Весною ни единой ночи
Спокойно я не спал,
Меня тревожил сон:
С прекрасных вишен осыпались лепестки...©
Один лишь взгляд, неосторожный шаг, за собой тянущий скрип деревянной половицы и слишком затяжное молчание, кажущееся вечностью. Скорее всего она ожидала иного: увидеть на пороге дома мужчину, на которого я не слишком то и был похож, знатного господина с холеными руками, на которых нет и единой царапины; туго затянутым магэ; более ухоженной, изнеженной даже, кожей; да и в одеждах расшитых намного дороже, ему по статусу и под стать. Пускай с этим мужчиной она и не встречалась прежде, но как ойран своего ранга, одна из последних таю, пускай и слишком юная, но обученная всему что требуется: одинаково идеально знающая поэзию, современную прозу, историю, умеющая петь, танцевать, играть на музыкальных инструментах и вести светскую беседу; девушка, в которой найти изъян невозможно, кроме ее невинности, и то, это можно считать достоинством; прекрасная дочь Ёсивары, равную которой еще ни одну ночь пришлось бы искать в городе женских слез, она похоже догадалась, что я совершенно не тот, кому она была обещана и кто должен был этим вечером войти в закрывшуюся за моей спиной дверь. Ведь да, я выглядел несколько иначе, чем знать, до которой смертным не под силу было дотянуться пальцами, на память оставляя на них лишь меркнущую позолоту; был совершенно другим, и это во всем читалось, сквозило, начиная от длинных волос затянутых в тугой хвост, как пристало большинству ронинов, и заканчивая манерами, привычкой держать себя, жестами, взглядом который остановился на прекрасный чертах ее лица, на глазах, ее, казалось бы таких знакомых, что в миг все остальное попросту утратило свое значение, существовать перестало, для меня..
Мне казалось, что я вижу в них, огромных, бездонных, изящно подведенных чернотой по краю – самого себя, отражение свое, и свое прошлое, подобно лавине нахлынувшее сотней ярких картин и воспоминаний. Одно мгновение или же целая вечность? Но я всего лишь спросить хочу: "кто ты?", однако молчу, продолжая смотреть исподлобья, хмурюсь, испытывая тебя или же себя. Я помню этот дом, и в нем другую женщину, и девочку помню, что ей прислуживала.. Свою жизнь помню. Вспоминаю...
Зима. Она была слишком долгой, многим казалось – бесконечной. Искрясь под лучами низкого солнца, снег совершенно не желал таять, лишь отражая величие небесного светила и приумножая его свет, а на утро, с наступлением каждого нового дня, этого снега становилось все больше. Мало кто рисковал выходить на улицу в эти дни, еще меньше путников встречалось на дороге, однако, юный, чересчур своенравный, не взирая на отцовские запреты и просьбы матери, я не отказывал себе в удовольствии не только прогуляться по зимнему саду, одинокой фигурой теряясь среди чернеющих ветвей недвижимо застывших деревьев, но и довольно часто я наведывался в город вечной ночи, к женщине, что казалась взбалмошному юнцу целым миром. Генерал, великий полководец, не зря именно это имя было предначертано мне самой судьбой, Сого. Забавное, в сочетании с другими словами, резко приобретающее не менее забавный оттенок, от полководца к шумному, либо хвастливому, так тонко отражая истинную суть двух замысловатых кандзи, сложно сочетающих в себе ни одну хирагану. Что мне был отцовский указ, просьбы меня родившей женщины? Да ровным счетом пустые звуки, ведь я давно уже сам стал себе указом, сам был за себя, своим господином, себе же хозяином, хотя в голове просто гулял ветер юности, до костей пронизывающий и взлетев высоко, я возомнил что по головам могу ходить. Казалось, руку к солнцу протянуть достаточно для того, чтобы пальцы обжечь его теплом, касаясь ими вечного светила, что сам всего смогу добиться, не взирая на славу и почет своего дома, что всегда следовали за мной в словах людей, в их шепоте..
Помню, солнце, такое ослепительно яркое, и снег, слишком белый. Остановившись у калитки, я со скрипом отворил ее, не преследуя конкретной цели куда-то пойти, с кем-то встретиться. Мне всего лишь хотелось запомнить этот день таким, скрип снега под ногами, чистого, слишком.. Все до самых мельчайших подробностей, не задумываясь даже почему этот день настолько особенный, будто разуму из сумрака ёкаи нашептали, что всего лишь идти нужно той дорогой, по которой ноги ведут. Всего лишь на мир смотреть, в котором кроме меня и белоснежной пустоты нет больше ничего. Но стоило ступить несколько шагов за калитку, пройтись вдоль ограды не считая расстояния оставленного следами на снегу, я столкнулся с замерзающей старухой, нищенкой, желая ее игнорировать ровно как и все в этом мире, что не было достойно моего внимания. Всего лишь мусор, не человек, простолюдина, омрачающая своим присутствием столь прекрасный день – именно такие мысли и ютились в голове. Но кем она была, наглая старуха, чтобы преграждать мне дорогу, цепляться узловатыми пальцами за край хамки? Я мог бы ей дать пищу, кров, скинуть с плеч теплую одежду. Но.. нет. Она ведь не просила, не умоляла, ниц не падала как мои подданные и слуги, пускай и люди многим старше меня, но не по званию и чину. Всего лишь смотрела дикими глазами, как у волка, что чувствует близость смерти. Проклинала растрескавшимися губами. Не человек, мусор, падаль, нищенка, лишь насмешку вызывающая на моих губах, и глубокое чувство отвращения где-то внутри.
– Ты будешь смотреть в эти глаза и сам о милости просить, мальчишка, умолять. – С тихим свистом, вырывающимся из груди, почти бессвязный шепот, словно она из последних усилий выговаривала каждое слово. Но я отчетливо их слышал, каждое.. Вырвав из цепкой хватки сухих пальцев край одежды, как вкопанный стоял, всматриваясь в ее глаза, дикие.
– Долг самурая – спасти жизнь человека, пускай и ценой смерти, если иной участи себе человек не желает. – Мне так говорили, отец, друзья, все, кто был достоин моего уважения. Не успел заметить, опомниться, и сам начал так говорить, каждое слово взвешивая за чистую правду. Мой долг. Смешно, не правда ли? И она хохотала, заливисто, безумная будто. Даже когда из ножен выскользнула катана, в миг, когда за отточенным до автоматизма легким взмахом ее острие оказалось слишком близко к своей цели, сумасшедшая старуха смеялась, потешаясь надо мной. Еще одно движение и снег окрасился красным. Он чистым уже не станет. Никогда.
И я снова, снова вижу эти глаза, такие же дикие, два омута бездонных на лице крохотной девочки, что съежившись сидит на полу, прижав к себе ноги, обхватив себя руками и пытаясь скрыть от меня свою наготу, хотя я не смотрю на нее, всего лишь ловлю свое отражение в ее взгляде, а после слышу как Сецуки шипит, срывая на ней свой гнев и думая, что я не слышу, отвернувшись ушел, едва девочка опустила голову. Молчу. Сам ведь такой, и, кажется, еще в тот солнечный полдень, позволяя распуститься на снегу алым цветам – я душу Акума продал. Подыгрывая своей ойран, всего-то вид делаю, что не слышу ничего, не замечаю, не ведаю какая участь ждет эту девочку и не знаю благодаря кому ее жизнь станет невыносима. "Все мужчины глупцы, слепы влюбленные сердца, они подобны мотылькам стремящимся на пламя и обжигающим свои крылья" – так шептала та старуха, умирая. Едва шевелясь, ее бескровные узкие губы желали мне лететь на пламя вечно, раз за разом дотла свои сжигая крылья и опаляя душу, но никогда так и не увидеть света, оставаясь навсегда слепцом.
И я был слеп, был проклят, столько мучительно долгих лет блуждал по дороге призрачных огней. Хотя, быть может, я сам убедил себя во всем этом, в том, что еще живы старые легенды, слова имеют силу, а судьбы своей невозможно избежать. А может мне просто нравилось так жить, разгульно, пьяно, в воспоминаниях оставляя лишь самые яркие картины прошлого и не замечая вокруг себя никого, за пестрыми масками не видя прогнившей до черна натуры людей и того, как уродливы на самом деле могут быть самые прекрасные цветы этого мира.
Сецуки. Я ведь был одержим ею, столько бесконечно долгих лет. Она казалась мне солнцем, что сияет в городе вечной ночи, ее смех был пением беззаботных птиц, ее глаза.. в них больше не осталось света. На меня смотрела алчность, одержимость, страх, а к горлу неумолимо подступало комом отвращение, будто грязная старуха вновь пачкала мои одежды пальцами. По пояснице холодными каплями дождя, до костей пробирающим зимним ветром – осознание, тупой болью сковывающее все тело и отдающиеся пульсацией в висках. Больно.. больно смотреть на то, как меркнет солнце, мечты в пепел превращаются, а то, что ты любил столь беззаветно становится всего лишь тленом...
Она была пьяна, будто пила за упокой своей пропащей души и в последний раз. Она была противна мне настолько, что увернувшись от откровенных ласк, я отстранился на достаточно внушительное расстояние, молча наблюдая за тем, как красивейшая ойран Ёсивары пальцами загребает воздух и нелепо хохочет, нет.. уродливая, увядающая женщина, что страшится старости и ненавидит цветущую юность, цепляется пальцами за свои разбитые вдребезги мечты...
– Сого.. – Ее губы шепчут мое имя, и она склоняет на бок голову, подобно собранной на шарнирах кукле из театра Кабуки. "Сого" – эхом отдается в голове, затихая. Гадко. Хочется стереть с ее лица алый цветок разврата, распустившийся кровавым пятном. Тишины хочется. И не слышать больше никогда собственного имени, что слетает с этих уст мелодией певучего голоска. Превратить ее, все ее лицо, в один сплошной алый цветок хочется, вырывая наружу все уродство этой искалеченной души. Увядшая старуха, скрывающая за фарфором красивой кожи свое нутро, покрикивающая на юных камуро, словно они виноваты в том, что годы неумолимо уходят, а цветы вянут, пытающаяся командовать всеми, десятками слуг, будто они свою участь выбирали, мужчинами, будто те чем ей обязаны, и не замечающая, что весело здесь лишь ей одной, все пьющая без меры.. Тварь.
Вскинув голову, кивком указываю хозяину заведения на Сецуки. Он понимает все. Она свои уже допела песни, ядом выпила последнее из чаши сакэ, и все еще одними лишь губами повторяет мое имя, полагая что это хоть что-то может изменить. Все кончено. Не в чести для самурая прилюдно оскорблять женщину, даже такую, но она тоже понимает все, без слов, в моих глазах свою читая участь и неохотно поднимаясь на подкашивающиеся ноги. Приговора хуже этого – быть не может. Хуже ненависти и отвращения во взгляде мужчины для которого она жила – быть не может в этом мире ничего. Но мне все равно. Ее выводят двое синдзо, придерживая аккуратно под руки и помогая не упасть еще ниже, не взирая на слабые попытки противиться, на то, что она оборачивается, пытаясь поймать последний взгляд, мой, они ее провожают к дверям. Я отвернулся. Она более ничего не найдет в глазах человека хладнокровно убившего свои мечты, бездушного мертвеца. Все слуги молчат. Так тихо, пусто внутри, гадко. Знаю, прекрасно знаю, что ее ждет ужасная участь, знают и они, но боятся другого: гнева, что таится в тишине, настолько оглушительной, что слышен каждый неосторожный шорох. Взяв ее трубку, забытую впопыхах или же нарочно, затягиваюсь горьким дымом: последний поцелуй, такой вот странный, о котором Сецуки никогда не узнает, – слишком легко дарю ей, губами касаясь чересчур личного для нее предмета и оставляя на них алый след ее помады, ее губ. Все иначе могло быть, но, увы, не для нас. Она бы так и пела свои песни, если бы я желал их слушать, если бы желал оставаться слепым и не видеть того, что скрывается за блеском мнимой позолоты. Выпив без меры сакэ, я молча бы вышел из этого дома, тем самым подписывая смертный приговор каждой застывшей в ужасе душе, если бы..
Если бы я не желал веселья, за которое щедро заплатил, а маленькая камуро, что должна была прислуживать Сецуки этой ночью, не привлекла мое внимание. Забавно, порой любопытство выбирает те дороги, по которым трезвый разум никогда бы не пошел, но именно это мне всегда и нравилось: неизвестность, неправильность, жизнь напоминающая игру без правил. После того, что случилось, было бы хорошим тоном с грязью смешать репутацию дома, в котором главная ойран – грязь. Но нет, я потребовал музыки, ведя себя не многим лучше чем ранее беспричинно хохотавшая Сецуки. Мне хотелось чтобы сямисэн так же плакал, как и моя душа, мешая музыку с сокровенным шепотом, и плевать мне было на непонимание, столь красноречиво исказившее лица всех присутствующих. Я заплатил и они будут играть, будут пить, смеяться будут на моих похоронах и танцевать, коль мне это угодно...
Оттолкнувшись от пола ладонью, я поднялся на ноги, не обращая внимания на то, что они едва меня держат и как, наверное, нелепо я выгляжу со стороны, зачем-то пошатывающейся походкой приближающийся к камуро. Она мне показалась забавной что ли. Прежде я не видел подобных ей цветов в саду Сецуки, да и сколько помню, камуро никогда не подкалывали волосы, они их выбривали, эта же – была другой совершенно, как прежде невиданный мною диковинный зверек, и любопытства вызывала столько же.
– Как тебя зовут? – Не лучшая забава вести беседы с пьющим от сердца мужчиной, но, увы, у нее не было иного выбора, а я желал знать ее имя. Присев напротив девочки, я несколько минут просто смотрел на нее, сперва разглядывая одежды, украшенные узором сосен, затем – лицо, как мне казалось слишком знакомое и одновременно чужое. После, своим рукам позволив притронуться к ней, я вытянул пальцами из прически камуро шпильку, позволяя длинным волосам упасть на ее плечи. – Почему тебе не выбрили голову? – Ей следовало учтиво отвечать на вопросы не слишком любезного гостя, с благоговейным трепетом принимая мое внимание, прикосновения и не морщась терпеть дым, что я нагло выдыхал в ее лицо, буквально по хамски, прекрасно зная, что во избежание скандала, хозяин дома мне позволит с ней остаться на ночь, если на то будет моя воля, или же донага ее раздеть и попросту поставить подле себя как весьма неплохое дополнение к остальным декорациям и убранству чайного домика.. Все что угодно, лишь бы я счел сегодняшний визит удачным и не заставил всех расплачиваться за оплошность Сецуки. Понимала ли это ее камуро, мне не было важно, скорее любопытно с ней побеседовать, узнать что будет с этой девочкой и как она видит жизнь в Ёсиваре, которую воспевают в красивых словах, забывая, что на деле грязь остается всего лишь грязью. – Как думаешь, могут ли птицы так же красиво петь в клетках, как и на воле? – Она их видела каждый день, птиц, о которых я говорил, птиц с изломанными судьбами, чей удел был сидеть в клетке и продавать всем желающим не только свои песни, но и тело. Любопытно, она сама, боялась ли попасть на их место, или же напротив – стремилась поскорее упорхнуть в клетку, лишь бы избавить себя от более плачевной участи существовать безропотной прислугой. – Может ли вечно гореть солнце? – Она напоминала чем-то девочку, которая однажды на меня наткнулась на улице Ёсивары, и я распорядился воспитать из нее таю, для меня. Глаза.. у нее были такие же глаза, но нет. Я мотнул головой. Моя девочка не стала бы камуро, никогда не прислуживала бы Сецуки, ведь ее должны были воспитать со святой верой в то, что однажды она будет принадлежать всего одному мужчине, который ее будет любить, а она его, пускай и притворно, но лишь догадываясь о той грязи что была в его жизни, но ни разу при этом не видя его с другой. Любить всем сердцем. Такова была моя минутная прихоть. Такова ее плата была за подаренную жизнь. Мне хотелось поиграть в иллюзию любви и лично доломать характер с которым тогда столкнулся, слепить ее под себя, но, кажется, не было той девочка здесь, зато эта была и могла вполне скрасить близящуюся ночь..
– Боишься меня? – У кукол тоже бывают чувства, как бы глубоко они не пытались их скрыть, но однажды все равно слетают маски и обнажается человеческая натура, прежде скрытая за отточенными до автоматизма мелочами: как сидеть, смотреть, говорить, ходить, есть, двигаться и одеваться – их с малых лет учили всему этому и не только, из них вынимали душу, заставляя тело больше не болеть, а разум существовать в сладостном забвении бесконечных улыбок, деланном смехе, притворных радостях. – Подними глаза и посмотри на меня, девочка. – Я бы мог ее заставить, поддевая подбородок пальцами, а ей надлежало бы повиноваться, но нет.. Мне хотелось, чтобы она сама это сделала, и следовало бы сказать, что я не желаю сам гореть в эту ночь, умирать под плач сямисэна, искусные танцы гейш и хангёку, что явились меня развлечь и усладить мой взор, и в сторону стыдливо отведенные глаза хозяина заведения, наверняка желавшего, чтобы и вовсе не было этой ночи. Я желал, чтобы маленькая камуро составила мне компанию, всего-то, но вместо просьбы о спасении, человек, не умеющий признавать своих слабостей, я решил обнажить все ее слабости, поиграть с ней, напоить.. – Пей. – Поставив с ней рядом бутылку сакэ, которое до этого пил с горла, я чуть подтолкнул сосуд по полу, настойчиво предлагая девочке выпивку. – Знаешь ведь почему твой оби завязан спереди. – Более не спрашивая, утверждая и.. всего лишь наблюдая с прежним любопытством за ее реакцией. Желая увидеть страх неизбежности застывший тенью во взгляде ребенка со сломанной жизнью. Садист, так бы сказала моя мать, с явным недовольством, наблюдая за тем как развлекается ее единственный сын, и вместо того чтобы спорить, я улыбнулся бы горькой правде, не отрицая даже, что когда больно, единственное утешение – чужая боль.
[nick]Наканиси Сого[/nick][status]демон сакуры[/status][icon]http://i3.imageban.ru/out/2017/06/05/b6c1a852665639a5fe26b9f2829f8028.gif[/icon][sign]
[/sign]
Отредактировано Toru (2017-06-18 01:45:37)
