Спохватываюсь и сдёргиваю с шеи шарф, он широкий и способен спасти меня от позора, если обмотать на манер набедренной повязки. Всё-таки «Вожак покойников одет несколько эксцентрично» звучит хоть и не комильфо, но получше, чем «Вожак покойников изволил сверкать нижним бельём сквозь дырку в штанах». Поднимаю голову и осознаю, что взаимопонимание моё с госпожой Удачей явно не сложилось; кажется, эта своенравная девица твёрдо вознамерилась доказать мне, в чём именно, как и почему я не прав в своей жизни. Иначе зачем бы в столь неприглядном положении меня застала дочь Евы? Причём эта дочь Евы.
Шекспир отходит на пару шагов назад, оставаясь к появившейся девушке вполоборота (и он отнюдь не стремится повернуться к ней лицом нынче), сливается лопатками с деревом, оказавшимся единственной опорой — предчувствует приступ столь подлой слабости; совершенно не готов ей поддаваться, ей, приходящей, когда вздумается, и заставляющей терять самообладание и возможность контролировать ситуацию.
— Не кажется ли Вам, незабвенная, что большинство ситуаций вполне обошлись бы без Ваших комментариев? — гадюка в сиропе, когда произношу это; шипящая, злая, разбуженная, но не слишком опасная - зубы расшатываются и выпадают от недостатка питания. Потому что деток не сожрёшь, детки сами кого хочешь сожрут, вот и сидит змеища где-то в глубине сознания и вяло пошипливает, готовясь впасть в спячку и оставить меня наедине с жестокой реальностью. На самом деле, имидж в этом месте значит довольно много; но тот же Помпей очень хреново понимает смысл слова "имидж". Твой стиль и твоя личность должны переплетаться достаточно тесно, чтобы ты сам не понимал, где у тебя граница между правдой и образом.
А у нас, однако, вместо актёров и актрис, мистеров и миссис, одни сплошные клоуны. Из того самого бл*дского цирка, только не два дня в году, а год без двух дней. В те два дня они, вестимо, смывают свой грим — в душ ходят, в конце концов.
Разглядываю краем глаза Инквизицию (ещё одна кличка из ряда вон, ага; им недостаточно Русалок и Мух, им теперь Инквизиций и Анархий подавай, с ума сойти), размышляя, когда она уже решит и что — проигнорировать, развить тему, уйти (наверное, это было бы неплохим вариантом... с другой стороны, мне уже почти интересно, что она может сказать). И почти машинально отмечаю детали, которые будут малозаметны человеку, который не рассматривал себя в зеркало после тяжёлой ночи, истерик, приступов (причём почти чего угодно), после любого проявления того нервного состояния психики, когда трудно понять, где реальность, а где — нет, да и существует ли вообще эта самая реальность — объективная она или не очень?
И, несмотря на настороженное отношение к обладательницам хх-хромосом, Шекспир проникается даже сочувствием — в конце концов, это действительно тяжело. Особенно когда ты девушка и, по слухам, у тебя даже с собственной сестрой какие-то откровенные нелады. Даже — это потому, что Шекспир, как сборщик информации, ни разу не слышал, кажется, лестного отзыва об этой леди с холодным взглядом.
Сейчас Инквизиция выглядит не такой уж страшной и ужасной. Покойник съезжает спиной по стволу вниз, усаживаясь на корни, вытягивает ноги вперёд, одну согнув в колене, другую полностью расслабив, закидывает руки за голову, поворачивает её наконец в сторону девушки.
— Мы сейчас можем дружно изобразить, что мы друг о друге ничего не слышали, не думаем и вообще это не ты притащилась сюда со своими нотациями. — Слегка улыбаюсь. Честно говоря, я слишком хочу спать и слишком стремлюсь сейчас к хоть какому-то обществу, чтобы гнать невольное общество прочь; даже если оно такое... Не самое, надо сказать, желанное. Приди сюда Волк, Ловчий, Шакал или кто иной из мужской половины, было бы проще; проще была бы даже, наверное, Рыжая, потому что её девушкой назвать сложно (Инквизицию тоже, но, чёрт подери, не сейчас); пожалуй, равносильна была бы любая другая девушка, а хуже только Стервятник, взгляды которого слишком снисходительны и оттого ненавистны. — Между прочим, уникальное предложение делаю. Не без личной выгоды, конечно. "Великая и ужасная Инквизиция, просим любить и не жаловаться". И где-нибудь тихим шёпотом от конферансье что-нибудь в духе "А то огребёте по самую маковку..."
Шекспир — редкостное трепло; тут таких, в общем-то, много, поэтому он не спешит выделиться, просто изображает из себя очередного клоуна — обаятельного и забавного, как плюшевая мартышка. Впрочем, новоиспечённый (всё ещё, сравнительно с остальными-то...) вожак достаточно знает цену своим словам; а ещё знает цену таким утрам, когда мир зыбок и нереален, и поэтому не стремится сейчас делать вид, будто бы всё по правилам. Ему хочется чего-то иного — острых ощущений не хватает, вестимо.
Alone with this vision, аlone with this sound, аlone in my dreams, I carry around.
Конечно, в дань своему образу мне нужно было бы почитать ей стихи, придумать что-нибудь, а вместо этого я просто хлопаю себя по карманам, не судорожно, но нервно ища сигареты и зажигалку. В Доме ты начинаешь курить — и хорошо, если не травку; в Доме ты начинаешь пить — и очень хорошо, если не настойки Стервятника или того боле — "Лунную Дорогу".
— Так что, составишь компанию? — дым клубами изо рта; смешивается с туманом, расплываясь в сознании в единое пятно; дышать сигаретным дымом стало привычнее, чем чистым — якобы — воздухом. — Побудьте же Изабеллою в столь неприглядный ранний час; я не наместник злостный Анджело... Но я, по правде, не скромный и монах. Не бойтесь же, ведь нас никто не видит.
Паяц. И клоун. И всю свою жизнь — в фарс. Чужую — тоже. Сидит себе на корнях дерева, фигура соляная, и пародирует Шекспира, вспоминая; и кто бы знал иной, что значит для него всё это. Пока же был один и вне — то книжный червь, да и у Птиц не лестнее название носил; а здесь — вишь ты — уже Шекспир.
В задумчивости прокусываю щёку и перекатываю по языку слюну со сладким привкусом — моя кровь почти не отдаёт солью и металлом за счёт моей болезни. Быть сладким мальчиком не слишком радостная перспектива; впрочем, внешность компенсирует этот недостаток.
— Из снежной мглы в окно подвала
Они глядят на отблеск алый
И чуда ждут.
Пять малышей - о доля злая! -
Сидят на корточках, взирая,
Как хлеб пекут.
Глаз оторвать нельзя от места,
Где пекарь мнет сырое тесто,
И ухватив
Его покрепче, в печь сажает,
И сыто жмурясь, напевает
Простой мотив.
А дети, затаив дыханье,
С могучих рук его в молчанье
Не сводят глаз;
Когда же золотой, хрустящий
Готовый хлеб из печки тащат
В полночный час,
Когда сверчки под сводом темным
Заводят песнь в углу укромном,
Когда полна
Дыханьем жизни яма эта,
Душа детей, в тряпье одетых,
Восхищена;
Она блаженствует, а тело
Не чувствует, как иней белый
К лохмотьям льнет.
Прилипли мордочки к решетке,
И словно чей-то голос кроткий
Им песнь поет.
И тянутся так жадно дети
К той песне о небесном свете
И о тепле,
Что рвутся ветхие рубашки,
И на ветру дрожат бедняжки
В морозной мгле.

После стихотворения тишина стоит несколько пронзительная. Туман, казалось, сгустился ещё больше; я сигаретным дымом пытаюсь вырисовать фигурки детей, но получается это из рук вон плохо. А как иначе-то.
— Завороженные. Артюр Рембо, 20 сентября 1870 года. — ухмыляюсь куда-то в дым. Обалденно знакомлюсь, ага. Читаю стихи "проклятых поэтов", перевираю Шекспира и всячески паясничаю. Всё правильно, что... А Рембо восхищает меня; как, впрочем, и очень многие поэты. Но у него удивительные сочетания стихотворений между собой, если подумать. А ещё слишком многое — слишком близкое. Так, что стягивает грудь тугими бинтами, не давая нормально функционировать лёгким; приходится учиться заново дышать. — Ничего не напоминает, а? Всё написано до нас. И к ужасу — и про нас.
И пытливый-пытливый взгляд исподлобья.