«Это будет трудное плавание...» гласила первая и последняя запись в дневнике капитана с той поры как «Лайонесс» покинул пристань Полумесяца. Дополнить ее подробностями и аргументами в сторону столь пессимистических прогнозов у капитана Смоллетт просто не было времени.
Желание развернуть корабль обратно, торжественно вручить его первому попавшемуся капитану и заявить, что ноги ее на палубе «Лайонесс» больше не будет, появилось вечером того дня. Послать всех и каждого на КСС и в Элизиуме к чертям собачьим - уже через пару часов после отплытия.
Амелия была вспыльчивой натурой, зачатки терпения в которой были безжалостно растоптаны расчетливостью и нежеланием тратить свое время на абсолютно незнакомых и безразличных ей людей. Но именно это ей и приходилось делать. Как известно, если самомнение человека превышает его ум, при любых претензиях к окружающему его миру для решения своих проблем он ищет не нужного ему субъекта, а «самого тут главного», с истерической приставкой «срочно!». На свою беду Амелия и являлась этим субъектом, начинающим от общения с изумительными образцами исключительного скудоумия гражданских лиц тихо мечтать повеситься на трюм-рее любой из мачт в надежде, что хотя бы там ее не достанут. Вот Эрроу-то обрадуется…
Другим офицерам, впрочем, доставалось не меньше. Амелия как могла учтиво в своей речи перед отплытием намекнула, что «Лайонесс» отправляется не в круиз, и всем придется мириться с различного рода неудобствами, хотя о своих нуждах можно сообщать клерку, который вместе с капитаном потом решит, какие из них будет можно устранить. Но капитану пришлось в который раз убедиться в том, что не приученные к строгой дисциплине люди имеют свойство запоминать только удобную для себя информацию. Учитывая количество пассажиров на «Лайонесс», Амелии приходилось признать, что подавляющее их большинство вело себя так как и подобает добропорядочным колонистам в понимании Смоллетт - тихо, не мешаясь, не отвлекая от работы команду по причине своего недомогания и невозможности найти лазарет, перепутав каюты, которые по мнению Амелии стоило обживать заранее, а не за час до отплытия, суматошно пряча свои вещи с верхней палубы, и, разумеется, устраивая скандал, разрешить который по мнению обеих сторон могла лишь капитан, безусловно знающая наизусть, кто и где должен был быть расположен. Но та малая горстка людей, которой не жилось спокойно в своих каютах, за три дня успела довести до исступления капитана лучше чем все годы службы и общение с новобранцами достаточной степени тугоумия.
Амелия подозревала, что горстка эта еще больше, чем ей кажется, просто ее лейтенанты, если гражданские бедняги, не справляющиеся с трудностями перелета, натыкались именно на них, прерывали этот маршрут до капитанской каюты, отправляя просителя по более корректному адресу. По крайней мере Смоллет рассчитывала на сочувствие второго лейтенанта, вполне способного совершить столь благородный жест, спасая своего капитана от самоубийства в расцвете своей карьеры под требования очередной дамочки сменить каюту, потому что в соседней мешает спать либо плачущий ребенок, либо богатырский храп, либо «Ну... Ну Вы понимаете!», сказанное с таким оскорбленным видом невинной девицы, словно капитан уже посоветовала отомстить соседям тем же самым и широким жестом предложила свои персональные услуги по восстановлению справедливости.
На снисходительность Эрроу Амелия, как ни странно, тоже надеялась. Может не ради сочувствия к капитану, так хоть из-за чувства долга за здоровье командования, пускай даже и душевное.
Те же, кто натыкался на Итана Фокса и Майкла Роуча, непременно настигали свою цель в виде капитанской фигурки. Итан практично не желал затрачивать лишние усилия, когда было легче просто дать гражданскому лицу брать приступом капитанскую каюту, а Роучу отказать не позволяло чувство долга и ответственности перед всеми этими людьми, которое он по благородству духа своего предполагал в наличии и у своего капитана. Капитан все осмысленней присматривалась к рее, лишь сейчас, к вечеру третьего дня, когда все притихло, рождая надежды на то, что бедлам, заставляющий Смоллетт чувствовать себя не офицером звездного флота, а хозяйкой какой-то гостиницы, сбавил обороты, и Амелия, застывшая в своем повернутом вбок кресле за столом, чтобы дать капитану возможность сквозь прозрачный холод стекла, наконец-то смогла осмысленно всмотреться туда, где «Лайонесс» за своей кормой оставил Полумесяц на... сколько месяцев, лет?.. Был ли конец у этой карты, у всей этой экспедиции, их безумной, дерзкой затеи? Легче было доказать, что у космоса есть край, чем то, что они достигнут своей цели, и это окажется не напрасным. Амелия всматривалась в затягивающую своей глубиной черноту эфириума с рассыпанными на ней звездами и как в детстве, тренируя память и навыки ориентирования, про себя повторяла их названия, после переходя на всю информацию о далеких планетах, что хранились в закромах памяти фелинки. Это было механической работой для ума, ничем не хуже чем монотонное отдраивание палубы - для тела. Такая работа дает время, чтобы погрузиться в себя, что капитану в последние дни не удавалось.
Она была ответственна за этих людей. Всех до единого. Каждый подданный Империи должен быть равен для нее и ценен не меньше других. Но фелинка очень не любила оказываться у кого-то в долгу... Амелия не могла равнять тех, кто свои жизни посвятил тому, чтобы защищать Империю и всех ее жителей, и тех, кто, не зная настоящего ужаса, что только может приподнести этот мир, были настолько недовольны своей жизнью, что бросили все, отправившись в неизвестность искать счастье на неведомых им планетах. Больше заселенных территорий - больше становится Империя, ее мощь, расширяются границы, это было очевидно даже для такого солдафона как Амелия. Но от этого на душе капитана, не чувствующей, что покинула так нелюбимую ею сушу, не переставали скрестись кошки. Слишком большой кусок этой суши Смоллетт взяла с собой...
Но этот вечер вернул капитана не только в чувство, но и в хорошее расположение духа, став впервые по достоинству оцененным Амелией. Кают-компания пригласила своего капитана этим вечером, дабы почтить старую морскую традицию, которая раньше казалась фелинке не больше чем просто приятным обязательством. Но сейчас...
Амелия вздохнула, доставая из внутреннего кармана кителя часы, посмотрела на время и встала со своего кресла, поправляя мундир и весь свой внешний вид перед тем как выйти из каюты.
Теперь приближающаяся с каждым шагом кают-компания казалась Амелии спасительным островком, куда ее намеревалось выкинуть потрепавшее в своем безумстве непогоды море, дав передышку. Почему-то капитану представлялась именно эта древняя стихия, которую даже самые бравые моряки так и не сумели подчинить до конца. Так что именно с ней было легче всего связать ощущение безысходности и того, что ее собственным выходом может оказаться всего лишь навсего какая-то дверь, в которую, остановившись, постучала. За которой всего лишь навсего были те люди, которых она хотела видеть рядом с собой. Всего лишь ее команда, которую должна была довести до цели во что бы то ни стало, всех до единого. Всего лишь вся ее жизнь.