Под немигающим светом ламп работалось куда лучше, но Брюс забыл, что такое эти лампы в целом. Все, что он имел на данном этапе жизни, состояло из чудом уцелевшего, если повезет, пыльного и мутного стекла, куска накалившейся  до предела вольфрамовой проволоки, при условии, что в этом конкретном доме, больше имевшем сходство с нескладной и ассиметричной хижиной, и электричество и правда было. Но чаше обходилось малым – маленькойя лампой, скрытой темным и покрытым слоем копоти стеклянным подъемным колпаком, временами – старым, работающим ни шатко, ни валко генератором, тускло доживающим свой век на руках четвертых или пятых хозяев. Скудная, малопригодная для чтения и письма и обстановка, временами скрашенная дешевыми украшениями, гирляндами из живых и искусственных цветов, полотнищами, часто вылинявшими настолько, что изначальный их цвет можно было определить с трудом, редко кровати, но чаще подобие лежанок, много полок и сложные внутренние ходы, ведущие часто на две или три стороны жилищ, предназначенные для того, чтоб заносить прохладу, сделались порядком вещей. Тряпки – чтобы не заносить внутрь запах нечистот, пыль, уличные крики и пристальное внимание любопытных глаз. Первое удавалось мало, второе – реже, чем солнечное затмение, а три последних – с попеременным успехом.
Время в Калькутте никто не считал и не думал считать: город циклов, спадов, подъемов насчитывалось столько, что любой математик или опытный статистик озадачился бы вычислением подобных функций. Как и любитель тишины попыткой ее достичь хоть где-нибудь – город гудел, стенал, кричал и плавился, добавляя в свой котел гомон детей, просительный и требовательный крик обезьян на площадях, наглый и навязчивый зазывной тон торговцев, рикш, мирящихся с тем, что правила дорожного движения существуют только на бумаге, неугомонных скупщиков и ремесленников и замечаний усталых женщин. Индийский город походил на улей, постоянный шум – на жало.
Брюс, оказавшийся в стороне от гула переполненной дороги в одной из узких улочек, на секунду закрыл глаза, представляя воду. Ту, что лизала гангвовы берега, и старался ровно дышать под счет, плавно выводя себя только к берегу реки и только к нему. Ганг без людей походил на любую другую реку, нагружал воображение и заставлял себя включать топографическую память, что невольно отвлекало грозящее нестабильностью сознание. Создавал вокруг себя полную тишину и рукотворный вакуум, стараясь уйти от скопившегося за последние несколько месяцев напряжения.
«Вырезать» себя из окружающей действительности было трудно, учитывая усталость, постоянные блуждания по городу, поиск более-менее подходящей для заработка работы и избегания местных охочих до чужих карманов молодцов, которым, в лучшем случае, светило остаться ни с чем, а в худшем – продолжить круг кармических перерождений. И все же Брюс проводил подобную операцию каждый раз, когда чувствовал, что очки из-за резкого обострения зрения становятся негодными, руки предательски дрожат, пульс учащается, а голос грозит понизиться на несколько тонов.
Какое-то время ученый сохранял неподвижность. Спина и руки привычно касались шершавой каменной ограды, так что вскоре он перестал их замечать. Забыл топот тысячи ног, гудки подержанных автомобилей, сам объект раздражения - едва не наехавшего на него водителя и полностью погрузиться в привычную и приятную атмосферу.
Вопреки всем ожиданием, отработанная схема сегодня давала сбой: не было ни легкой завесы отстраненности, ни любопытства умозрительного конструирования, ни снижения сердечного ритма, который был не первой и не единственной проблемой. Смирившись с тем, что это не работало, Брюс открыл глаза и огляделся. Внимательно осмотрел руки на предмет изменения цвета, но ничего не обнаружил. Результат вызвал легкий вздох, хотя расслабляться было рано - даже в таких трущобах были любопытные глаза и уши, принадлежавшие если не агентам тайных организаций, но благонадежный и чересчур бдительным соотечественникам. Отсутствие амнистии никто не отменял.
Какое-то время переулок действительно был пустынным, но только не сейчас: во дворе, несмотря на все тяготы раннего тяжелого труда, загрязненной среды, наводненной людьми, весело играли дети. Маленький мячик мелькал перед глазами, перемещаясь от стены к стене. Невольно отступив на шаг, Брюс замер, в нерешительности наблюдая за ними и выбирая нужный момент, чтобы покинуть проулок. Под ногами предательски зашуршала брошенная кем-то бумага, и дети, ранее занятые только собой и своим занятием, теперь с интересом смотрели на незнакомого мужчину.
Теперь на отсутствие внимания было нечего пенять.
Подсознание лениво шевелилось, но появился твердый повод не потакать ему. Дети были одним из объектов, которые притупляли раздражение даже на пике, и сейчас они пришлись, как бы цинично это ни звучало, кстати.
Какое-то время звонкие голоса перемежали английский с хинди, после - разные диалекты в хинди, разницу в которых Брюс понимал с трудом. Зная обычаи тех мест, он понимал, что его попытка ухода ничего не изменит - дети привяжутся к нему, пока он не удовлетворит их любопытство, поэтому решил ограничиться пассивным участием в диалоге. Слышал разноголосые, перемежающиеся друг с другом вопросы и с улыбкой поднял руку, попросив говорить по-одному. Один ребенок, серьезный мальчик лет семи, услышав о том, что незнакомец исполняет роль врача, задал внятный, на одном из главных диалектов вопрос, и Беннер кивнул, подавляя желание улыбнуться. Приступ сошел на нет, не оставив от себя следа. После путанного диалога Брюс понял, что недостатка в работе в этот день у него не будет.