Солнце Карнаки печёт не хуже любой городской печи, и даже ночью отголоски долгого дня напоминают о себе, но не здесь.
Бездна.

Многогранная, живая, холодная — здесь любое воздействие извне стирается о грани соприкосновения измерений в любом из объектов, будь то целое здание или выбитый камень с широкой дороги. Бледное прозрачное небо — если это всё-таки можно назвать небом, — и бледное прозрачное солнце, - если это всё-таки можно назвать солнцем, — яркая палитра безумия Серконоса не обрела здесь своего места и только отголоски — жалкие и тусклые, — становятся напоминанием и связью с привычным миром.

Вот он дом — безупречный в своей форме и размерах, где каждая деталь, с любовью сделанная её владельцем, работает как часы. Механизм, спрятанный в привычную оболочку фасада, искривляется и воссоздаёт новое в старом, каждый раз, повторяя знакомые действа этого места. Бездне нравится творение мастера — она обволакивает его и поглощает, стоит только прикоснуться с фальшивому обличию и раствориться в настоящей сущности машины. Как картина, нарисованная рукой талантливого художника, так и эта обитель, приковывает взгляды и вызывает вопросы, на которые, в сущности, может ответить только один человек.

Чужому любопытно. Впрочем, это стало уже привычным: заглядывать в чужие дома, чужие жизни и чужие судьбы. За четыре тысячи лет существования редкие всплески человеческих эмоций и проявление интереса стали известной чертой Божества с чёрными, как Бездна, глазами. Никто не может спрятаться от его взора, будь ты затрепанный жизнью фанатик или ярый сторонник верований Аббатства. Обнажённая правда из любого подвала, и только редкие темные пятна — источники грубой ведьминой силы, — как шалость и наивная попытка спрятать нечто ценное. Важное.

Но не здесь — образ чужих рук гениального ума повторен с исключительной точностью — каждая деталь, каждая маленькая шестеренка. И только вид дома, словно намеренно разбитый временем, кажется неправильным, нелогичным — цвет стен потускнел, словно прошли многие-многие годы забытого существования, петли — проржавели, а ставни окон — огрубели от продолжительных погодных явлений. Словно мир здесь и внутри — из разных десятилетий или целых эпох, и часть подступающего к дому грунта, пронизанного живым плющом, было прекрасным тому подтверждением.
Чужой едва касается его, чтобы оказаться внутри — настоящего или нет, — и познакомиться с единственным обывателем на сегодня. Кирин Джиндош. Гений своего дела, безумный также, как и его творения, идеальные по своей структуре и действию. Он смотрел за ним, впрочем, как и за многими другими, на протяжении всей короткой человеческой жизни — от рождения, — наблюдая за взлетами и падениями, преимущественно победами и новыми «игрушками» в человеческих руках. Кирин не был так интересен, как его работы, пока не стал создателем, пожалуй, одного из главных творений в своей жизни и участником одного неправильного мистического события.

Он не вспомнит этот сон — Бездна в этом всегда преуспевала, если хотела, — как и множество других людей, которых Чужой посещал из собственного интереса. В этом не было необходимости или нужды — Джиндош умел обходиться без возможностей, что могла дать сущность этого места, и никогда не проявлял к ней того, особенного, интереса.

Мир внутри дома привычен и нормален — даже воздух здесь не такой плотный, как изнутри, и гравитация известна взмаху руки. Любое движение — логично, любое сопротивление — нормально, но стоит сделать шаг за порог дверей комнаты, и всё превращается в иллюзию, обыденную для человеческого сна.

Сюрреализм, смешанный с металлом и деревом. Огромная фигура с цепким клювом и длинными острыми когтями. Разрушенное прошлое.
Чужой вдыхает человеческий мир, изменяя его основу в своём измерении. Заставляя очнуться.

Холодное небо и тучи почти что чёрные.
Погода безумий и медленных разговоров. Погода ума, состояния сущей апатии и бесконечной усталости. Мрачная и холодная, практически как душа большинства здешних обитателей.
Из приоткрытого рта будто бы она и выходит, с каждым клубом дыма и пара, растворяясь за стеной пасмурной погоды. Бесконечная разрушительность и мерзкий ветер. Сигарета продолжает тлеть в руках, а мысли – тонуть в никотиновом дыме, сквозь пелену которого можно было различить какие-то силуэты из прошлого.

Но вернёмся к настоящему, где время в привычном темпе нагоняет круги, а человек, как единица на целой планете, пытается отвлечься от сущих и не очень мелочей, проблем, и подумать о небывалом и существенном в понимании всей Вселенной. Джереми не любит такие мысли – это было присуще совершенно другим людям – лентяям и двуличным. Эти кадры целыми годами занимаются ничем, пытаясь проанализировать ощущения и собственные мысли, передав их другим. Это было признаком  проявления слабости и неуверенности и, главное, - усталости. А последнее посещало всё чаще и чаще. Это было логично – вплоть до появления кругов под глазами и ощущения какой-то непонятной тоски, которая возникала от очередного взора на то, что творилось за окном или от закуривания непонятно какой по счёту сигареты.
А потом всё возвращалось на круги своя и заканчивались мысли и ощущения.
Всё заканчивалось, стоило Джереми прийти в себя.
«Удачный день.»

Он закашлялся и отвернулся от окна, вернувшись к столу; потушил сигарету, и, разминая шею, пересмотрел бумаги, которые откладывал до самого вечера. Таким образом Блэр пытался всячески оттянуть момент назначенной им же встречи с Сноу, который предложил ему в привычной для себя обстановке «исповедаться», или по простому, - поговорить. Джереми забавляла эта формулировка; когда всеумный психиатр в первый раз предложил это, то в ответ получил только ироничный взгляд и предложение порыться в мозгах у собственных пациентов.
Вот только как он докатился до согласия сейчас – Блэр почему-то не помнил.

В периодической компании Сноу были плюсы – иногда док давал весьма дельные советы, чаще – расслаблял своим молчанием или неформальными разговорами, ещё чаще – пускал полежать на довольно удобном диване, который Блэр даже хотел перетащить к себе в кабинет. Но до последнего дело так и не дошло, хотя визиты к психиатру стали более частыми и стабильными.

Вот и сейчас в итоге, заперев свой кабинет и взглянув на часы, Джереми пошёл по давно известным коридорам до знакомого корпуса и кабинета, и, прежде чем постучаться и известить о своём приходе, стоял и смотрел на часы – точно по времени – чтобы зайти внутрь. Чужой кабинет встречал его темнотой и холодом – за окном «холодное небо и тучи почти что чёрные», ветви бьют по стеклу и вообще обстановка вряд ли располагает к тёплому и хорошему общению. Гнетущая и унылая атмосфера.
Но всё-таки.

- Сноу?

Голос Аннапурны не похож на голос сумасшедшего. И от осознания, по какой причине данный субъект оказался «пригодным для опытных экспериментов», куда берут полностью сломленных людей, учёный разочарован. Остерманн качает головой, вслушиваясь в то, как банальными, привычными для санитара, чем для больного, фразами этот пациент начинает свой разговор. Если бы он не видел его вживую, не находился бы в его палате, то наверняка бы решил, что это говорит кто-то там, возможно, за спиной; один из работников, который не знает о том кошмаре, который творится здесь в привычном понимании большинства людей.
«Ваш ответ ничего не изменит, но мы ведь делаем это в знак уважение друг другу, правда, Аннапурна?»

Вальтер не говорит последнее вслух, но решает для себя, что Дэвид думает о том же. И поэтому их разговоры всегда начинаются схожим образом, словно они старые приятели, а не учёный и его, а точнее их, подопытный. А потом и сам Аннапурна, видимо, заметив реакцию Остерманна, делает свои выводы, о каких предпочитает сказать вслух.
Он даже пытается шутить и двигаться, но кому, как не Вальтеру, знать, насколько ужасно тот себя чувствует и какую пытку делает над собой, совершая подобные действия. Нередкие отчёты о состоянии подопытного, списанные не только с приборов, но и с его слов, достоверно представляли полную картину происходящего с ним кошмара. Если к боли можно привыкнуть и жить с ней в полном согласии, то Остерманн бы решил, что у Аннапурны это получилось, если не в полной, то в почти полной мере.

Он слушает его, не меняя позы, уставившись в свой блокнот. Слушает намеренно «расслабленный» голос Аннапурны, нелепые вопросы и вроде бы шутливый тон. Вальтер старается не думать лишний раз, зачем этот пациент так дружелюбен или делает вид, что дружелюбен и охотно отвечает на заданные ему вопросы. Он снова вспоминает о надежде, которую нельзя дарить этим людям, и о своём эгоизме и человеколюбии, которые заставляют Остерманна идти против этого правила и продолжать свои беседы. Он поднимает голову, чтобы ответить:
- Если с вас снимут эти ремни, вы даже не сможете встать без лишней помощи. Хотя было бы весьма забавно посмотреть на вас в таком виде, - с серьёзным лицом и голосом сложно всё это дело превратить в шутку, даже если очень хочется. Остерманн пытается, правда, пытается говорить более «шутливо», но не выходит, - судя по погоде,  ночью ваша голова будет испытывать адские боли, потому как за окном, кроме дождя, ещё обещает быть гроза и достаточно сильный ветер. Я слышал о штормовом предупреждении, - ложь, конечно. Маленькая деталь, удобно вписанная в контекст.

Остерманн поднимает голову, когда Аннапурна возвращается в привычное положение; его изуродованное тело – настоящее кладезь для возможного изучения и новых вопросов. В какой-то степени Остерманн восхищался этим пациентом, потому что его вера, непреклонная вера, переходила все рамки дозволенного. Там, где людей всегда ломало, вера сдерживала этого человека. Возможно поэтому большинство экспериментов, связанных с проектом «Вальридер» проходили менее успешно или даже провально с этим объектом. Встретившись взглядом с взглядом Аннапурны, он ещё несколько мгновений внимательно смотрит, прежде чем снова уставиться в свой блокнот. Свет продолжает мерцать и тускнеть, но этого хватает, чтобы не портить глаза и читать написанные слова.

Что касаемо вопроса о сне:
- Надеюсь, вам удаётся проспать определённое количество часов, чтобы ваш организм мог хоть немного отдохнуть от боли. Вопрос о том, действуют ли те препараты, которые вам вкалывают для ослабления физических ощущений, актуален? Новые капли для глаз привели к должному результату? Раньше вы очень часто жаловались на глаза. Точнее, - он выдержал небольшую паузу, - на то, что не можете должным образом за ними ухаживать.

Остерманн бы приписал эти вопросы к заботе и улучшению взаимоотношений. Почти так же, как с любым другим человеком, которому ты хочешь втереться в доверие. Ты начинаешь говорить о вещах – маленьких деталях, которые кто-то другой мог бы не вспомнить. В большинстве случаев это хватает для того, чтобы собеседник почувствовал себя чуть лучше от ощущения какого-то странного внимания и, возможно, той самой «заботы».

- Да, припоминаю, - Остерманн снова отвлекся от блокнота и посмотрел в потолок; недолго размышлял над ответом, прежде чем задать новые вопросы, - а вы объяснили, почему не согласились? Иногда такие детали напрочь вылетают из моей головы, и как назло я забыл это указать, - он слегка пожимает плечами и снова, опустив голову, смотрит на подопытного, - но я помню, что обсуждая достоверность возможного «Потопа» мы так и не пришли к единому мнению, потому что всё утыкалось в то, что «Бог способен на многое», а не на физические возможности нашей планеты. Вы не желаете рассматривать иную точку зрения.

Впрочем, это дело касалось не только «Потопа». Каждый раз Остерманна сбивала с толку слепая вера в невозможное, с точки зрения науки, чудо, которое сотворил так называемый «Бог». Они обсуждали Вавилонскую Башню и детали истории Моисея, но так и не смогли прийти к единому мнению, хотя Вальтер искренне пытался понять, каково это – смотреть на это как Аннапурна. Словно стена, крепкая и нерушимая, вырастала перед учёным, и он ничего не мог с этим сделать, потому что его доказательств – сухих и чётких фактов – просто не хватало для убедительности.
Крепкая нерушимая стена. Остерманну было любопытно, найдёт ли он когда-то в ней трещину.

Пульсирующая боль обволакивает и затягивает внутрь в глубины сознания: ты прежде не понимаешь, где находишься - перемешанные грани и события прошлого образуют снежный ком и какофонию из звуков и голосов. Ты пытаешься закрыть уши и глаза, но это бесполезно, и где-то со звуком выстрела слышишь крики встревоженных зрителей, взрыв под дьявольский смех безумца или почти беззвучный вой. Всё это вместе - живёт, соединяется и дышит, как полноценный организм и выудить оттуда голос из настоящего оказывается непросто. Но последний повторяется эхом в голове - и где-то с прохладным ветром, который касается лица, заставляет очнутся.

Кровь заливала глаза, попадала в нос. Но это ничего не значило, главное - выжил, прямо сейчас, прямо здесь, ожидая такого поворота событий. Умение совершенствовать, добиваясь идеального результата было с Бэтменом с самого начала, как и привычка анализировать увиденное и применять на деле - последнему его учили почти все учителя в любой точки континента, и это касалось не только развития тела и духа. Это коснулось и костюма, в котором слабые стороны заменялись сильными, добавлялись новые гаджеты и всегда была возможность воспользоваться этим и спасти себе жизнь. Кровь, стекающая по лбу, образовавшая лужу возле его тела, была действительно "своя" - тщательно собранная и упакованная в вакуумный пакет, зашитый в подкладку возле уха. Одно из последних нововведений, увиденное прежде у, кажется, Дэдшота, сделанное за считанные часы до выхода, когда понимание Бэтмена о собственной слабости и знаниях противника было отчётливым. Маска, как и весь костюм перетерпела множества изменений, стала прочнее, удобнее и безопаснее - прежде защита личности стала защитой и головы, а некоторые крепления - обрели новые высокоустойчивые к удару слои. Впрочем, выстрел сделал своё дело - кажется, что-то близкое к сотрясению, часть системы сломалась и, пытался рассуждать Бэтмен, - если он без маски, значит повреждена и система безопасности, бьющая любопытных током.
Впрочем, защита личности была бессмысленна, когда противник знал, кто ты и даже называл по имени.
«Голос...»
Когда знал, где находились некогда уязвимые места маски.
«...Искусственный.»
Когда был уверен, что достигнул свои цели.

Нужно время, чтобы прийти в себя телу - как раз то, за которое преступник достигнул точки назначения. Чужой голос как средство для пробуждения. Вместе с ним шум города: потоки машин, крики с улиц и окружающий фон. Город жил и, видимо, ещё с неохотой отпускал Тёмного рыцаря на заслуженный отдых.

Он щурится, скрывая взгляд под мокрыми от крови волосами, видит совсем немного, но этого хватает, чтобы сделать анализ - враг достаточно близко, чтобы застать его врасплох. И Бэтмен это делает - резко хватает его за ногу и тянет на себя, лишая равновесия. Сам поднимается, отбивая ногой оружие из рук в сторону. Голова слишком мутная и, от смены положения, всё плывёт перед глазами. Это плохо. Это очень плохо. Но теперь хотя бы Бэтмен может взглянуть врагу в лицо или точнее...
«Красный Колпак? Этого не может быть, - некоторое замешательство может сыграть с ним большую ошибку, и он не сразу делает шаги назад, пытаясь привести себя в порядок. Руки, измазанные в крови касаются пояса, он искоса смотрит на преступника, пытается оценить увиденное, но боль в голове мешает сконцентрироваться и поймать ту тонкую невидимую нить, которая раскроет перед ним вся правду. Ухо с правой стороны наливалось кровью, и выстрел частично оглушил Тёмного рыцаря. Человек перед ним - молод для призрака прошлого и более подготовлен, осовременен; тело в форме, острый глаз, хорошая реакция.

«Но голос, - который продолжал звучат эхом в голове. С ощущением знакомой интонации. Кто бы это не был, Бэтмен насолил ему достаточно, чтобы не сдерживаться, и этот кто-то был знаком ему. Знаком, будучи Брюсом. Знаком, будучи Бэтменом. Он всё ещё не может соединить нити, но может защищаться, и пока совсем не стало плохо - не покинет импровизированное поле боя. Искоса он замечает труп освобождённой жертвы и резко выдыхает.
Кажется, кому-то повезло меньше, чем ему. Ещё одна бессмысленная жертва в этом поединке.

- Это похоже на глупую... шутку, - с хрипом голос Бэтмена выходит из сломанных динамиков маски, без всякий изменений. Его голос.