется американские… Точно. У того. Нет, не могу. Нгуен остановилась, тяжело вздыхая, облокотилась на забор, снимая проклятую обувь. Нутро неспокойно скребло, что оставили они его так, без сапог с голыми ногами и пробитым его же саперской лопатой черепом, лежать среди джунглей под папоротником, сняв лишь трофейный жетон. Времени не было, надо было уходить. Такеда и сама не знала зачем их собирала. Месть? Возможно. По-детски наивная, как и срезанные стремена у лошадей уже мертвых монголов. Как таблички, знак, где обитают их души. И вечность они рядом с ней не успокоятся.
Жара стояла невыносимая, а Вьетнам, успевшая побывать во всех без исключения вылазках своего маленького, но крайне живучего отряда (хоть половину уже положило на минах), с видом Хунга, только-только основавшего Ванланг, пыталась придумать откуда раздобыть провизии.  Хочешь - не хочешь, а кушать хочется всем и особенно пить. Муссонные дожди прошли и вздыхающие поначалу с облегчением крестьяне близ лежащих возле города деревень, спокойно восстанавливали свои скромные пожитки и помогали чем могли. Но вот проблема, вода, спасительная влага, порой мутнее, чем река в Хыонге была в огромном дефиците. Такеда, прощупывавшая почву по разноголосым сплетням горожан, стремилась как можно безопаснее попасть в город, не желая наткнуться на глаза вражеским солдатам, раздающим…  Погодите… Еду? Что?
Желудок жалобно заурчал, Такеда, приученная к сухому голоду с младых ногтей,  легко переносила скудность провизии, но от великолепного запаха горячей пищи, после месяца на сухом пайке всякими травками да насекомыми, внутренности неприятно скручивало в железный узел. Вьетнам сглотнула, еще раз сглотнула, стараясь абстрагироваться от окружающей действительности. Такеда, в своей разорванной гражданской форме, босиком, смахивающая на оборванку, чем на гордого солдата НФОЮВ, подалась на запах еды, как оголодавшая собака, еле ворочая подкосившимися ногами, обеими руками хватаясь за старый потрепанный вещевой мешок, где лежали несколько пуль и старенький советский ТТ, который она получила еще при начале Индо-Китайской… при французе. Когда Ад, вечно поминаемый Франциском, не казался настолько осязаем, что протяни руку и ты почувствуешь его жар.
Быстрей, быстрей…  Добрести до первых кустов, зарыв свои скромные пожитки, встать в очередь, скрывая лицо за грязными волосами, поблагодарить, осипшим голосом, без в миг исчезнувших нотках гордости. Упасть где-то рядом на землю, загребая порцию еды ладонями, смакуя каждый кусочек. Зная, что каждый миг ее маленького пира, ее ждут с провизией или вестями, просто ждут, она не забудет, конечно, нет. А потом вычеркнет столь позорный для ее гордости, гордости всего севера, эпизод из своей памяти. Ела Такеда медленно, зная, что если набросится на еду сразу, можно и умереть.

***
В желудке ощущалась приятная тяжесть, пока Такеда, позабыв обо всем, лениво бродила по городу, заглядываясь на людей, солдат, подмечая что-то про себя и прижимая к груди свой драгоценный мешок, пополнившийся провизией.
- Hey... Come here, - громкий, до ужаса знакомый голос резанул слух, сердце пробило удар, Такеда панически замерла, тоскливо отсчитывая секунды, когда на ее голову придется удар прикладом автомата, реальность происходящего как поток ледяной воды сокрушил иллюзию временного мира и спокойствия. От страха она не уловила интонации, не поняла смысла слов, лишь озираясь по сторонам, пока не обнаружила американца возле деревца, рядом с ребенком, - Wǒ jiào Alfred Jones. Qǐngwèn nǐ jiào shénme míngzì?* - на секунду она замерла, ожидая выстрела или удара или чего угодно. Но не милосердия. Нет. Это не вписывалось в ее картину мира, привычную к жестокости и насилию. Бесшумно Такеда подошла на пару шагов, снова замирая, воспаленное сознание ворвалось в ее мозг, вновь раздирая себя противоречиями, дрожащая рука потянулась к пистолету. В желании застрелить Джонса, уже отпустившего ребенка. А потом себя.
На войне нет места милосердию. Почему? После всего  что случилось? Что только произойдет? Зачем ты вносишь сумбур в то, что уже решено, разыграно как удачная партия в Сянци.
- Tại sao?** – ей так хотелось выкрикнуть, выплюнуть эти слова в его лицо, громко, раздражающе громко, с вызовом, на который сейчас не была способна. Такеда так и осталась стоять за его за спиной, а вопрос вышел тихим, едва слышимым  всхлипом. Вопрос десятка тысяч мирных жителей, оказавшихся меж двух огней. Вьетнам поморщилась, чувствуя, как сознание раздваивается с каждым  вздохом, словом,
- Je suis un homme et je mesure
Toute l'horreur de ma nature
Pour ma peine, ma punition
Moi je tourne en rond, - Вьетнам уронила оружие,  - je tourne en rond...**

---

*Я человек, припертый к стенке,
Как ошибка природы,
На Земле без всяких других причин
Я топчусь на месте, я топчусь на месте

**Почему?

***Я человек и я соизмеряю
Весь ужас своей природы,
Мне в наказание моя боль,
Я топчусь на месте, я топчусь на месте,