Первый опус, первый дым
Быть кайфово молодым
Но боюсь, что когда кончится чай
Мне придется пить анальгин...
(Чиж & C° – Доброе утро)
Отабек посильнее прижал к уху трубку стационарного телефона, словно вовсе не хотел, чтобы из черной пластмассовой коробки доносились звуки. В ухо ударил длинный, противный гудок дозвона, тягучий и громкий. Тот самый, который многие операторы меняют на заезженные и опостылевшие всем мелодии, подменяя ощущение ожидания на перевариваемую попсу или классику.  До последнего он надеялся, что все- таки забыл номер, имя, фамилию, или еще лучше, с телефоном Никифорова что-то случилось. Лучше кража или потеря, чтоб уж наверняка. Как же долго тянуться секунды, подгоняемые монотонным звуком и твоим дыханием, неизвестность – шлюха, давалка, притягивающая всякого. Часами мы готовы таращиться в туманное будущее, истекающее этой самой неизвестностью, глупо думая, что вот-вот ухватим за яйца удачу, не смея отрывать взгляда. На том конце провода что-то щелкнуло, сошлись две невидимые линии, соединившись в одну, и в динамике послышался знакомый и очень встревоженный голос.
- Алло..Виктор Васильевич… , - Отабек запнулся на отчестве Никифорова, глотая слога и буквы вместе с глубоким вдохом. Неуместное, колкое, раздающее социальные роли и цифры в возрасте, но Отабеку четырнадцать, а Никифорову двадцать три. Огромная пропасть между поколениями, наспех и криво залатанная социальными сетями, психологами и передачами, в которую сквозит воспитание советских времен. И не отделаться нам на европейский манер от этого «Отчества», обращающего все обычное в официальное и правильное, как ни старайся.
- …это Отабек. Заберите меня, пожалуйста, - почти шепотом, так тихо, что быть может не расслышат и оставят тут. Адрес то все равно длинный, на другом конце города, через Неву, а мосты давно разведены, по объездным с воскресными пробками это часа два, не меньше. Алтын вздохнул про себя, удивляясь собственной дури, понесшей его с без пяти минут знакомыми людьми в ночной клуб. Ему пообещали, что пропустят, покажут и посадят за пульт ди-джея, если попросит. И нет, предел его мечтаний не скатывался до таких вот банальных вещей, хотя в почти пятнадцать не тянуло это на банальность, а попахивало чем-то новым, острым и другим, соблазнительно предлагающим не опостылевшие коньки и тренировки с усталостью, а отдых. Отабек после года с лихом в Москве начал себя ловить на том, что оскомина на языке от ледовой коробки все ощутимее. Череда тренировок с учебой, сменяющаяся на выходных сном и «залипанием» у монитора, казалось пеленала по рукам и ногам, добавляя в какофонию тоски по близким почти депрессию. Он ухватился за этот летний лагерь как коала за единственное эвкалиптовое дерево на километры в округе, выдавливая из себя последнее, лишь бы разрешили, отпустили, дали вырваться из замкнутого круга московской жизни.
Никифоров лучше бы не переспрашивал, ведь почти слышно в трубку, как грифель карандаша отрывисто бегает по бумаге, будто по отыскавшейся внутри совести ногтями скребут. Вдумчиво и тщательно, а ты глохнешь от своего же голоса, повторяя инстинктивно заученный минутами ранее адрес.
- …им документы нужны. Ваши и мои, - и деньги, мысленно прибавил мальчишка, кладя трубку на место и засекая на часах, что висели напротив, время. Половина второго ночи.  Ну, привет тебе, Питер, вот ты какой. Вовсе не приветливый, улыбающийся, гостеприимный. А промозглый, дряхлеющий на своих болотах, исполосованный стылыми седыми водами каналов, с вязкой мокротой тумана над Невой и ветром с залива. Эта твоя выстывшая за века благородная дряхлость проникает каждому приезжему под кожу, намертво разъедает душу, покрывая струпьями и нарывами воспоминаний. Не будет здоровых. Будут больные, чахнущие без твоей особенной суеты и говора люди, зараженные чумным воздухом картинных галерей и криками разжиревших на причале чаек, стремящиеся вернуться в эту извечную морось дождя и уютную тесноту парадной.
Этот привкус времени ощущается везде и всюду. В зданиях, нелепо подпирающих друг - друга и красующихся старинными фасадами, в церквях и соборах, лишенных своих паломников и обращенных когда-то в музеи, в целых улицах и проулках, носящих имена тех, кто властвовал и вершил. Тут даже вода была с привкусом времени, земли, болот, но Отабеку сейчас было плевать, на вонь. Он жадно хватал ее ртом из - под крана в местном туалете,  шипя сквозь зубы от пульсирующей, обжигающей боли с левой стороны лица, словно дикий кот. Сплюнув в расколотую, пожелтевшую от ржавчины раковину, Алтын шмыгнул носом  и, не жалея подола футболки, вытерся. Даже сквозь тонкий черный хлопок одежды холодные пальцы ощущали, как горит лицо, а черные иголки ресниц трепещут, пойманные в плен мокрой ткани.  Не хотелось выбираться из этого уютного кокона собственных трясущихся рук и темноты, мокрых сосулек волос, завитки которых щекотали шею, потому что мерзкая позорная боль была частью этого мира, который не смоешь водой, как грязь с лица.
- я же сказал, две минуты…обосраться там решил? – сонный и раздраженный сержант  с идиотской фамилией Погодько, выдернул Отабека из мыслей, ухватив за шиворот, словно тот действительно наложил в углу.  У этого самого Погодько и жена есть и сын маленький, орущий ночами и днями не своим голосом и мать больная, лежит в больнице. Ему бы к ней, сидеть у кровати, как она когда-то сидела у постели сына, а не отморозков малолетних в «обезьянники» распихивать. И нет, не хочется, чтобы его Сашка таким вот вырос.  Безмозглым, праздно шляющимся по ночным клубам, в компании людей, которых и друзьями то назвать нельзя. Друзья не бросают, а эти разбежались, как шакалы при облаве, знают ведь, что с малолеток спрос не большой.  Он то за свою службу многого насмотрелся и уже не верил ни единому слову таких вот «домашних» мальчиков. В прошлом месяце у одного такого гашиша нашли на пять лет, но что им, этим выблядкам малолетним,  станется. Исправительная колония всех не вместит, там, где одного посадят, двое будут шнырять по закоулкам Питера, помогая продавать дурь.
Отабек прижался горящей стороной лица в выкрашенной в тошнотворно-зеленый цвет стене, слушая, как двое бомжей храпят в унисон рядом. Гудящий, моргающий свет желто-бледной люминесцентной лампы как конденсат для запаха мочи, грязных тел и пыли, заставляет воздух висеть тяжелых ошметком, который ты вынужден глотать. Оказывается, есть две позы, чтобы было не так больно. Стоя или лежа. Если сесть опять, как в кабинете дежурного минутой ранее, то вновь вернется резь  и кровь. Отабек судорожно втянул носом духоту, пряча лицо под капюшон куртки и прогоняя страх от себя. Если бы так не тряслись руки, то Никифоров бы не заметил, ведь они и виделись то всего ничего. Вчера вечером в кафе, когда ужинали с Фельцманом и утром..сегодня. Как быстро прошел этот день. Днем он выпил чай и отказался от приготовленного Никифоровым завтрака. Есть не хотелось, потому что некогда абсолютно, а еще Виктор Васильевич не умел готовить овсянку. Точнее, эта клейкая масса серого цвета с расплывчатой желтой лужицей подтаявшего сливочного масла, по мнению чемпиона фигурного катания, должна была соблазнить казаха при первой же встрече. Но не срослось, украдкой мальчишка опрокинул все в унитаз, провожая остатки завтрака с каким-то облегчением и надеждой, что Никифорову быстро надоест вставать по утрам и кашеварить. До конца недели оба они оказались в замкнутом пространстве однокомнатной «сталинки» на Московской, загнанные занятостью Фельцмана в бетонный мешок дворика с вечно орущими детьми на площадке. Яков клятвенно пообещал забрать навязанного гостя к концу недели, когда из Тюмени прилетят еще двое спортсменов. А пока только кончился понедельник.
  Отбаек больно кусает губы, пытаясь заплакать если не от обиды, то от боли и страха, но тщетно. Проплакаться в одиночку, заранее, чтоб не сорвало «крышу» у Никифорова дома не выходит. По венам все еще гуляет выпитые пол бокала коктейля. «Секс на пляже» захотел, а получил по лицу пару раз для сговорчивости и изнасилование в подсобке среди какого-то барахла. Хороший, редчайший коктейль из чужих рук, языка и пальцев в заднице, чередующихся с членом. «Поздравляю, тебя, Отабек, с пятнадцатилетием, блять!»,- свой внутренний голос так же дрожал, как и руки, наверное, он и в трубку запинался. Заранее русские не поздравляли, но он казах, а у них вообще мало что приживалось иностранного.  «Плевать»,- с тихим стоном усталости, Отабек уткнулся носом в стену, аккуратно в надпись «Тут был Вася» и припечатал ладонью около лица. Это бессилие, как болезнь, знакомое ОРЗ, ты вот-вот начнешь чихать, и температура появится, ну а пока тебя мутить и хочется вгрызаться в собственное тело зубами. Бред больного автора, нажравшегося валерьянки, жертвы насилия вовсе не горят желанием «отмыться, подмыться, отскрести с себя грязь», Отабек в рожу бы плюнул всем этим писателям. Вот он, стоит живой и относительно здоровый,  шкрябает пальцами стенку и просто хочет на волю. Сделать хотя бы глоток свежего воздуха и точка. А задница поболит и пройдет, словно синяк после падения, не сахарный, не сломается. Только думать о предстоящем разговоре с Никифоровым не хотелось, ведь будет если не орать, то читать нотации, так поступил бы любой на его месте. Отабек сжался, втянул голову в плечи, словно это спасло бы его от гнева Никифорова. Тот мог и Фельцману рассказать, а тот отошлет его обратно в Москву  за нарушение дисциплины. Только у Отабека внутри ничего не шелохнулось сейчас, просто вакуум похолодел немного и обратно все затихло. Паренек упрямо кусал губы и хмурил брови, времени на выдумку невероятной лжи было навалом, только врать своему кумиру не хотелось. Кумиры вообще в его возрасте вещь привычная, вылепленная из коротких статей, твиттов, фото и видео, обладающая почти сознанием и обязательно  желающая познакомится с обычным казахом из Москвы. Но  кумиры - это удел детства, потому что вера в человека еще не иссякла и можно эту самую веру прикрепить на стену в виде календаря или плаката. А у Отабека сегодня детство кончилось, выходит и кумир ему больше не нужен. 
Алтын хмыкает, вскидывает упрямо голову, поправляя пятерней челку назад и улыбаясь бледными, разбитыми губами, мажет по знакомому силуэту наглым взглядом. Кумир собственной персоной, в дорогом пальто, кожаных ботинках, идеальный до запаха туалетной воды, которая в этой вони как манна небесная. Свобода во плоти, с холодной сталью глаз, режущих по лицу, словно лезвие конька по гладкому льду. Не понятно, каким чудом ему разрешили  сюда пройти, только под этим пристальным взглядом у Отабека сводит желудок и перехватывает воздух в легких, словно Виктор знает о главном. Мальчишка отступает назад, ощущая, как джинсы и трусы между ног противно прилипли к коже, но молчит, потому что тут и говорить нечего. Сам ушел, без спроса, без разрешения, сбрасывал звонки и игнорировал СМС. «Точно стуканет Фельцману», - Отабек сжал кулаки до побелевших костяшек, инстинктивно выдавая себя и свое волнение. Было бы куда уйти, давно хлопнул бы дверью, скрылся от этого упрекающего молчания, но Никифоров стоит по ту сторону решетки и словно чего-то выжидает.[nick]Otabek Altin[/nick][icon]http://images.vfl.ru/ii/1496861071/8cddc85f/17497829.jpg[/icon]