Тонкая палочка древесного угля, зажатая меж мозолистых пальцев Стива, выглядит странно. Она — хрупкая, крошащаяся — готова переломиться от малейшего нажатия, но Стив, изнутри светящийся умиротворённой улыбкой, спрятавшейся в уголках губ, сжимает бережно, водит по шероховатому листу.
Чернеет подвижная фигурка Ванды, пританцовывает у плиты и взмахивает руками, как крыльями, оставляя за собой отрывистые линии. Линии переплетаются, путаются, бегут стремительно на соседний лист и там превращаются в волну непокорных волос, пряча за собой волчий недоверчивый взгляд. Перетекают волосы в широкие плечи, бликует металлическая рука, неловко прячущаяся за спиной. Губы перерезает вымученная, вынужденная усмешка. Уголёк вопросительно замирает над листом, колеблясь и не спеша перейти дальше на чистую гладь.
Блокнот новый, купленный недавно Сэмом, который заметил, как со скуки Стив разрисовывает бумажные салфетки. Ещё заботливый Сэм наугад схватил набор карандашей, а позже, вручая всё это дело Капитану, только проворчал что-то насчёт того, что устал уже натыкаться на Барнса, взирающего укоризненно с салфеток, разбросанных по кухне. Но потом он ухмыльнулся так понимающе, что Стив едва не отказался от щедрого подарка. Спустя день смешливый Скотт, у которого в карманах не было ни гроша, откуда-то притащил коробочку с древесным углём и, улыбаясь широко-широко, торжественно отдал её Роджерсу. Последний долго ещё подозрительно щурился на Скотта, однако тот только сиял начищенной монетой, счастливый до самой макушки. В итоге и блокнот, и карандаши, и даже уголь были приняты, присвоены и опробованы довольным Стивом.
Маленький кусочек уголька так и не решается тронуть горькую усмешку. Нет у этих линий сил, чтобы исправить её; не могут они превратить её в беспечную улыбку.
Но может Стив. Может хотя бы попытаться. Снова.
Роджерс отложил блокнот и поднялся со стула, покрутил затекшей шеей, разминаясь, а затем кинул взгляд на плиту с кастрюлями. Ванда час назад крутилась тут, беззлобно подшучивала над Капитаном. Они вдвоём полностью заполняли собой небольшую кухню, и было так уютно и тепло, что руки по привычке потянулись к блокноту, где сама собой начала появляться женская фигурка. Из гостиной доносился голос Сэма, упрямо отстаивающего свою точку зрения, монотонно бубнил Клинт в ответ, радостно возражал им обоим Скотт. Только голоса Баки не было слышно. Стив искренне надеялся, что он поладит со своими товарищами по команде, потому намеренно не спешил идти к шумной компании, а, склонившись над блокнотом, растирал мизинцем тень, пытаясь не думать, с каким несчастным лицом сидит в гостиной Барнс.
Потом Ванда, озабоченно нахмурившись, позвала Клинта, и они ушли в магазин, оставив Стива наедине с вдохновением, что дразнилось, обманчиво давалось в руки и вело следом за собой непрерывную тёмную линию. Кажется, его просили что-то помешать, но, воодушевлённый, он позабыл обо всём на свете и не заметил даже, что входная дверь хлопнула, оборвав разговор Уилсона и Лэнга, слишком незаинтересованным голосом расспрашивавшего собеседника о его механических крыльях.
Стив погремел посудой, на всякий случай помешал паприкаш. Живот оповестил, что был бы не прочь отведать старания Ванды. Мужчина снова задумчиво прислушался к себе и к непривычной тишине, царившей в квартире. Тишина ласкала уши, рассыпалась множеством колокольчиков. В приоткрытые окна, с которых тянуло прохладой, цвиркали насекомые негромко, как будто застенчиво даже. Пожалуй, можно было бы подумать, что его бросили одного в квартире, но…
Но он прекрасно знал, что это не так.
Оставив блокнот на столе, а кастрюлю без крышки, чтобы ароматный запах добрался до самого отдалённого угла, Роджерс, рассеянно потирая угольные следы на пальцах и лишь больше размазывая их, неловко протопал по коридору, сперва не совсем вписавшись в узкий дверной проём. Выглянул из-за угла, поискал тёмную макушку в гостиной.
— Хей, Бак, — окликнул он мягко, — есть будешь? Или посидишь хотя бы со мной за компанию? Я постараюсь много не болтать, если тебе надоели с разговорами.
Кажется, Сэм уже шутил по поводу того, что, будь воля Стива, он бы с собой Баки таскал всюду. А разве можно вести себя иначе, если близкий человек, которого ты не чаял даже встретить вновь, сам предлагает сунуть себя в криокамеру, чтобы расстаться на долгие годы?
Стив Роджерс интересы других всегда ставил выше собственных. Но сейчас ему хочется стать эгоистом. Поэтому он улыбается краешком губ и смотрит вопросительно на Барнса, а не оставляет его в покое.
[NIC]Steve Rogers[/NIC] [AVA]http://funkyimg.com/i/2cD3h.gif[/AVA] [SGN]
[/SGN]

Отредактировано Полтава (2016-06-18 14:19:25)

Он говорит отрывисто, бросает слова маленькими камушками, точно перед ним стоит задача высказаться как можно точнее и короче. Пугливая улыбка Стива, готовая спорхнуть с губ, если у Баки нет настроения для общения, смелеет, становится шире. Лицо светлеет, расслабляются плечи.
— Вот и хорошо, — ободряюще кивает головой Стив и шагает чуть вбок, позволяя пройти мимо себя, занявшего половину коридора, а затем движется следом.
Пожалуй, только Скотт не заметил появившуюся у Капитана привычку держать Зимнего в поле зрения: то пропустит вперёд и будет идти, изучая ровную спину, то обернётся в сотый раз, спросит молчаливо взглядом, всё ли хорошо. Остальные же понимали: поступает так их лидер вовсе не из-за того, что не доверяет новому члену команды; напротив, боится отпустить слишком далеко и вновь потерять.
Поступь Баки почти бесшумная, кошачья. Движения тягучие, неторопливые. Стив знает: во время боя его тело извивается ужом, складывается пополам и похоже на тугой лук, который в умелых руках становится смертельным оружием. Оружие оружием, но сейчас Баки органично вписывается в домашнюю и уютную обстановку. Его вид — чуть растрёпанные волосы, оттянутый ворот и ленивая грация, скрывающая за собой приобретённую опасность, — отзывается теплом в груди. Вовсе не кажется, что ему здесь не место, нет. Где же ещё быть ему этим вечером, если не возле Стива, на кухне, баюкающей тишиной?
— Нам повезло, что хоть кто-то из команды способен не дать остальным подохнуть с голода, — равнодушно заметил Баки.
— Эй, — шутливо фыркнул Стив в ответ, — не так уж и плох был мой вчерашний омлет. Ванда оценила. Но ты прав, надо отдать ей должное — пахнет действительно потрясающе.
И готовка была далеко не первой причиной, по которой Ванду, единственную девушку в их новой команде, ценили. Она могла сгладить острые углы даже там, где оказывался бессилен Стив, могла одной лишь грозной позой заставить пойти мыть гору посуды и могла кротким словом погасить спор. Иногда, забываясь, она недоумевающе оглядывалась, немо вопрошая, куда подевался брат — главный мужчина в её жизни — и почему он не соизволит убрать за собой одежду, а затем вспоминала. Вспоминала, горбилась и надолго замолкала.
Тони как-то обмолвился, что амнезия в её случае была бы только на руку; мол, притупилась бы боль, ушла. Капитан не понял, шутил он или нет, но весьма резко возразил: «Некоторые вещи не забываются, Тони. Они врастают в тебя, и вырвать их можно только с кожей. Увы, боль потери входит в их число». Старк тогда театрально приложил руку ко лбу, начал нести что-то про пафосных стариков. К его чести, он вскоре замолк, извинился и больше подобного не говорил.
Стив считал, что забывать нельзя. Ничего и никому. На прошлом учатся, прошлое может дать ответ для настоящего, будущее является отражением прошлого. Поэтому он исподволь, ненавязчиво тормошил Зимнего, будил в нём человека, пытался заставить забыть приказы. Намекал на какие-то воспоминания, разогревал тёплыми словами металл, чтобы достучаться до него. Бывало, друг пугал его. Вряд ли тот сам понимал, как порой реагировал на обычные просьбы: так, словно, не исполни он команду, его убьют. Вероятно, думал Стив с острой болью, всё дело было в неосторожно оброненных словах. В чёртовых словах, которые задевали что-то внутри него.
В моменты, когда родное лицо каменело, показывая отрешённость, Стив бесстрашно ловил металлическую руку, понимая, что может ею же получить по лицу, и переключал чужое внимание на себя. Нередко от его прикосновений вздрагивали, пытались их избежать. Сердце царапала когтистая лапа — ведь раньше именно Джеймс всё норовил потрепать по светлой голове или наградить неслабым хлопком спину.
Баки изменился, понимает он. И ещё понимает, что после всего пережитого не вернётся тот улыбчивый парень, которого он знал. Джеймс Барнс был похоронен в прошлом вместе с тщедушным Стивом Роджерсом. Они оба — мальчишки, не вымазавшие пальцы в крови, не глотавшие земли и не оглушённые канонадой. Солдат, сидящий перед ним, — другой человек. Поломанный войной, искорёженный металлом, насквозь пронизанный ледяной зимой. Но для Капитана он всё равно был другом. Другом, которому нужно было напомнить, как много он значит, чтобы перестали затравленно-жестоко сужаться глаза.
Звон посуды отвлёк Стива. Пока Баки возился с тарелками, перенося их на стол, Стив поставил чайник на плиту. В чайнике со свистком виделось Роджерсу привычное и родное. Всякий раз, когда он слышал требовательный громкий свист, на губах забывалась улыбка, отчего остальные тоже поневоле усмехались.
— Приятного аппетита.
Он плюхнулся на стул, пододвинул к себе тарелку и сразу же отправил в рот первую ложку. То ли из-за голода, то ли из-за того, что Ванда превзошла сама себя, паприкаш показался венцом творения человечества. Впрочем, несмотря на увлечённость едой, от Стива не укрылась тень, изломившая брови Барнса, и взгляд, которым был награждён блокнот. Он беспокойно замер, увидев изогнутые губы. Хотел позвать по имени — а тот уже вдумчиво, выуживая из памяти обрывки воспоминаний, пытался сложить их сам. Поймавшей след ищейкой вглядывался Стив в хмурое лицо, но Баки, дошедший до какого-то определённого момента, замолчал. Тогда начал говорить Роджерс, выпрямляясь на стуле:
— А ты помнишь, как я тебя рисовал? Это, кстати, была не моя идея. Я, когда его получил в подарок, растерялся и совсем не представлял, что должно быть на первой странице, чтобы, открывая альбом, всякий раз думать о чём-то хорошем. И ты сказал: хей, дружище, а нарисуй меня, иначе ещё месяц будешь сомневаться. Вот так на самой первой странице появился твой портрет.
Отодвинув тарелку, Стив взял в руки блокнот, провёл подушечками пальцев по кожаной обложке, как будто припоминая, каков был на ощупь альбом.
— Я всё боялся, что скоро страницы в нём закончатся, поэтому старался рисовать в каждом уголке. Оттягивал неизбежное. На одной странице могло быть столько всего нагромождено, ха! Ты, соседская кошка, яблоки, которыми угостили, какие-то цветы, ты...
Он осёкся, понимая, что повторяется. Почесал затылок, кашлянул, прочищая горло. Пожалуй, одну деталь нужно опустить. В конце концов, то, что альбом можно назвать «Тысяча и один Джеймс Барнс», — совпадение. Просто Баки всегда был рядом, и очень скоро в привычку вошло делать его наброски: Баки спящий, болтающий, с подругой. Он ведь не возражал, подмигивал только всезнающе. И совершенно невыносимо кусал нижнюю губу.
Сдавило грудь давней обидой и горьким осознанием беспомощности, когда неумолимо полыхнуло следующее воспоминание, далеко не столь приятное.
— В тот вечер я задержался в парке. Ну, был такой, помнишь, маленький? Во-о-от, о чём говорил... Шёл я домой с этим альбомом (да-да, признаюсь, я таскал его всюду с собой). На улице — дождливо, темно, потому не увидел тех парней сначала. Они к девчушке приставали. Она невысокая, даже ниже меня была, пыталась уговорить их мирно разойтись, а этим-то нравилось, что она сопротивляется! Я вмешался.
Стив поджимает упрямо губы, двигает бровями, как когда-то давно, и голос крепнет, отливает сталью. Тогда у него не было выносливых ног и сильных рук, только голос. И голосом болезненный Роджерс умел оставлять пощёчины стыда, умел задевать колко, из-за чего расцветали синяки на скулах и животе. Но вот Капитан вздрагивает, косится на руки, убеждается, что они не костлявые, а верные, готовые любого сломить, — и он снова уступчивый, ничуть не враждебный.
— Ей удалось убежать, и те парни на мне решили оторваться. Я понимал, что меня изобьют, потому не боялся. Но я забыл про альбом, за что поплатился: его отобрали и выкинули куда-то.
Взгляд скользнул за плечо мужчины, на приоткрытое окно, в которое засовывал холодные пальцы вечерний ветер. Продолжая говорить, Стив поднялся и стал возиться с ручкой, силясь не сломать её.
— Когда я добрался до дома, тебе хватило минуты, чтобы понять, что именно произошло. Ничего ведь необычного, я всегда таким был, — он вдруг сбился, заметив стоявший на подоконнике радиоприёмник, и потянулся к нему. — Ты назвал меня сопляком и ушёл. Спустя час вернулся весь мокрый, злой, но с альбомом.
Радиоприёмник ожил, зашипел, хрустя помехами. Стив нажал пару раз на кнопку, отыскивая нужную волну, и сделал звук тише, когда сквозь шипение пробился женский голос и нежно замурчал что-то о тепле. Он одёрнул штору, с лёгким беспокойством покосился на улицу («Да придём мы до десяти, мамочка», — хохотнул Клинт перед уходом), после чего сел на своё место.
— Честное слово, я даже до сих пор не представляю, как ты его отыскал, — увлёкшийся Стив пошевелил пальцами, будто те тоже хотели рассказать что-то важное. — Он был грязный, от влаги пошли страницы волнами. Но я был жутко счастлив. А тех парней не видел больше.
Он усмехнулся.
— Кстати, я не показывал, но во втором альбоме опять тебя первым нарисовал. Это у меня традицией стало. И даже сейчас… — виновато-смущённо улыбнулся и, немного замявшись, подтолкнул блокнот, открытый на первой странице.
Оттуда жмурится в тихой улыбке Баки. Но не тот с лукавыми глазами, ставший призраком прошлого, а настоящий, который сидит сейчас перед Стивеном и слушает его. Тем днём Капитан, ушедший в раздумья, не слышал разговора товарищей, однако, когда грохнул дружный смех, всё-таки поднял глаза. И больше их не опускал, с исступленной жадностью разглядывая беззвучно смеявшегося Баки.
— Надеюсь, — произнёс Стив серьёзно, — когда у меня будет новый альбом, ты согласишься побыть натурой. В смысле там попозировать. Ну, ты понял.
И он уткнулся в тарелку, вспомнив, что хотел есть. [NIC]Steve Rogers[/NIC] [AVA]http://funkyimg.com/i/2cD3h.gif[/AVA][SGN][/SGN]

Отредактировано Полтава (2016-06-18 14:20:49)

Солдат озвучивает вслух пережитые когда-то эмоции, и Стив кивает, соглашаясь, мол, всё верно, так оно и было. Он говорит непривычно развёрнуто, полно. Стив доволен, рад.
Но, стоило листам блокнота зашуршать, снова произошло оно.
Как будто кто-то щёлкнул переключателем, и колючая метель въелась в Баки, засвистела в нём, обожгла изнутри. Его лицо застыло маской, взгляд сверлит стену. Ни единой лишней эмоции, ни малейшего намёка на какие-либо чувства. Случайное прикосновение пальцев к расслабленной руке, и — Стив готов поклясться — Баки каменеет сильнее, перестаёт двигаться от этого безобидного жеста.
Это... обидно? разочаровывает? Не то, что ты ожидал, Роджерс, верно? Да для него до сих пор прикосновения ассоциируются с чем-то неприятным, мутным, а ты тешишь себя надеждами. О восстановлении прежних отношений не может быть и речи, пойми. Везде написано: «Джеймс Барнс и Стив Роджерс были лучшими друзьями»; это Солдат может вспомнить или, если не вспомнить, просто принять. Только вот нигде не написано, каким восхищённым взглядом бледный, как поганка, тонкокостный друг глазел на него, раздающего подзатыльники; никем не сказано, как, лёжа под одеялом, больной и измученный кашлем, смотрел ласково, благодарно и выталкиввал, корябая буквами обложенное горло, жалкое «Баки».
«Ради друзей так зад не рвут», — глубокомысленно заметил однажды всё тот же вездесущий Тони. «А ради семьи?» — отстранённо спросил Стив. Долго потом никто не интересовался отношениями, что связывали его и Зимнего Солдата. Впрочем, ему самому тоже тогда не до этого было.
— Кажется, ты стал рисовать еще лучше, — то ли похвалил, то ли просто произнёс очевидное Барнс сухо.
— Спасибо? — хмыкнул Стив в ответ, чуть приподнимаясь и убирая блокнот на полку, висевшую над кухонным столом, который одним боком притулился к стене. Туда, на широкую полку, обычно запихивали всё подряд, что жгло карманы, и Стив успел мельком заметить горсть мелочи, брелок Скотта с игрушечной машинкой (хотя стоило задуматься — правда ли она игрушечная?... та-а-к, надо будет с ним поговорить).
Кажется, ненароком Стив задел что-то не то — Баки мнётся. Смятение и потерянность всё же проступили, отчуждённость ушла, и видно, что он нервничает: вертит ложку, откладывает, цепко оглядывается. И продолжает избегать лица сидящего напротив собеседника. Есть Стиву не хочется, уже хлебнул сполна. Поэтому он немного отодвинул тарелку, в которой ещё оставалась половина, и поднялся, чтобы положить на стол открытую упаковку конфет: скоро должен был закипеть чайник.
— ...я бы и сейчас мог. Если захочешь, — выдавил из себя наконец Джеймс.
Роджерс не знал, что хуже — Баки, отказывающийся от всего, или Баки, переступавший через себя, соглашавшийся только из-за чувства долга. Словно он делал это из-за того, что так делали окружавшие его, а он копировал.
Паника. Может, примерещилось, но на мгновение Стив был уверен, что увидел именно её.
— Знаешь, приятель, у меня есть идея получше. Давай ненадолго отвлечёмся от всего и перестанем сыпать песком, вороша былое, — Капитан решительно уселся за стол и принялся крутить конфету в руках.
Наверное, услышь его Сэм, он бы подозрительно прищурился и потребовал бы вернуть обратно Стива Роджерса, упрямого и непреклонного. Однако сейчас ничего не решишь упертостью. Нельзя вернуть всё за один миг, нужно уметь ждать. А Стив умел. Пожалуй, в словаре возле слова «терпение» можно приклеить его фотографию.
— Вместо этого я тебе расскажу кое-что, Бак. Интернет, знаешь, — это штука прелюбопытная, оттуда черпаешь много нового и интересного. Пару лет назад я прочитал одну статью, в которой говорилось о... ките. Киты общаются с помощью звука очень низкой частоты; у тех, которые живут в северной части Тихого океана, частота колеблется от десяти и до двадцати Герц. Ещё это называют песнями китов. И существует на свете кит с именем 52 Герца. Второй десяток лет он плавает в Тихом океане один и второй десяток лет пытается докричаться до своих собратьев. Его голос выше, чем у других, он не на той частоте говорит. И его не понимают. «Никто из китов».
Шелестит по-домашнему чайник на плите, гордо блестит начищенным боком. Ненавязчиво переливается музыка из радиоприёмника, воздушной пеной клубится с подоконника, стелется по полу. Мерно льётся голос Стива. Он отмеряет слова, делает равные паузы между фразами, давая осознать, о чём идёт речь. Чуть подрагивают опущенные ресницы, хрустит негромко в пальцах яркая обёртка. Кухня наполнена уютом.
— Этот парень говорит постоянно: «Хей, я здесь, где вы?» А ответа нет, потому что его просто-напросто не слышат. Я чувствую себя этим китом, когда вокруг собирается множество людей и они начинают общаться. Они шутят, болтают, а я не понимаю. Не понимаю, почему смеются над чем-то, почему ведут себя... неправильно как-то, неестественно.
Хмурость стягивает брови, тенью откладывается под глазами. Стив сминает порывисто конфету, не заботясь тем, что обёртка развернулась и шоколад вымазал пальцы. Он смотрит на свои руки и не видит их, невольно подражая Солдату, который, бывало, так же уходил в себя.
— Я не из этого времени: мои принципы устарели, всеобщие моральные ценности поменялись. Я старомоден, я мыслю не так, как этого требует современный мир. Даже Тони уже устал подшучивать надо мной по этому поводу. Поэтому для меня ты, Бак, такой же кит, который поёт иначе и может слышать меня. Знаю, что частенько перегибаю палку со своей опекой… Ты мне дорог, я боюсь снова тебя потерять. Не хочу давить воспоминаниями, обременять или навязываться, но...
Стив разводит руками совершенно по-детски беспомощно, улыбается грустно. Чистыми пальцами трёт усталым жестом переносицу.
— ...ничего не могу поделать. Порой становлюсь тем мальчишкой из Бруклина, который упирается, ничего не желая слышать, и поступает по-своему. Когда ты сказал про криокамеру, я подумал, что если ты это сделаешь действительно, то я пойду и залезу в соседнюю, вот правда. У меня, кроме тебя, больше никого нет.
Вся горечь, копившаяся внутри, наконец-то выплёскивается вместе со словами, вырывается наружу, облегчая груз на плечах. Груз неподъёмный, грозящий погрести под собой, но Стив может высказаться, впервые зная, что его услышат. И, возможно, поймут. Ведь он так устал быть непонятым, так устал держать всё в себе, быть сильным. Снаружи-то он Капитан Америка, ему нельзя сдавать позиции; однако внутри живёт ещё тот мальчишка, который прогибается порой, когда совсем невмоготу нести одному бремя и нет никого тёплого рядом.
Мелькают иной раз кощунственные мысли. Хочется, чтобы всё стало так, как было раньше. Чтобы вернулся беспечный Баки, чтобы всё так же подмигивал и ругал за драки, чтобы никакой войны, никакой сыворотки. Но никогда в жизни не бывает так просто. А это значит — нужно набраться сил, передохнуть немного и продолжать лучиться спокойной улыбкой.
Настойчиво засвистел чайник. Стив, не успевший перевести дух после длинных речей, дрогнул и проворно поднялся. Погасла конфорка, утих свист. Зазвенел чашками Роджерс и, стоя спиной к Баки, чуть повернул голову в его сторону, усмехаясь:
— Скажи честно: я стал совсем ужасным болтуном? О китах уже рассказываю. [NIC]Steve Rogers[/NIC] [AVA]http://funkyimg.com/i/2cD3h.gif[/AVA][SGN][/SGN]

Отредактировано Полтава (2016-06-18 14:21:45)

— Что ещё Старк говорил?
— Что Вы не правы. Но думаете, что правы. И поэтому опасны.
Когда нужно, Капитан умеет становиться железным. Встанет намертво за своё, упрётся всеми силами. После слов Пегги, что донеслись сквозь время до него через Шэрон, он только убедился в правильности своего мнения: если ты знаешь правду и веришь в неё, то должен быть несгибаемым, упрямым, чтобы никто не смог взрастить в тебе зерно неуверенности и сомнений. Именно потому сейчас он вместе с командой прячется. Именно потому сейчас Джеймс Барнс рядом с ним.
Пар, поднимавшийся от кружек, облизывает жарким языком пальцы, нагретая ручка чайника жжёт ладонь. Но Стив, вслушивающийся в тишину позади себя, едва ли отдаёт себе отчёт в этом, лишь крепче перехватывает пластмассовую ручку, когда Баки начинает говорить. Голос глубокий, уставший немного и до щемящей нежности родной. Сквозит в нём улыбка, и Стив, расслабляясь, улыбается в ответ. С глухим лязгом ставит чайник на плиту, оборачивается через плечо, бросая красноречивый взгляд, мол, правильно думаешь, кто тебе разрешит залезть обратно в этот человеческий холодильник.
Мягкой поступью топчет Баки кухонный пол. Роджерс постукивает шкафчиками, позвякивает ложками и всеми своими действиями возвращает атмосферу вечерней безмятежности, успокоенный заверениями друга, что тот никуда не денется. Идти-то ему, впрочем, всё равно некуда, но Баки может. Может уйти, подчиняясь девизу «чем я дальше от людей, тем лучше».
Возня затихает, когда Барнс останавливается рядом и берёт в руки кружку. Стив замирает ненадолго, поворачивая к нему голову и показывая, что слушает внимательно. Он всегда всех слушает с большим вниманием, особенно — Баки. Тот говорит негромко, почти бормочет.
«Твои рассказы помогают», срываются с губ слова. Капитан ловит себя на мысли, что не жалеет. Ничуть не жалеет о днях, когда приходилось долго-долго рассказывать, поднимать с глубин прошлого воспоминания и отряхивать их от ила. О днях, когда язык становился неповоротливым, задевал зубы и, распухший, нещадно болел. Когда по горлу катались песчинки, вгрызались колючки изнутри.
Но за откровением друга скрывается и обратная сторона, горькая для него. Удержаться не получается, давние привычки берут верх. Стив осторожно, словно боясь спугнуть большого зверя, касается плеча кончиками пальцев. Давно его грызёт эта нужда: прикоснуться, растормошить, сжать по-медвежьи. Но сейчас Стив позволяет руке лишь мимолётно огладить чужое плечо, налитое силой, как бы говоря: ничего страшного, дружище, твоей вины здесь нет, ты можешь положиться на меня.
Он качает головой, отвлекаясь на собственные мысли. Никому, никому бы в жизни он не пожелал такого — быть оружием в чужих руках. Не помнить себя, подчиняться совершенно любому человеку, стоит тому произнести код. Конечно, Капитан самонадеян, раз решил проигнорировать доводы разума и безопасность окружающих, но — он уверен! — ему удавалось ломать этот код. Крушить своим именем и своими словами. Сбивать программу собой. И он согласен на ещё одну пулю в живот, если она поможет ему докричаться до Зимнего Солдата.
Пустой взгляд Солдата, ничего не выражавший, запал глубоко в душу и каждый раз, стоило Баки замолчать надолго, душил опасениями. Солдат смотрел прямо, не отрываясь, и это было страшно. Кругом могло грохотать, рушиться всё — а он смотрел, и ничего за душой не было; только цель. Да и душа-то отсутствовала у него, ребёнка войны, порождённого Гидрой. Выжгли её насилием, выпотрошили обнулениями и вместе с живой рукой вырвали из тела.
Джеймс Барнс, весёлый парень, надёжный и смешливый, был последним человеком, который заслуживал всего этого. Поэтому это он, Стив, должен просить прощения у Баки. Быть рядом с Капитаном Америка — значит обрекать себя на неспокойную жизнь, которая может оборваться в любой момент. Причём смерть может быть бесславной, напрасной. Такова участь героев, стоящих на страже мирной жизни, — быть готовым в равной степени как к почестям, так и к презрению.
В голове вылез внезапный образ плаката с большими буками «БАКИ НЕ ЗАСЛУЖИЛ». Роджерс утопил хмык в чае, поражаясь своей фантазии, которая иной раз выкидывала необъяснимые вещи. Снова заговорил Барнс, не повышая голоса. Жёсткая лапа сжала сердце мягко и настойчиво. В конце концов, тебе выпал шанс начать всё заново. Ты теперь сильный и здоровый, а не тот скелет, обтянутый кожей. Да и мир вокруг другой.
— Увы, — задумчиво произнёс мужчина, — я могу сказать то же самое: я уже не тот Стив Роджерс, каким был когда-то, поэтому не требую от тебя быть тем же самым Баки. Знаю, что это тяжело.
И невозможно. Тем Баки ты точно не станешь. Не сможешь, как бы ни старался.
— После всего, что произошло, нам стоит даже познакомиться заново.
Стив фыркнул и вдруг замер. Сощурил глаза, покосился с хитрецой на стоявшего рядом.
— Стивен Грант Роджерс, — он, вежливо кивнув, протянул руку и ненадолго замолк, предлагая отреагировать. — Рад стать Вашим новым другом, сэр.
И, чуть откинув голову назад, коротко хохотнул, блестя зубами. С кем ещё он может позволить себе расслабиться и позабыть, кем является за пределами этой уютной кухни?
Кэп перенёс кружку на стол и, сцепив пальцы в замок, вытянул их перед собой, потягиваясь. Всё-таки отсутствие тренировок сказывалось, потому Стив, поведя плечами, до щелка ещё раз потянулся всем телом, чувствуя, как тепло бежит по рукам и спине. После чего мотнул головой на стул напротив, приглашая Баки вернуться на своё место, и сам уселся обратно. Жестом фокусника вытащил из разноцветной кучи конфет одну-единственную, сильно отличавшуюся от остальных.
— Попробуй эту, — посоветовал он, прицельным щелчком отправляя по столу конфету прямо к собеседнику. — Я, если честно, не понял, что там за начинка, но все нахваливают. Мне не особо понравилось, но Скотт умял почти все в одну ро... — Стив кашлянул, пряча губы за кружкой и отвлекаясь ненадолго за тем, чтобы сделать небольшой глоток, — кхм, в одно лицо. Так что, думаю, всё же она вкусная, а я ничего в сладком не понимаю.
Роджерс откинулся на спинку стула. В его пальцах снова появилась пёстрая обёртка конфеты, но он не спешил разворачивать её, рассматривал лишь. Наметилась в уголках глаз улыбка.
— В то время действительно туго было со сладостями, — подхватил он слова Баки, о которых тот уже наверняка успел позабыть. — Но, попав в современный мир, у меня, к счастью, не появилась потребность съесть всё, что в поле моего зрения, чтобы утолить тот довоенный голод.
Лениво зажмурил один глаз, лизнул губу, точно мог с неё собрать незабываемый вкус.
— Однажды как-то мать принесла мне лакричные конфеты. Они, знаешь, жутко полезные, так как сделаны на основе корня солодки. Помогают укрепить иммунитет, оттого для меня были особенно полезны. Но половину того, что было предназначено мне, я тебе скормил. Ты потом финики из дома притащил и тоже поделился. Ох, а потом несколько дней не мог сидеть нормально, потому что отец тебя отстегал.
Стив поиграл бровями беззлобно, мол, представьте себе, даже Зимнего Солдата в детстве пороли ремнём.
— Поправь меня, если ошибаюсь.
[NIC]Steve Rogers[/NIC] [AVA]http://funkyimg.com/i/2cD3h.gif[/AVA][SGN][/SGN]

Отредактировано Полтава (2016-06-18 14:22:14)

Любил,
Как сорок тысяч братьев
Любить не могут!
Растрёпанные волосы; вильнувший взгляд, устремлённый за окно. Стиву совсем не к месту вспоминается нахохленный воробей, недовольный, что над ним заливисто чирикают весёлые друзья. По такой домашней картине — вдвоём на кухне, добродушные и сытые — он особенно скучал. Но вот мягкость исчезает, неловкость размывается — и Баки, преобразившийся за неуловимое мгновение, подбирается, смотрит без огоньков в глазах.
Стив напрягается. Что сегодня необычный вечер, он уже успел понять. Правда, не смог разобраться, к чему он приведёт.
— Не могу понять, что это может быть, — выходит как-то даже сердито, точно Джеймс сам на себя злится за упущение. — Не знаешь?..
Улыбка выходит против воли чуть извиняющейся, словно Стив виноват. Ведь так оно и есть.
Как и с родителями Тони, Капитану кажется, что он щадит себя. Боится рассказать правду этому Баки, похожему на недоверчивого волка; боится увидеть в глазах отторжение, презрение или испуг. Боится — но в то же время хочет вернуть былое, тянется за ним. Поэтому Стив решил выбрать путь малой крови: чтобы Баки сам вспомнил всё постепенно (не без его напоминаний, разумеется), обдумал и ответил, будет ли считаться с прошлым и той связью между ними или вздумает начать жить по-новому. Нужен ли ему сейчас Стив хотя бы вполовину того, как он сам нуждается в Джеймсе?..
Переложить принятие решения на чужие плечи — милосердие ли это по отношению к Баки или проявление собственной слабости? Роджерс не знает. Знает только, что в столь личном вопросе не будет пытаться переубедить, в отличие от пресловутой криокамеры. В конце концов, современный мир иной, они оба многое пережили. Изменились. Быть может, не будет интересен Джеймсу, который всегда быстро приспосабливался к окружающему, Стив, глубоко погрязший в двадцатом веке. Капитан же никогда его не бросит, какой бы ни сделал выбор тот. Киты, поющие иначе, должны держаться вместе, чтобы не быть одинокими, верно?
Голос ровен, вкрадчив, когда Стив говорит:
— Чтобы ты смог понять, что именно упускаешь, давай снова буду говорить я.
Он вздыхает и хмурится. Хмурится по-особенному, как всегда бывает перед важным разговором. Произносить «А помнишь, однажды…» нет сил и желания. Это не отрывок какого-то воспоминания.
Это своего рода исповедь, бОльшая часть которой совершится в душе.
— Начать стоит с того, что...

Стив был безнадёжно влюблён. И так же отчаянно ненавидел.

— ...ты помогал мне. Очень сильно, Бак, даже не представляешь, как много значило это для меня. Пусть я злился, что ты влезал совсем не вовремя, без тебя меня бы в ближайшей подворотне размазали по стенке. Я злился из-за того, что постоянно был обузой, тянул назад тебя. Хотел доказать кому-то: я не умру, если Джеймса Барнса не будет рядом, — качает светлой головой, усмехаясь. — Но, оглядываясь сейчас назад, думаю, что те попытки были лишними и только причиняли боль.

Без Джеймса Барнса Стив умер бы, загнулся.
Он был влюблён. Потому и ненавидел своё слабое тело, наливающееся синяками от малейшего тычка, готовое сломиться от безобидного хлопка. Нескладный, костлявый и болезненный — немало причин, чтобы недолюбливать себя; но главная — неправильность глупого тела. Ведь к лучшим друзьям детства, знаете ли, не должны испытывать то, что обычно девчонки чувствуют при взгляде на мальчишек, красующихся перед ними.
Он никому не мог рассказать, ни с кем не мог поделиться, что вчера вечером вдруг с бухты-барахты осознал свою ненужную влюблённость. Неуместную, лишнюю и совершенно точно неестественную.
А потом умерла мать. После её смерти Стив непреклонно отклонял все предложения Баки переехать в съемную квартиру, которую тот нашёл. Потому что жить вместе — это не в гости ходить, тут не спрячешься и не сбежишь, если совсем невмоготу станет давить потребность прикоснуться. Но Джеймс умел убеждать. Определённо, он не понимал, какой силой обладает его привычка, тревожно кусая нижнюю припухшую губу, заглядывать в глаза и тихо-тихо повторять свою просьбу. Стив всегда отличался железной волей. Однако в тот раз не устоял, позволил себе размякнуть (сказывалась тяжёлая потеря), а когда очнулся, оказалось, что он уже неделю как перебрался на новое место. Вместе с Баки, конечно же, который явно недооценивал умения Стива выживать.

— Ты заботился обо мне, делал много важного; бывало, не спал ночами. Я не мог отплатить тем же: хотя бы потому, что ты не простывал стабильно раз в две недели и был гораздо сильнее меня. Зато я был силён в мелочах. Почистить туфли, вынести мусор — не великое дело, не правда ли? Но это только те мелочи, о которых знал ты. Делал-то я гораздо больше...
Проводит подушечкой пальца по краю чашки, рассеянно стучит ногтем по гладкому боку.
— Заметно просто не было.

Баки возился с ним. Иногда Роджерс не понимал, почему ещё он не плюнул на это неблагодарное дело — менять влажные тряпки на лбу, бинтовать и едва ли не купать в йоде — и не ушёл жить к своей очередной подруге. Джеймс мог бы уйти, никто из девушек не прогнал бы. Но вместо этого он, ругаясь шёпотом, вытаскивал из передряг бледного перекошенного Стива, вправлял мозги ему и его обидчикам. И шёл домой. Неужели ему не было противно трогать тонкую кожу, задевать торчащие кости, ощупывая заново рёбра?
Такими вопросами нередко задавался Стив, с отвращением ловя отражение в зеркалах. Одно слово — сопляк. И эта нелюбовь к себе распирала грудь, душила обидным комом в горле. Поэтому не дорожил собой, ввязывался куда ни попадя: всё равно ведь сдохнет скоро («с таким количеством болезней долго не живут, парень»), так пускай хотя бы пользу принесёт! И он много злился, да. На тупых недоумков, которые использовали данную им силу для того, чтобы обидеть тех, кто был неспособен ответить. На глупое, дурацкое тело, не желавшее понимать, что ему нельзя т а к реагировать, что это не принято. На своё упрямство, которое поднимало его всегда на ноги, сжимало руки в кулаки, когда надо было лежать смирно.

— Вообще, из нас двоих невыносим был именно я.

Не злился, пожалуй, он только на Баки. Потому что тот сам на него сердился. Отчитывал, как ребёнка неразумного, и Стив несколько дней после того изображал послушного и примерного мальчишку. А потом Баки снова улыбался ему лучисто, хвалил за то, что избегает проблем, и Стив зачастую на следующий день приходил уже с ссадинами, хмуро отмалчиваясь на все вопросы.

— Но всё-таки ты меня не бросил.

Благодарность копилась, плескалась признательностью и теплом. Он ценил усердия Баки и вечерами, когда тот возвращался совсем уж поздно, доводил его, ничего не соображающего, до кровати, помогал с одеждой и, укладывая, натягивал одеяло до ушей, забывая, что это он может простыть от сквозняка, а не Барнс.
Шло время. Стив успокоился, принял свои чувства и перестал пугаться их. Стал учиться ценить их, не вести себя, как девчонка, страдавшая от первой любви, самой нежной и хрупкой. Более миролюбиво отвечал на похлопывания, перемигивания. Удавалось даже подрабатывать незаметно. Давали немного, зато эти деньги было заработанными честным трудом, и Роджерс гордился. Вряд ли голодный Баки замечал, что порой порции были больше, однако Стив не собирался указывать на подобные мелочи.

Он дышит глубже, полной грудью. Близок конец речи.
— Ты не раз говорил мне что-то в духе: дружище, ты так смотришь на меня, словно хочешь сказать что-то важное. Я действительно хотел. Но дело было в том, что вряд ли бы ты захотел услышать такое в то время.
Стив ставит кружку, кладёт ладони на стол. Странное ощущение, словно в спину вогнали железный штырь, из-за которого он вынужден сидеть ровно.
Поднимает голову.
— Я рассказал, когда вытащил тебя из плена. В тот же день сказал. Что люблю.
Бесстрашно ловит чужой взгляд.
— Тебя.
Тогда, в тёмной палатке, Роджерс слишком перенервничал, испугался за чужую жизнь — и необдуманно признался.
— Не как друга, Бак.[NIC]Steve Rogers[/NIC] [AVA]http://funkyimg.com/i/2cD3h.gif[/AVA][SGN][/SGN]

Горячие пальцы касаются кожи, гладят, и слова с языка срываются безболезненно. Решиться начать разговор было трудно, а теперь фразы идут легче. Собеседник не удивлён, не пытается вскочить и убежать. Жмурится только с силой, отчего Стив обеспокоенно наклоняет голову. Спросить ничего не успевает: опережает сам Джеймс.
— Что я ответил?
От обыкновенного уточняющего вопроса в ушах звенит так, словно его только что наградили крепкой оплеухой. Глаза Баки закрыты, Баки спасён от зрелища обескураженного Стива. Дыра в груди разрастается, въедается колючками и ползёт сеточкой трещин по надежде. Он снова улыбается, прячет за понимающим изгибом губ непрошеный вязкий крик, застрявший меж зубов. Детская обида — почему он не помнит это, самое важное? — сворачивается калачиком внутри, волком воет.
Но Стив Роджерс выше подобных мелочей, сильнее; поэтому поворачивает ладонь вверх и подушечками пальцев ведёт круги по напряжённой руке, зажавшей его собственную. Барнс погружён в мысли, вряд ли воспринимает незаметную ласку, однако успокоение это приносит самому Капитану. Мужчина негромко, опасаясь спугнуть воспоминания, прячущиеся в жаре чайника и ритмичном перестукивании, что доносится из радиоприёмника, начинает рассказывать, желая помочь:
— Ты рассмеялся сперва, решив, что я шучу. А я чуть не сломал тебе руку, так сильно ухватился за неё, пытаясь возразить, — улыбка становится естественнее, память щекочет нежностью. — Пришлось тебя поцеловать, чтобы поверил.
Скачут смешинки по лицу Стива, когда он катает внутри идею поцеловать Баки прямо сейчас (один раз помогло, почему бы и?..). Тот вздрагивает от воспоминаний, сквозь зубы вдыхает, убирает пальцы, и Роджерс отказывается от затеи. Получить по губам железной рукой — это не смертельно, но вот оставить в душе Баки, собранной по кусочкам, обиду…
Нет, однозначно.
Барнс уходит к окну, озвучивает оттуда свои ощущения, вынуждая Стива вскинуть голову. Он улыбается шире, разнежено. А потом, как когда-то давно, Баки необидно укоряет за скрытность. Стив покладисто соглашается:
— Возможно, надо было поговорить. Но, мне кажется, тебе не до того было: то одно, то другое, то третье. Я со своими чувствами...
Он опускает глаза на ладони, сложенные горстью, и словно наяву видит в них, больших и верных, свою любовь — такую же угловатую, тёплую и надёжную. Эту любовь удалось спрятать, сберечь и пронести сквозь десятилетия, чтобы сейчас вновь протянуть радушно, не думая обижаться, если её отвергнут.
— …был бы немного не к месту, — Баки смотрит на него, и Стив доверчиво глядит в ответ, понимая, что уже можно не пытаться неумело утаить какие-либо эмоции. — Не хотелось заставлять тебя чувствовать себя не в своей тарелке, — смешок. — Хотя, пожалуй, именно это ты сейчас и ощущаешь.
Стив чуть было не извинился по привычке — но осёкся вовремя, задавшись вопросом: за что, собственно, ему просить прощения? Только за то, что он ужасный лицемер. В конце концов, рано или поздно они заговорили бы об этом: ведь, по словам Сэма, на его лице буквально написано признание. А Баки всегда был понятливым парнем. Хорошо хоть, что они остались наедине; словно подарок судьбы, предоставившей великодушно им шанс объясниться, пока никто не перешёптывается в коридоре и не кашляет многозначительно.
— А что сейчас?.. — спрашивает Джеймс с расстановкой, проталкивает мысль, насильно заставляет язык ворочаться, точно боится ответа.
Стив молчит. Молчит целую минуту, катая желваки на скулах, и размышляет, чем может убедить Солдата в своей искренности. Солдат отчего-то напоминал ему голодного ребёнка (детей, опухших и слишком старых для своего возраста, Стив видел немало). После бесконечных недель, лишённых еды, затирается в памяти вкус хлеба; маленькое тельце забывает, каково это — питаться нормально, сыто. Так и Зимний, получавший длительное время одни приказы, выжигаемые на подкорке подсознания, отвык от человеческих чувств, стал чужд им. Потому Стив опасается его, как ребёнка, голодавшего днями, перекормить душевными переживаниями и впечатлениями. Истина — штука сильная. Ею можно, как увесистой палкой, бухнуть по голове и отпугнуть.
Путные мысли не идут. Значит, импровизация.
Мужчина поднимается со стула; настала его очередь догонять. Он делает пару шагов к Барнсу, встаёт перед ним. Тоже косится за окно, впрочем, больше по привычке — нет ли кого там? — и делает глубокий вдох. Какие-то намёки на убедительную речь песком утекают, когда он ловит взгляд Джеймса — затравленный немного, настороженный серьёзностью собеседника.
Звенит пустота в голове, тонко переливается. Забываются все нужные слова.
— О, знаешь, у тебя тут… ресница, — Стив неопределённо трёт пальцем под собственным левым глазом, показывая, где именно, и уже спустя мгновение сам протягивает руку к лицу Баки, наверняка удивлённому непредсказуемым поведением. — Я уберу её, ладно?
Пользуясь разрешением, которое сам себе дал, Роджерс проводит по скуле. Трёт долго, словно под упавшей ресничкой оказалось пятно грязи. Взгляд, направленный на лоб напротив, слепой: смотрит Стив не глазами, а руками. Не смотрит даже — жадно вспоминает, как делает это Баки ежедневно.
В какой-то момент мозолистый палец бездумно поднимается к уголку глаза и там ловит, словно пугливую бабочку, касание ресниц. Кожа под глазами тонкая, набухающая больной темнотой от ночей, проведённых без сна. Хотелось бы Стиву забрать эту бессонницу себе, сцеловать синяки.
Лицо у Джеймса усталое, изнуренное. Встревоженные резкими движениями волосы нитями паутины тянутся через лицо. Короткая прядь, выбивающаяся из общей волны, настойчиво мешается, и пальцы перехватывают её, отводят за ухо.
— Неужели они тебе не надоели, а? — бормочет Стив, обращаясь скорее к себе, нежели к стоящему напротив.
Внимание переключается на волосы, и теперь он занимается тем, что убирает их с лица.
— Я тебе резинку подарю, — снова бубнит, но выходит вовсе не раздражённо или упрекающе; напротив, как ворчание старого добродушного пса.
Пожалуй, не так стоит обращаться со взрослым мужчиной, который способен перехватить твою руку и захрустеть костями, и тем более не стоит лезть с прикосновениями к нему, непривычному до этих дел, но Стив ненадолго позволяет себе найти краткое утешение. А потом, неспешно убирая пальцы от тёмных волос, заправленных за ухо, Роджерс упускает факт, что находится слишком близко. И, хотя старался не делать этого, вновь встречается с чужим взглядом.
Глаза у Баки пыльные, с разлитым зрачком, оттесняющим радужку. Тоскливые.
Обнять бы, сжать и не позволять никому говорить ему злобных слов, жестоких и затирающих рассудок.
Зной сушит рот. Тишина расплетается паутиной над головами, затягивает узлы. Стива вдруг озаряет спонтанной мыслью, дикой и странной, как показать, что он чувствует. В буквальном смысле позволить ощутить.
Он, слитным порывом ухватившись за живую руку Баки, вжимает мужскую ладонь в грудь, чтобы можно было поймать кожей приглушённый стук. Кладёт сверху руку, накрывая пальцы; подаётся вперёд, ещё ближе, однако сохраняя некое расстояние между лицами, и упирается неспокойными глазами в Баки. Произносит серьёзно, с отчаявшейся мольбой:
— Слушай.
Стук затихает на миг, сбивается с ритма. А затем сердце, встрепенувшись, отдаёт в ладонь мощным ударом. Один, второй, третий. Заходится исступленно, пойманной птицей колотится в грудной клетке, как в силках. Грудина мешается жутко. Впиться бы в неё ногтями, расцарапать, убрать в сторону и обнажить сердце, чтобы оно, беспрерывным набатом бухающее, было понято.
— Знаешь, что это значит? Что я глупый. До войны был глупым, — понижает голос Стив, будто бы боясь быть услышанным ещё кем-то. — Был и остался таким. Почему глупый?
Говорить красиво Капитан умеет: выучился по своему долгу. Однако сейчас нет желания пускаться в пышные речи, пафосные и надломленные фантомной болью. Не сотрясают воздух громогласные заверения в любви до гроба. Они лишние, не подходящие для этих двоих. Зато слова, тяготившие давно, выходят простыми, прямыми.
— Потому что вот он я — весь твой целиком. Моё «сейчас» — это всегда. Звучит странно, не спорю.
Роджерс, поджав губы, убирает руку, позволяя наконец-то Джеймсу отстранить ладонь от своей груди. Колеблется недолго, прежде чем приподнимает бровь и молча, без слов, спрашивает, глядя на Баки неуверенно: готов ли тот дать ему свой ответ? Нужен ли ему такой Стив? Или будет лучше, если всё-таки отношения останутся прежними, как до этого вечера? [NIC]Steve Rogers[/NIC] [AVA]http://funkyimg.com/i/2cD3h.gif[/AVA][SGN][/SGN]

— А что, не нравится?
Стив не отвечает на вопрос, больше подходящий наглому мальчишке, который колко реагирует на любые замечания. Но только вот глаза, внимательно следящие за каждой прядью, что убирают пальцы, незаметно щурятся в затаённой улыбке, мол, нравится, а как же иначе. В этом и проблема Стива — слишком многое ему нравится в Джеймсе.
Баки словно ненадолго отходит от сна — точнее, того состояния равнодушия и непоколебимого спокойствия, которое он демонстрировал постоянно, — и, вворачивая по привычке в фразу плутоватое обращение, шутит по поводу волос. Капитан невольно отвлекается, тоже представляя это, а затем смотрит в глаза напротив — и всё, пропадает с головой. Ему не хочется быть причиной, по которой стекленеет, отрешаясь, взгляд Баки или опускаются уголки губ.
Сперва на лице Барнса мелькает испуг: то ли всё происходящее напрягает его, то ли то, что со Стивом что-то не так. Однако вместе с кивком, значения которого не может понять Роджерс, расслабляется, точно уяснив для себя важную вещь. Ладонь с широкой груди не исчезает. Напротив, перехватывая взгляд Баки, Стив понимает, что она втискивается ближе, отчего дыхание замирает. Не шевелиться, застыть, командует он телу, потому что — ох! — к нему наклоняются. Греет касание. Кажется, Баки это даётся нелегко: ходит кадык, язык нервно пробегается по губам. С трудом удаётся удержать себя от желания обхватить ладонями лицо.
Ото лба расходятся волны тепла. Волны топят Капитана, плещутся влажным жаром, который собирается ещё и на задней части шеи — там, где холодит прикосновением металл. Стив боится сделать слишком глубокий вдох: вдруг морок спадёт, и он окажется один в пустой заброшенной квартире, как бывало в кошмарах. Однако Барнс здесь, рядом. Подрагивают опущенные ресницы, раздуваются крылья носа, щекочет чужое дыхание губы (или они зудят сами по себе?). Совсем не к месту вспоминаются услышанные однажды от девчонок слова, что тот, у кого зудят губы, в скором времени поцелует кого-то.
Он, опустив руки, тоже прикрывает глаза и ныряет в слова.
— …это неправильно, — сразу звучит фраза, заставляющая чуть втянуть голову.
Ему хочется перебить, возразить привычным «придурок». Ведь нет ничего более естественного, чем Баки, делящий с ним одно дыхание на двоих; нет ничего более правильного, чем Баки с шальными после поцелуя глазами, сужающимися пьяно. Но Стив переступает через возмущение, зная, что, стоит ему сейчас спугнуть с мысли мужчину, тот нескоро будет готов повторить её. В горле встают противящиеся слова, которые не согласны с озвученным мнением.
«Мне доводилось видеть много чудовищ, и ты им точно не являешься», — твёрдо отрезает Стив в голове. Голос, которым бы он это произнёс, дал бы понять, что в своих словах уверен так же, как в самом себе, и что спорить с ним — только время тратить.
Джеймс затихает. Звериным чутьём догадывается Стив, что будет продолжение, и молчит мрачно. «Ты мне нужен, — хочет ещё сказать он. — Потому что мы — это Стивен Роджерс и Джеймс Бьюкенен Барнс. Я уже сделал свой выбор и не собираюсь менять его. Плевать я хотел на всех, кому не нравится. Мне нужен ты.»
Повторяя чужое движение, Капитан кладёт левую ладонь на шею, приминая жёсткие волосы, как будто тоже собираясь удерживать Баки. Но если один просто придерживает, то второй цепляется, держится отчаянно, словно стоит убрать руку — и снова ухнет в пропасть тело, точкой тёмной затеряется в ущелье.
По капле собираются силы для следующего недолгого монолога, и продолжается речь. Возражение булькает в гортани, там же тухнет. «Я почти семь десятков лет провёл в покое, один, а затем очнулся в чистой кровати, — говорит себе Стив. — Ты в это время столько всего перетерпел, столько боли. Теперь же говоришь, что не имеешь права. По-моему, ты единственный из нас всех, кто заслужил гораздо большее, нежели получил. Ты чудовище? Кто же тогда я, если хочу каждого из тех, кто обрёк тебя на мучения, задушить, вернуть к жизни и задушить ещё столько раз, сколько обнуляли тебя?»
Ни одно из всех предложений, крутящихся в голове, не озвучивается. Лишь правая рука тянется на глухой стук кулака, встретившегося с грудью. Пальцы находят другие, напряжённые и подрагивающие, переплетаются с ними, подушечками лаская каменную кожу. Вот это — правильно. Закономерно, хорошо.
Когда Баки открывает глаза, упрямство льдом сковывает взгляд Стива. Упрямство застывает морщинкой на лбу, в чуть нахмуренных бровях. То самое, которое поднимало большеголового парня и бросало его на бугаев, достававших до потолка макушкой.
— Внимание! Прямо сейчас я сделаю глупость, — вдохновлённо заявляет Роджерс, тот-самый-герой-чертовой-Америки. — Эта глупость мне нравится, и я ничего не пытаюсь сделать с этим, даже если все мне скажут, что она неправильна.
За неуловимое мгновение что-то меняется. Сплетённые пальцы всё так же осторожны, но уже налились сталью и не отпускают. Ладонь на шее становится настойчивее и держит, не давая дёрнуться. Стив, храбро забывший, что на его собственной шее металлическая рука (надавить — и не выдержит даже тело суперсолдата), выглядит сосредоточенно.
И всё с тем же уверенным лицом, не терпящим сопротивления, он целует Джеймса.
Впрочем, не целует, а лишь касается сухого уголка губ, оставляя отпечаток судорожного выдоха, чтобы тут же отстраниться и, насупившись немного смущённо, уткнуться лбом в правое плечо. Некстати, с какой-то ехидцей вспоминается, как Баки в тот памятный вечер хохотал долго над красным Стивом, который, силясь доказать свои чувства, целомудренно поцеловал его… в лоб, а потом клюнул поспешно в губы и не понимал, почему вдруг Баки схватился за бока. Зато совсем не возражал, когда ему показали, как нужно делать правильно. Леденцы, мята — всплывают мелочи в памяти неожиданно.
Ладно, сейчас он тоже просто немного переволновался, никак не струсил в последний момент, нет. Не испугался, конечно же. Разве что малость самую. Это всё из-за нервов и боязни отпугнуть Баки, что, кажется, он только что и сделал.
Руки Роджерса меняют положение, и пальцы сцепляются в замок за спиной Барнса. Вот так стоять удобнее — не убежит, придётся вырываться из объятий, а лица, спрятанного на плече, не видно.
— Можешь смеяться, разрешаю. Я плохо целуюсь, не умею быстро набирать сообщения на телефоне, а ещё стал разговаривать во сне иногда. Все квартиры, в которых я живу, напичканы жучками. Зачем я вообще тебе нужен? — заимствует чужую фразу Стив, применяя её теперь к себе. [NIC]Steve Rogers[/NIC][AVA]http://funkyimg.com/i/2cD3h.gif[/AVA][SGN][/SGN]

Не удержал, не поймал, не словил однажды — и вот во что это всё вылилось. Но теперь Стив мудрее и просто так отпускать не собирается; только если Баки оттолкнёт с силой и скажет хотя бы одно разумное слово, способное убедить Стива. Да вот Джеймс нужных слов — стальных, грозных — не произносит.
Натягивается внутри него струна, ощутимая на таком небольшом расстоянии, звенит от напряжения. А потом тело под руками поддаётся. Фейерверком рассыпается радость, когда Баки не противится объятиям, ерошит волосы. Голова тяжелеет, и кажется, что простоять так, опираясь на крепкое плечо, он может вечность. Или две. А то и три.
Человеческое тепло умиротворением обнимает, разглаживает сомнения, прорезавшиеся на лбу складками. Ещё Стиву, кажется, пылинка в глаз попала, и глаза жжёт. Приходиться моргнуть с усилием, прогоняя пелену, и сдавленно умкнуть, отзываясь на имя. По спине вслед за пальцами змеится что-то горячее.
Про свой опыт с Наташей в поцелуях Капитан благоразумно умалчивает, фыркая на жалобу, связанную со смартфоном. Смешок утекает, когда Барнс заикается о кошмарах.
— Ты впереди меня даже в таких вещах. Как тебе это удаётся? — всё же сетует Стив, жмурясь от лёгкого поцелуя в висок.
Отвечает он едва ли не на автомате: потому что висок пульсирует, а пальцы подрагивают; склизкий комок в горле упорно не желает исчезать. Всего на минуту накатывает слабость. Мерещится, словно Баки становится выше, больше, а он съёживается, превращаясь в мальчишку, у которого перечень всех недугов, одолевших тело, не вмещается в десяток строчек.
Когда заботливые пальцы исчезают с шеи, Роджерс, как слепой щенок, бестолково тычущийся в ласковую руку, губами прикладывается к плечу, не обращая внимания на одежду, и опаляет снова дыханием. До сих пор не укладывается в голове, что человек рядом — родной, настоящий, живой.
Речь льётся дальше. Упоминание кого-то ещё встряхивает Стива, швыряет в реальность. Он запоздало отмечает, что часы спешат и, возможно, у них осталось не так много времени. Но думать об этом не хочется, колется действительность.
— Видел у Сэма синяк на скуле неделю назад?
Стив слегка поворачивает голову, машинально кивая. В нос лезут волосы, щекоткой раздражают лицо, но Стив отстранённо смотрит на белеющую кожу и недоумевающе слушает. А ведь Сэм тогда никак не намекнул, чьих рук это дело. Капитан, не подозревавший тайны, вместе со Скоттом покачал головой, пока Ванда под ехидные комментарии Клинта хлопотала над пострадавшим лицом. Удивительно: Сэм ничего не сказал, не дал понять Стиву — тому, с кем делился самыми пустяковыми опасениями, от кого не утаивал никогда самой горькой правды, а наоборот, частенько тыкал носом в неё.
Мог бы рассказать мне, упрекает мысленно Стив друга, однако на этой мысли и заканчивается укоризна в его сторону. Не за что сердиться на верного товарища; у него, значит, были причины, чтобы свалить всё на шкаф. Вместо того, чтобы рассыпаться в недовольных замечаниях по поводу того, что они оба умолчали, Роджерс водит ладонью по спине верх-вниз, ободряя на дальнейшие откровения. Баки раскрывается — это хорошо. Потому что нужно узнать вещи, беспокоящие его, и развеять опасения, чтобы выше поднялся подбородок и засверкали глаза.
— Как после такого быть? — бессильный вопрос повисает в воздухе.
Негромко шепчет Стив в ответ:
— Для того я и должен быть рядом. В конце концов, мне с такими вещами приходится встречаться... Думаешь, лучше, если ты будешь в одиночестве скитаться, пока не найдётся этот самый умник?
Он шевелит плечом неохотно, предупреждая о смене положения в пространстве, и, разжав руки, выпрямляется. Сквозняк холодным языком лижет место, которого касался Барнс.
— Я не Сэм, — напоминает он, глядя прямо. — Чтобы поставить мне синяк, тебе надо будет постараться. Мною не одну стену сносили, и никто угрызений совести не испытывал. На то и дано мне это тело — чтобы я всё переносил.
Руки подносят увесистую конечность Баки, незаметно перехваченную, ближе к лицу, и Стив переводит пристальные глаза на металлические пальцы. Капитан знает, сколько силы кроется в ней, как могут трещать кости под её хваткой и как может быть больно после ударов, направленных на то, чтобы размозжить голову, даже ему. Потому, памятуя, как чудовищно мощна она, он награждает твёрдую костяшку прикосновением кротких губ.
Касался ли кто её столь же бережливо? Нежил ли прикосновениями, словно живую? Давал ли понять Солдату, что эта рука — тоже часть его, которую можно ценить так же сильно? Стив не станет любить её меньше, если, оказавшись возле Джеймса в неподходящий момент, получит неслабо от неё.
— Я выдержу, положись на меня и не бойся, — говорит Стив, рассеянно перебирая чужие пальцы. — Я обязательно что-нибудь придумаю, чтобы код, — морщится, — перестал быть для тебя угрозой.
Он готов дать руку на отсечение: не успокоится, пока не сломает его. Слова впечатали в Баки раскалённым клеймом; натаскали его, словно пса, на команды. Видит небо, Роджерс сделает всё возможное, чтобы Джеймс забыл их. Разыщет бумаги, вычитает из книг, найдёт и расспросит нужных людей, сам встанет стеной — всё что угодно!
— Это не пустые слова, Бак. Ты знаешь: я обещаниями не раскидываюсь.
Вопрос в другом, добавляет про себя, какова цена?.. Но тут он разберётся сам.
— Ты заслужил, приятель, покой без заморочек и проблем. Согласен со мной?
Ты согласен, читается во взгляде, довериться мне?[NIC]Steve Rogers[/NIC][AVA]http://funkyimg.com/i/2cD3h.gif[/AVA][SGN][/SGN]

Баки оправдывает Сэма. Понимающего, чуткого Сэма.
Удивительное дело, думает Стив с чуть тоскливой теплотой в груди, как же мне везёт на хороших людей. Которые пойдут следом, предложат помощь, которые не упрекнут в принятом решении лишний раз. Люди обыкновенные, теряющиеся в толпе, но горящие изнутри благородным пламенем. Эти люди, совершенно замечательные и верные, могут вывернуться наизнанку, бескорыстно подкинуть поленьев из своего костра в чужой.
Думает Стив так — но упускает из виду деталь, что сам умеет оказываться в ситуациях, где эти нужные люди видят его и тянутся, очарованные исходящей от него уверенностью. И совсем не нужно ему быть под два метра ростом, чтобы привлечь внимание тех, кто ценит чистоту. Пылкие слова, идущие прямиком из сердца, заинтересовали доктора Эрскина; с детства привычные поступки, полные самопожертвования, тронули Пегги. Знать бы ещё, что именно привязало к нему Баки... Мальчишку его возраста вряд ли можно было в те дни воодушевить видом потрепанного сверстника, полезшего не в свое дело.
А потом Баки признаёт правоту Стива, и отвлеченных мыслей не остаётся никаких. Роджерс внимательно изучает лицо, знакомое и незнакомое одновременно, мрачнеющее отчего-то. «Сдаюсь» — это пока что неопределенно.
Поначалу причина резкой хмурости Баки непонятна. Капитан статуей замирает; растерянно наклоняет голову к плечу, но скоро до него доходит смысл слов. Прячется за ресницами шевельнувшееся упрямство: такое же, как у самого Джеймса во взгляде, когда он говорит о защите Стива. Стив хорошо понимает угрюмое возражение, потому что, в конце концов, не оно ли тоже раскидывало его руки в стороны, прикрывая не так давно Баки от прицелов?
Но он согласно моргает:
— Ладно, хорошо. Никто не собирался тебя отговаривать. Раз хочешь защищать меня, — сквозит в голосе благодарность вкупе с отзвуками безобидного смеха, мол, ты первый, кто вообще заикнулся об этом, потому что я немного Капитан Америка, дружище, я успел привыкнуть, — то решение твое. Мне даже, наверное... приятно?
Роджерс точно не может определить, что чувствует, потому что так много всего, аж голова кругом идёт.
«Больше целовать нечего?» — доносится от Баки, руки накрывает теплом, а Стив смотрит в сторону, чуть правее лица. Выбор-то как раз велик, тем и сбивает с толку. Эгоизм подбивает зажать и не отпускать, пока не попросят передышки от Стива, способного просто простоять, касаясь лбами, полчаса. Пожалуй, он бы целую вечность мог провести так: позабыв обо всем остальном мире, растворившись в своих ощущениях и ставя их превыше утомляющих забот. Но приходится пресечь эгоизм на корню и сосредоточиться на разговоре.
Снова оказаться близко к Джеймсу — правильно. Руки отражают зеркально порыв Баки и тоже оказываются на его плечах, не утомляя своей тяжестью, а только грея близким присутствием. Лоб упирается в чужой, минуя миллиметры, разделяющие их и тем досаждающие.
Баки верит, что Стив что-нибудь придумает, и у того внутри переворачивается всё. Крепнет что-то неопределённое, минутное. Стив старательно запоминает это чувство: сдаётся ему, именно оно будет предлагать самые рискованные и невероятные варианты, которые могут оказаться верными. Баки светло улыбается — и Стив смеётся негромко в ответ. Ничего едкого в смехе нет, лишь радость и безграничное терпение, какое тронуло улыбку на губах напротив.
— Можно, — Стив легко касается кончиком носа чужого. — Можно, Бак, конечно же. Я рад.
Теперь, когда Джеймс стоит перед ним, доверившийся, становится наконец-то безмятежно. Сердце не частит ударами, не отзывается в ушах шумом, становясь вновь рассудительным. Трепыхается китом в сознании БакиБакиБаки.
От сыворотки хорошее становится великим, плохое — ужасным. А чувство, робко ютившееся под грудиной нескладного паренька, разрослось и пронизало все тело, потому любви в Стиве — на троих хватит. Роджерс и не подозревал, сколько этого плескающегося чувства осталось, не тронутого льдами. Даже не догадывался, пока не рискнул обнажить душу и пока сам не заглянул в себя. Так много её накопилось, так давно желала она прорваться, что сейчас можно позволить себе стать чуточку нетерпеливее.
Согнутый указательный палец ведёт по правой щеке Барнса. Дойдя до уголка глаза, палец останавливается, и вот уже грубая ладонь обхватывает лицо.
— До недавнего времени я был главным авторитетом в вопросах ожидания, — вдумчиво произносит Стив, а затем вздыхает: — Наверное, я и впрямь дурак. Может, стоило рискнуть и все же рассказать тебе хотя на пару дней раньше.
Другая ладонь похожим жестом ложится на щеку, которая явно создана именно под его руку.
— Знаешь, я думаю, нам предстоит в ближайшее время наверстать упущенные семьдесят лет. Как тебе мысль?
А ещё многое нужно рассказать.
Я был совсем один, мог бы сказать Стив, но вместо этого целует кончик носа. Мне было трудно и тяжело, мог бы признаться Стив и оставляет поцелуй над бровью. Никого рядом знакомого, говорит такой же поцелуй над второй бровью. Но ты теперь тоже здесь, задевают спускающиеся губы щеку.
— Я тебя так люблю, — сбивчиво шепчет Стив, держа в ладонях лицо Баки. Голос задушенно срывается, когда слова, почками набухавшие на сердце, раскрываются робко и дрожат в воздухе. И, устав оттягивать до последнего момент, которого столько ждал с замиранием, он приникает к губам Баки в настоящем поцелуе, поглаживая скулы подушечками больших пальцев.
Когда Роджерс отстраняется, его лицо горит: то ли от духоты, то ли от осознания, что именно происходит на маленькой кухне.
— Определённо, нужно больше практики, — бубнит он под нос, с волнением заглядывая в глаза Баки, вопрошая как всегда, все ли хорошо.[NIC]Steve Rogers[/NIC][AVA]http://funkyimg.com/i/2cD3h.gif[/AVA][SGN][/SGN]