Йотуны звали ее Хела; люди, на свой манер переиначивающие все, что ни попадает на их языки, - Хель; альвы - Лейкин; сейчас же, у прохладного окончания очередного затяжного дня, лишь единственного из многих подобных, ее имя было старым созвучно лишь немного - и в этом не было ничего удивительного.
- Хелена, да? Я все думал, немка вы или, может, полячка? Влах - это польская фамилия?
- Немецкая. Или молдавская, тут уж как посмотреть, - она нетерпеливо впечатала наполовину скуренную сигарету в резное донышко пепельницы, с равнодушием и брезгливостью отмечая неприятную горечь на кончике языка. 
- Но вы немка? - человек выглядел до отвращения самоуверенным и цветущим. Воплощение жизнелюбия в самом мерзком его проявлении, сорняк, упорно цепляющийся за сухую землю прямо посреди безупречного кладбищенского газона. Про себя она звала его Мистер Слишком: высокий, широкоплечий и лоснящийся, он был в равной степени чужд как сдержанной обстановке похоронного бюро (даже той его части, на которую приходился кабинет владелицы), так и своей унылой супруге, красноватые, вспухшие непролитыми слезами глаза которой вызывали у Хелены легкую симпатию.
- Безусловно, - вежливо отозвалась она, слегка раздраженно ковыряя коротким розовым ногтем маслянистый глянец дорогой столешницы.
- Надо же. Ни за что бы не сказал, что у вас есть акцент.
- Я живу в Америке с самого детства, - и, надо думать, с детства Мистера Слишком тоже. А может и того раньше - с детства его отца или матери. Впрочем, насколько это было возможно, Хелена не врала - она и впрямь долгое время жила в Германии перед тем, как податься сюда. Те времена, которые она провела там, работая сестрой милосердия в одном из военных госпиталей, запомнились ей терпкими запахами крови и пороха, стонами раненых и тихой сладостью последних вздохов; те времена запомнились ей смертью в куда менее цивилизованном ее обличии, чем сейчас, - смертью далеко не всегда милосердной даже к безобразно живучим сорнякам вроде этого.
- Вот так штука. Я был в Берлине еще совсем мальчишкой, - праздно рассматривая рисунок на подсвеченной уходящим за крыши домов солнцем гардине, удивился Мистер Слишком. Миссис Не Слишком тихо зашуршала наглаженным хлопковым платочком, и Хелена, вежливо улыбнувшись, пододвинула ей пачку бумажных салфеток, специально припасенную для того вымирающего подвида рода человеческого, что способен еще лить слезы по умершим. - Удивительный город, как сейчас помню. Просто удивительный.
- Я из Лейпцига, мистер Парр. И никогда не была в Берлине, - ложь, ложь, ложь. К счастью, Мистер Слишком, едва ли умеющий врать сам, вряд ли смог бы заподозрить подобную черту в ком-либо еще. В том была чудесная, спасительная способность человеческих существ видеть лишь самое себя - и ничего кроме.
- Миссис Парр, мне хотелось бы, чтобы вы подъехали сюда завтра… скажем, к двум часам дня, для уточнения последних деталей, - Миссис Не Слишком приоткрыла тонкие пергаментные губы, похожие на высушенные солнцем соленые створки раковины, за которыми скрывался водянистый белый студень - неподвижно застывший в своей костяной гробнице моллюск, - Уверяю вас, все будет прекрасно, это всего лишь формальность. Позвольте мне проводить вас.
Процессия, так сильно напоминающая похоронную, медленно отделилась от массивного рабочего стола, парящего в рассеянном облаке света, и с какой-то гротескной, напускной торжественностью подплыла к двери.
- Мама… она, думаю, хотела бы выглядеть… как это сейчас говорят?
- На все сто?
- На все сто лет, как же. Вот что я тебе скажу, Мэриан, - нетерпеливо встрял Мистер Слишком, окидывая прямую, словно штык, фигуру хозяйки похоронного бюро быстрым масляным взглядом, - Мисс Влах может и похожа на фею, но чудеса творить не умеет, это ведь и дураку понятно. А заставить старуху выглядеть хорошо даже в гробу сможет разве что чудо.
Губы Хелены растянулись в неприятной кислой улыбке; и без того тонкий рот изломало выражение равнодушного сочувствия и бесконечного терпения, опасно близкого к материнскому.
- Чудеса несколько ближе, чем мы привыкли думать, мистер Парр. Имейте уважение к покойной.
- Да, разумеется. Иди, Мэриан, я сразу за тобой, - одобрительно гаркнул он в согнутую спину супруги. - А все же… Господи, ну у вас тут и запах. Или это у меня нос все никак не оправится после того, как вы забрали старуху?.. Пахнет здесь гнильем или нет, как по-вашему?..
Темные глаза женщины сверкнули и тут же погасли, точно угли, упавшие на дно камина и рассыпавшие вокруг себя сноп искр; ее лицо, сокрытое мягким свечением, лившимся из окна, напоминало гладкий лик мраморного ангела - не слишком красивое, уже не юное, но еще и не зрелое, застывшее в выражении всетерпения и какой-то особой, бесконечной усталости.
- Я попрошу убавить температуру в холодильнике.
- Да уж пожалуйста… О чем это я? А, вот что. Хелена, да? Странные у вас, немцев, имена.
И не говори.
- Вот как? - улыбка Хелены на мгновение стала чуть шире, красноватые губы разошлись, как края раны, обнажившие гладкую белую кость - острые мелкие зубки. - Понимаю. Что ж, в таком случае просто сократите, мистер Парр. Можно просто Хель.

* * *

Хель прожила в Америке больше тридцати лет, но так до сих пор и не сумела привыкнуть к безумному темпу жизни и разнузданным нравам американцев. Не будучи по сути своей существом переменчивым, склонным к бесконечному поиску развлечений, наживы или легкой любви, она по сей день оставалась здесь лишь частью пейзажа, и притом чужеродной, небрежно наметанной на холст грубыми, схематичными штрихами - скорее намек на деталь, нежели сама деталь. Изредка она встречала здесь таких же, как она сама, чужих, но взгляд ее обычно проскальзывал мимо них, не задержавшись надолго: два отрицательных знака лишь в математике дают положительный результат, тогда как здесь подобная встреча может привести к последствиям самым непредсказуемым. К самой же Хель также никто не стремился. За прошедшие годы - столетия? - она едва ли обросла множеством знакомств: во всем этом мире - да и во всех других мирах тоже - не набралось бы даже десятка тех, встрече с кем она была бы рада.
Горький дым сигарет и смолистая тяжесть на языке выели ей глаза, вытесали в гранитном спокойствии тонкую полосу раздражения: человеческим привычкам Хель была чужда - час назад, когда чета Слишком и Не Слишком пересекла границы ее крошечной святая святых, она достала из своего рабочего стола пачку сигарет и, поскольку этого в равной степени ожидали от нее как муж, так и жена, отошла к окну. Она выглядела как женщина привычек, как женщина причуд: шутка ли - человечество так и не научилось отделять зерна от плевел и лишь до смертельной остроты отточило умение ожидать. С господами Слишком и Не Слишком все обстояло ровно так, как следовало бы Хель ожидать, будь она на самом деле «женщиной привычек и женщиной причуд»: бюро мисс Влах им посоветовали знакомые, красочно расписавшие все подробности как о ритуальных услугах, предоставляемых «странной немкой», так и о самой хозяйке. Она была бы для них странной уже потому, что держала похоронное бюро, но сигареты… их ожидали - а Хель, как и мисс Влах, было не плевать на ожидания своих клиентов.
Этажом ниже помещения, оборудованного Хель под личный кабинет, у стен грудились венки, от которых исходил слабый цветочный аромат, образующий невероятную по своей остроте смесь с тонкими запахами морга и разложения, всюду сопровождавшими ее вот уже с десяток лет, проведенных на этом месте. Даже сейчас, под сенью задымленных Нью-Йоркских небес, Хель ощущала на себе отголоски этого запаха - и ни надушенный шейный платок, ни будоражащие воспоминания о сигаретном дыме не могли сделать его менее навязчивым, вырвать его из цепких объятий памяти - ровно как тоску по матери или братьям. Некоторые вещи не выжечь даже каленым железом. Когда-то, когда она была человеком даже меньше, чем сейчас, аромат гниения, исходивший от чудовищной ее половины, от истекавших зловонными массами ошметков плоти, слабо висевших на выбеленных временем костях, прятался за густым осенним духом яблоневого сада и теплым запахом жирной земли под босыми ногами, но ныне ему потворствовала лишь неизбывная вонь самого отвратительного города на земле. Нью-Йорк вонял - а ведь он не был ни чудовищем, ни даже живым существом. И все же запах, который вдыхала Хель, всякий раз оказываясь вдали от своего пристанища, был невыносим и куда более отвратителен, чем даже вонь гнилой плоти и формалина, окутывающая ее саму сразу за тонким ароматом дорогого парфюма. Возможно поэтому единственным, чему за прошедшие с момента сотворения мира тысячелетия научились люди, было умение ожидать - Хель до сих пор не была уверена в том, что понимает тех, о ком некогда клялась заботиться в бесконечности загробной жизни.
Нью-Йорк поглотил ее, как поглощает все, что попадает на его улицы. Спуститься в подземку - она могла бы купить машину или поймать такси, но так ни разу не сделала ни того, ни другого - и проложить свой путь в броуновском движении толпы; зайти в вагон метро, затеряться, откинуть голову на стекло - окончание дня всегда наступало неожиданно, до странности похожее на все предыдущие, и обрушивалось на нее с разрушительной силой. Этот вечер, впрочем, близнецом тех, что были до него, так и не стал.
Она скорее почувствовала, чем увидела его (а может быть, ей просто так подумалось): удар под дых, звонкая пощечина, холодное дуновение ледяных пустошей. И смех. Его смех, звук которого она ненавидела задолго до своего рождения, еще в утробе матери, настиг Хель отголосками тысячелетних метелей, ужалил, словно мириады колючих снежинок, и тут же растворился в мерном гудении сонных людей и слабом покачивании вагона - точно его на самом деле не было. Она встрепенулась, широко распахнув глаза и нахмурив брови, заскользила угрюмым, сосредоточенным взглядом по опущенным в усталости головам людей, выпрямила спину, словно это помогло бы ей быстрее найти его. Он. Насмехается над ней? Прячется, пытается скрыться, юлит, ускользает - что на этот раз? Нет, вот же - да, это мог быть только он, поскольку лишь это лицо из сотен тысяч, из миллионов ему подобных могло заставить Хель на мгновение, полное горячей, постыдной злобы, бессильно сжать руки в кулаки. Прямой, немигающий, слишком тяжелый для обычной женщины взгляд - но ему, кажется, плевать. Он не смотрит на нее, он смотрит вскользь, сквозь нее с рассеянным, потерянным выражением, в котором Хель не улавливает ни искры огня, сжигавшего все внутренности ее ненавистью и неизбывной тоской всякий раз, когда они встречались глазами в прошлом - и это приводит ее в ярость. Он мог бы смотреть на нее с насмешкой, жалостью или даже притворной, фиглярской радостью; он мог бы назвать ее «дочерью», чего не позволяла себе даже Ангрбода, или Хелью - с той особой высокомерной, непривычной интонацией, которой не позволяли себе ни Фенрир, ни Йормунганд; он мог бы сделать что угодно, и она простила бы ему это, но у него не было права смотреть сквозь нее так, будто она была пустым местом, всего лишь частью толпы, безымянным придатком человеческого мира, существующим далеко за границами того, что его интересует. Однако во взгляде, брошенном на Хель, когда он почувствовал на себе ледяные угли ее алчного внимания, читались лишь растерянность и желание поскорее прервать зрительный контакт - и это было тем, что заставило ее позабыть о собственной злости. Кем бы он ни был и как бы себя ни называл, Локи всегда смотрел на своих детей глазами, полными тысяч эмоций, на разгадку, классификацию и сохранение которых Хель потратила не одно столетие. Она знала своего отца так, как только мог знать его кто-то, кто питал к нему столь чистую, беспримесную ненависть - и столь же сильную, почти нездоровую склонность, потребность, помноженную на яростное желание никогда более его не встречать.
Вспомни Хель хоть на мгновение времена своего младенчества и сметающую все силы, все барьеры привязанность к своим братьям, составлявшим в те времена все ее помыслы, все волнения и дожившую до нынешних дней материнскую нежность, она бы ни за что не совершила того, что совершила тем вечером. Она не встала бы и не последовала за ним, прожигая немигающим взглядом его сутулую, безвольно повернутую к ней спину; не вышла бы за ним следом на незнакомой станции; не пошла бы за ним, бесшумная и смертоносная, словно змея; не заградила бы ему дорогу в одном из многочисленных каменистых переулков, пропахших мусором, человеческими отходами и самими людьми. Не поведи он себя так, будто она не имела права даже на его взгляд, Хель не захотела бы и дальше смотреть в его глаза - испытующе и нетерпеливо. И не спросила бы его, неприязненно нахмурившись:
- Что с тобой?
Она не здоровается, как будто не было тех десятков лет, что они провели порознь. Так было всегда, когда они встречались: отец врывался в их жизнь вихрем ледяных осколков и обжигающего пламеня волос, и вместе с ним оживало все, что он создал и передал им в наследство - ненависть, уродство и помноженное на троих одиночество. Так было всегда, но не сейчас. Шаг вправо, шаг влево - не дать ему уйти, не дать разорвать связь с мутными, открытыми, непонимающими и странно чужими глазами. 
- Нет, - говорит Хель, вглядываясь в его лицо с выражением угрюмой сосредоточенности в пылающих странным блеском глазах, - Нет. Мне казалось, ты хотел, чтобы я пошла за тобой. Проклятие. Стой! - последнее звучит как приказ, отданный низким, холодным голосом хозяйки мертвых, какой она не была здесь ни разу после открытия похоронного бюро. И уже мягче, но столь же нетерпеливо: - Что с тобой?

[nick]Helena Wlach[/nick][status]Hel[/status]

Каждая пора, что только есть на свете, имеет свой сезон - и не было в жизни Хель истины фатальнее и неотвратимее, чем эта, неприглядная, противоречивая и несвязная, поразительно бессмысленная, словно ничего не значащие газетные выкладки, сочинённые обывателями для обывателей. Она в равной степени ненавидела эту фразу как за ее правдивость, так и за то, что она в несколько сухих прокурорских строк описывала всю ее жизнь: насквозь холодную, стылую, осеннюю и зимнюю попеременно - и никогда не летнюю, никогда не бушевавшую оттепелью. Родившись в вечной зимней стыни и волчьих бурях Железного леса, Хель так никогда по-настоящему и не узнала, что значит тепло: оно проходило сквозь нее, просачивалось сквозь кожу и улетучивалось прежде, чем она успевала понять, что согрелась. Вечная осень Эльвиднира тоже никогда не бывала теплой - то было время ее юности, время бесконечной старости, время смирения и одиночества, тоски и тревоги по родным. Напоенная разноголосьем травяных ароматов, она скрывала запах разложения, всюду преследовавший Хель ядовитыми миазмами, но тепла не давала. Так и повелось: зима и осень в душе ее сменяли друг друга попеременно, с неохотой, не свойственной обыкновенному изменению сезонов года, и бури и метели, полные отголосков волчьего воя и неутолимой ненависти, приходили вместо невыносимой, похоронно пышной осенней тоски и унылого смирения одиночества, окружавшего ее в Хельхейме. В Америке все чаще встречала она «летних детей» - людей с кожей, под которой горел неугасимый огонь пьяных июльских ночей, и глазами, полными ветреного восторга настоящего лета. Даже в смерти, с утешительной лаской дотрагиваясь до их окоченевших тел, она видела отголоски того неуемного тепла, которого сама никогда не знала: оно обдавало ее пальцы обманчивой лаской, приветом из прошлого, затерявшимся в толпе сотен тысяч таких же «летних детей», никогда не чувствовавших бесприютного отчаяния настоящей, кромешной осени.
В глазах своего отца, если и случалось Хель заглянуть в них, она видела, как обжигающие ледяные ветра соседствовали с лживым коварством первой весенней оттепели. Таков был Локи, и таковы были его глаза - обманчиво ясные, переменчивые, словно летняя погода, и колючие, как лед, они причиняли его детям столько же боли, сколько и ненависти, и отчаяния, и гремучей, бессовестной радости, знакомой лишь тем, кто в бесконечном холоде своего уродства и одиночества стремится к любому источнику тепла. Хель ненавидела их со всей силой своего бессознательного - но и не знать их не могла. Она изучила их досконально, как карту далеких созвездий, она впитала в себя малейшие их выражения, чтобы впредь вспоминать их, как корень своей ненависти - но знала ли она, могла ли предположить, что те глаза когда-нибудь умрут, и она будет готова отдать все, лишь бы разглядеть в них хотя бы одну заполошную искру - эхо давних пожаров?
Что с тобой?
Хель спрашивает это у него раз за разом, не надеясь получить ответ. Она видела, как он отшатнулся от нее; видела трусливую, плохо скрытую дрожь его рук; она видела его лицо и не узнавала его. Кем бы ни был Локи, кем бы ни притворялся - и кем бы ни были его дети, он никогда не позволял себе бояться их. Хель всегда казалось, словно бы его жестокие насмешки, его видимое равнодушие к ним происходили от чего угодно, но только не от страха - и вот теперь он захлебывается криком, отпрыгивает от нее, будто во всем этом: в том, что он дышит, заходясь собственным дыханием; что его руки дрожат, а мутные глаза бегают рассеянно и беззащитно - есть хоть какой-то смысл. Будто это на самом деле совсем не напоминает плохо режиссированную постановку. Будто вся эта сценка - всего лишь одна из его безобидных «шалостей».
Вот так и получается, что даже в этом коротком моменте, смехотворно напоминающем потасовку подростков, зажавших слабейшего в грязной подворотне, на смену затяжному осеннему спокойствию, окутывавшему Хель вот уже несколько десятков лет, приходит чистейшая ледяная ярость. Локи все говорит и говорит, и голос его дрожит, ломается, как у человека - как будто он и впрямь считал себя человеком, как будто она обозналась, как будто ей действительно нужно было развернуться и уйти, оставив это дрожащее, потерянное существо позади. Он омерзителен ей едва ли не сильнее, чем раньше.
- Авария… - бормочет Хель, сосредоточенно изучая горящим гневным взглядом его лицо и словно бы пытаясь отыскать в нем свидетельство того, что все это лишь очередная безумная шутка полоумного бога, возомнившего, будто он может насмехаться над ней только потому, что она родилась от его проклятого семени.
Когда Хель делает к нему быстрый, по-змеиному неуловимый, скользящий шаг, злость улетучивается, вытекает из нее, как кровь из раны. Когда она резко протягивает руку к его лицу и берется пальцами за подбородок, вынуждая встретить прямой, открытый взгляд, в ней нет ничего, кроме отчаяния - и это почти больно. Неприкрытая, нетерпеливая властность этого жеста; жесткая, равнодушная хватка тонких, как косточки, пальцев; неуловимо величественный разворот плеч, делающий ее едва ли не выше, чем есть на самом деле; и взгляд, похожий на выстрел пресловутого человеческого оружия - все это так безумно, так неправдоподобно, что впору было бы рассмеяться. Впрочем, если бы Локи (он ли?) сделал это, то жестоко поплатился бы. Но он не делает ровным счетом ничего: лишь молчит и рвано, короткими собачьими вдохами втягивает стылый, пропахший нечистотами воздух, с непонятным страхом вглядываясь в лицо Хель.
Сама Хель крепко держит колючий, плохо выбритый подбородок и с ожиданием и молчаливой жадностью всматривается в пустые, как пуговицы, глаза человека, который по всем правилам и законом этого мира должен быть богом. Она не могла ошибиться. Это он - и не он одновременно. Его глаза матово поблескивают в слабом свете фонаря, но жизни в них не больше, чем в глазах ростовой куклы или одного из ярких глянцевых манекенов, пользующихся бешеной популярностью у владельцев вульгарных американских универмагов: он смотрит на Хель и не узнает ее - или, во всяком случае, лишь надеется на это. Ему не нужно знать ее. Ему достаточно было бы и того, что она узнала его. Лицо Хель искажается от какого-то мрачного веселья. Она властно вертит осунувшееся, карикатурное, похожее на безобразный карандашный набросок лицо из стороны в сторону, всматривается в грубый росчерк шрама и смеется, смеется, смеется - тихо, низко, раскатисто. И эхо ее смеха разлетается прочь от их неподвижных фигур.
Двое. Она - чрезвычайно высокая для женщины; он - не слишком для мужчины. Двое - похожи они или нет? У женщины изящное, не слишком выразительное, бледное лицо, большие раскосые глаза и тонкие, надменно изогнутые брови. Красивой ее не назвать - да и его, в общем, тоже. Осенняя ржавчина ее волос лишь отдаленно напоминает ту, что у него на голове, да и в остальном они не кажутся людьми, между которыми когда-нибудь могло бы быть близкое знакомство. И все же… все же Хель не ошибается. Медленным, лишенным ласки или интимности движением она проводит по тонким, упрямым губам большим пальцем, как придирчивый антрополог, с упоением рассматривающий ничего не значащую для простого человека деталь. Другая рука - пальцы холодные и шершавые - ложится на шрам, коротко и сильно нажимает, прослеживает рубцеватые изгибы поврежденной кожи и тут же исчезает с какой-то затаенной брезгливостью - а может испугом. Глаза в глаза: на этот раз Хель смотрит с растерянностью обиженного ребенка, с невысказанным обвинением и отчаянием. Ей больше не смешно.
- Дэниел, - эхом повторяет Хель, отступая от него на шаг, - Дэниел Стэнтон, - чужое имя прокатывается по языку странной горечью и камнем ухает в желудок, сворачивается там, болезненное и отвратительное, непоправимо неправильное.
Если бы только можно было сейчас ударить его, этого человека с мертвыми глазами ее отца, если бы можно было влепить ему пощечину, почувствовать жжение от фатального столкновения ладони со впалой щекой… на мгновение Хель действительно хочет сделать это и уже поднимает узкую бледную руку, чтобы размахнуться, как вдруг ловит на себе его взгляд. Тот взгляд, которым она сама некогда смотрела на Локи - взгляд краткой бравады и бесконечного отчаяния, взгляд потерянного ребенка, боящегося быть отвергнутым; взгляд существа, глубоко раненного собственной неполноценностью; взгляд, которым так часто смотрели на нее безлунные глаза Фенрира и острые, как тысяча ножей, - Йормунганда. И тогда рука Хель опускается, и последние отголоски зимы гаснут где-то глубоко в ее груди.
Смерть милосердна, и потому, что бы ни думали люди, забвением она не карает; лежа ли на столе в ледяном покое морга, погружаясь ли в вечное забвение посреди помпезного шелка и бархата дорогого гроба, отбывая ли бестелесным отблеском себя самого в безмолвие загробной жизни - человек остается человеком всегда, ибо Хель, как ни жестока она бывала к собратьям, неизменно относилась к своим потерянным подопечным со снисходительной нежностью строгой, но справедливой матери. Так Хель хотела бы думать. Хотела бы верить, что не только для нее одной, но и для всякого существа, наделенного высшей мыслью, забвение - участь во много раз хуже смерти. Что Локи все еще здесь, смотрит на нее с дешевым, плутоватым высокомерием своих зимних глаз и вовсе не хочет схватить ее за руку, как потерявшийся ребенок - первую встречную женщину, похожую на его мать. И что она сама не смотрит на него с возрастающей жалостью; что ей лишь кажется, будто бы с каждой проведенной подле него секундой она все меньше способна развернуться и уйти без ответа, свершив тем самым месть над тем, кто даже ее не помнит; что он вовсе не стал за несколько мгновений, за короткую рокировку взглядами ее ответственностью, ее живым еще мертвецом. Ее. Он всегда был - ее. И от этого Хель ненавидела его еще больше.
- Безумие, - бормочет она, на мгновение закрывая глаза, - Что же с тобой стало, если ты… - говорит она ему в лицо с коротким лающим смешком, с тревожным, смягчившимся выражением, с безнадежностью в глазах и побелевшими губами, - Стал Дэниелом Стэнтоном. Я не… я… полагаю, что знала тебя, Дэниел, хотя и не знаю сейчас. Но я не ошиблась, - тонкие губы женщины постепенно расслабляются, чтобы дрогнуть в короткой печальной улыбке, - Хотела бы я сказать, что обозналась, и немедленно уйти, но… боюсь, я не сильна в искусстве лжи, - прямой, жестокий, замкнутый нрав Хель не раз становился причиной насмешек со стороны ее злоязычного отца, - Я… думаю, уйти я не могу. Не теперь. Мое имя Хелена. Ты знал меня, а я знала тебя. Хель. Ты называл меня Хель, слышишь? Много, много лет назад. И ты расскажешь мне все. Все о себе. Все, что ты помнишь, и все, что хотел бы помнить.
Она вновь делает шаг к нему навстречу и протягивает худую белую руку. На мгновение свет единственного рабочего фонаря гаснет, а через секунду снова вспыхивает коротким желтым заревом, странными, гротескными тенями ложащимся на сосредоточенное лицо женщины, ее протянутую в почти ласковом жесте руку и пахучий шелковый платок, едва скрывающий светящуюся нездоровой бледностью шею. И в эту секунду, пока фонарь еще не погас, пока черные тени метались по углам, как от вспышки молнии, произошло нечто, на кратчайший миг превратившее молодую, ухоженную женщину в безобразную костлявую старуху, а тень за ее плечами - в исполинский черный столб. Дешевый обман зрения - и вот одна сторона ее лица будто плавится, скрытая густым мраком, а протянутая к мужчине ладонь превращается в руку скелета. Но все проходит так быстро - быстрее доли секунды - что кажется, будто ничего и не было. Лицо женщины снова молодо и печально, а тяжелые рыжие волосы мерцают в неверном свете фонаря.
- Я хочу помочь, Дэниел. И потому ты должен сказать мне все. Но не здесь.
Мое бедное потерянное дитя. Ты - не он, и это мучает тебя. И потому я помогу тебе. Не ради него - ради тебя самого.
Идем со мной.
Я помогу тебе умереть.

[nick]Helena Wlach[/nick][status]Hel[/status]

Сонное пустословие длинных дней в гнилой сердцевине человеческого мира выматывает так, как никогда не сможет измотать ни одно проклятие мира божественного. Она тихо вздыхает, ощущая, как это слово - гладкий, погребально торжественный камешек, похожий на кусок сала, - скользит в ее горло и застревает там, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть, словно пресловутый засор, словно ком, состоящий из экскрементов и волос. «Божественный». В этом мире не осталось ничего божественного - только человеческое; только бесконечное полотно Мидгарда, изрешеченное, словно плохо проявленная пленка - тенями никогда не происходивших событий - грязными следами тех, кто не знал смятения и слабости в том обличье, в каком они издревле приходили к людям.
Мерно, с подчеркнутой неторопливостью первых зимних сумерек катящийся к завершению день, едва уловимо плавящийся и дрожащий в ледяном свете мутного сероватого солнца, лежит у ее ног гладким шелковым полотном, струится прохладой, свербит запахом замерших в скорбном ожидании венков. Она разделяет их скорбь; она вмещает в себя скорбь всего этого зала - притворную, искреннюю и напускную; она вдыхает ее, понемногу вбирает в себя и свои легкие, пропускает ее через себя и выдыхает вместе с отвратительным комом, заполнившим было ее гортань. На несколько мгновений Хель становится ею, отточенной до потрясающей остроты скорбью этих похорон, и тогда она с замиранием сердца - в краткий миг между одним сигналом пульса и другим - вспоминает, каково это, ощущать божественность беспримесную, яркую, точно вспышка, сопровождающая рождение новой вселенной. Она безжалостно втягивает в себя все, чем наполнен похоронный зал, словно лишенная света, воли и разума черная дыра, словно кокаиновый наркоман, с заполошным, глубоким дыханием пристраивающийся к началу очередной «лунной дороги». Но мгновение это, так опасно близкое к далеким, канувшим в забвение воспоминаниям, кратковременно, и вместо него приходят лишь опустошение и слабое беспокойство, навеянное событиями прошлой ночи.
Мод трогает ее за плечо, и Хелена оглядывается, с легким раздражением отмечая, что облаченная в траур группка родственников медленно встает со своих мест и тянется к выходу. Никто не смотрит на них - двух высоких бледных женщин у высоких бледных стен траурного зала; люди бросают на них незаинтересованные взгляды и тут же скользят осоловевшими, ничего не выражающими глазами вбок, к безупречно притягательному прямоугольнику дверей. Они «попрощались». Хель - не Хелена - чувствует, как сильно́ их желание поскорее убраться отсюда, от гроба, в котором лежит удивительно свежая, талантливо «приукрашенная», но все же - старуха, несильно интересовавшая их даже живой. Она не осуждает их: рано или поздно все они будут такими, как та женщина, нашедшая последнее свое пристанище в шестиугольном дубовом гробу посреди тяжелого, как похоронный марш, запаха цветов.
Хель смотрит на Мод. Приходится делать это, чуть приподняв голову - та несколько выше даже самых высоких мужчин. На невозмутимом лице ее, никогда не отличавшемся особенной красотой, внимательным тихим блеском, словно два гладких голубоватых камня, выловленных солнечными лучами из мутной речной воды, мерцают проницательные глаза: так смотрит тонкий психолог, судья или хирург, но так, по всей видимости, не должна была бы смотреть эта гигантская светловолосая женщина, одетая с нарочитой, почти мужественной неряшливостью. Хель это не удивляет и не обижает. Она знает Мод целую уйму человеческих жизней и успела уже привыкнуть к тому, что ей, этой чудовищной, некрасивой амазонке, достаточно одного лишь взгляда для того, чтобы выловить из утомительной череды бессмысленностей истину.
- Утомительная ночь, миз? - спрашивает Мод. Ее широкие бледно-розовые губы складываются в улыбку, большое гибкое тело под простой человеческой одеждой излучает силу и нетерпение, бесконечную жажду жизни и вместе с тем расслабленное спокойствие вечного стражника.
Хель чувствует, как одна половина ее лица непроизвольно дергается, и пытается понять, что могла бы ответить, но все слова, которые она собирается исторгнуть из своего онемевшего рта, похожи на то, первое, ныне полностью состоящее из нечистот - «божественность». Она сглатывает их все и чувствует подступающую к горлу тошноту. Тошноту, до боли похожую на ту, что мучила ее всю прошлую ночь.

* * *

Когда она шла за ним, выбивая своими каблуками гулкую дробь, разлетавшуюся по подворотням и разбивавшуюся о стены домов подобно выстрелам, он не оглядывался, хотя Хель ясно ощущала, как сильно он этого хочет. Она шла за Дэниелом, впервые за всю бесконечность прожитых лет чувствуя себя существом, живущим одновременно и отдельно, и внутри беспорядочного пространства мифов, созданного рукой человека; в сердце ее нелепые их верования слились в один неумолчный крик, сплелись тысячью звеньев в одну тяжелую цепь и… канули. Хель следовала за его спиной, ощущая себя смертным созданием, пытающимся поспеть за призрачным проводником в мир мертвых: в лихорадочном ее взгляде облезлые, замусоренные, расписанные черной краской стены, мимо которых они проходили, искажались, приобретая форму острых камней, аркой стоящих перед мостом через Гьелль; длинные пики фонарей - в основном не горящих или же источающих свет столь слабый, что его хватало только на то, чтобы изредка обрисовывать движения мужчины и женщины смазанными черными тенями - обрастали кронами, становились деревьями, меж которых терялся вой чудовищного пса. Ее дыхание чуть сбилось, сквозь плотно сжатые бледные губы просачивались стылые облака пара. Она впервые - впервые в этом проклятом городе, впервые за всю свою проклятую жизнь - поняла, что правила своими мертвецами ровно так, как они сами правили ею. И сейчас один из них, едва ли осознавая, каким чудовищным долгом связал ее и какую немыслимую боль причиняет, вел Хель за собой сквозь языческую темноту грязных нью-йоркских улиц в неизвестность. 
Она наблюдала за ним, с трудом отдавая себе отчет, что по-прежнему испытывает низкую, недостойную надежду увидеть в его поведении доказательства того, что все это - постановка, шутка, достойная существа, некогда называвшего себя ее отцом. В то мгновение, когда они уже поднялись по ржавой пожарной лестнице, и он быстрым, почти уверенным движением оказался внутри своей квартиры, Хель показалось, что она ослепла от ярости: на секунду в том, как он подал ей руку, она вдруг увидела Локи и его вороватую, скользящую, словно складная ложь, манеру передвигаться. Злость полыхнула, рассыпала искры в плену клокочущего облегчения и тут же с шипением погасла. На тщательно уложенные волосы Хелены опускалась колючая влажная изморось; Дэниел Стэнтон - и только он один - смотрел на нее с непониманием и беспокойством. Она вздохнула, сложила свое худое длинное тело почти в половину и с легкостью, которую сложно было бы признать в столь высокой женщине, скользнула на кухню.
Он суетился; метался по крошечной, пропахшей старостью и ненужностью комнате, словно перепуганный зверек, боящийся, что смерть настигнет его в тот момент, когда он застынет. Вот он, его собственный Хельхейм, его мир мертвых - он привел Хель сюда, и миссия его выполнена, но ни она, ни сам Дэниел так до сих пор и не поняли, где они оказались. Кухня, которую Хель обводит рассеянным, ничего не выражающим взглядом, больше напоминает чистилище, чем загробный мир, но это лишь видимость, подгнившая полуправда, и только. Вся эта квартира, все, чего касался этот человек, - есть не более чем далекое эхо забвения, куда более жестокое, чем момент вечного безвременья.
- Пустое, - ровным голосом произнесла Хель, с абсолютно прямой спиной и странно отчужденным видом опускаясь за скособоченный кухонный стол. Она - лишняя в этом месте. Он, сам того не сознавая, лишний тоже. - Фотографии, документы… все пустое. Сядь со мной. Посиди, - прошелестела она устало и почти мягко.
Его резкие, торопливые движения, его сбивчивая речь - все это вводило Хель в состояние, близкое к трансу; бросало куда-то на бритвенно тонкую грань между гневом и жалостью; вкупе же - порождало многовековую, неизбывную усталость. Чаша, которой и за всю жизнь не испить. Она хотела бы сделать хоть что-то, что заставило бы его успокоиться, уняло бы дрожь в его пальцах - не потому, что ее мучало его волнение, нет, всего лишь потому, что ей невыносимо было видеть беспомощное выражение, печатью чудовищной человечности легшее на его лицо. Это было нестерпимо в той же степени, в какой нестерпимо слушать пронзительный визг раненого пса.
- Послушай меня, Дэниел. Внимательно послушай, - сказала она тогда твердым голосом, глядя ему прямо в глаза, - Я не стану говорить с тобой, пока ты не успокоишься.
Хель стоило бы сказать ему: «Я не стану говорить с тобой». Сказать это - и уйти. Сделать это было бы проще, поскольку она не только не знала, как говорить с этим человеком, пока все тело его конвульсивно дергается, как бы сражаясь само с собой, а глаза неотрывно следят за ее лицом, но также и не знала, о чем говорить с ним вообще. О многом она могла бы рассказать ему: о долгих волчьих зимах в Железном Лесу и о том, как пили они - три чудовища - ненависть к своему отцу вместе с молоком матери; о холодных ночах, полных бесконечного одиночества, на которое обрекла ее его кровь; о том, что она знает о нем лишь то, что ненавидит, а ничего иного не знала никогда (а может - позабыла). Вместо этого Хель говорит:
- Я не должна была обнадеживать тебя, - и через секунду добавила, увидев в его глазах красные отблески пожаров, вмиг охвативших все то, что он зачем-то назвал надеждой: - Нет. Нет, послушай меня. Я знала тебя так давно, что успела позабыть, каково это - думать о тебе. Мы никогда не были близки. Я не могу вернуть тебе воспоминания о Дэниеле Стэнтоне, но, быть может, я все еще могу помочь. Иначе. Но все же. По-настоящему… по-настоящему ты еще можешь вспомнить. Дай мне время.
Он весь был - сплошное ожидание. Повинуясь его неясному зову, Хель сунула тонкую белую руку в карман расстегнутого пальто и нащупала почти полную пачку сигарет, распакованную для недавнего визита Мистера Слишком и его скорбящей жены. Задержавшись на мгновение и чуть царапнув по гладкой плотной бумаге кончиками ногтей, Хель слабо уронила руки на стол и дернула плечом. Она должна обдумать это; осознать, объять всю ту опасность, которой он столько месяцев неосознанно подвергал себя и которую с такой радостью взвалит теперь на ее плечи.
- Те люди, которых ты видел… клянусь, тебе повезло, что это были не мои братья. Ты не был особенно популярен в прошлом, - на мгновение ее острое маленькое лицо скорчилось в скорбной усмешке, но в следующее мгновение горькие морщины разгладились, и Хелена вновь стала серьезной, как смертельный недуг. - Но мы поговорим об этом завтра. Есть то, что я должна обдумать, Дэниел. Время. Его всегда было так много… почему теперь его почти не осталось?..
Хель потянулась к нему, дотронулась своей прохладной сухой ладонью до его горячего, влажного от пота лба, и... впервые за многие годы, за декады и даже столетия сделала то, что почти всегда делала лишь с мертвыми. От пальцев ее отделилась искристая, почти неощутимая вспышка прохлады - крошечная сфера вечного серозимнего спокойствия, голосом тысячелетней древности сказавшая вдруг: «Спи».
- Я вернусь завтра. Ты будешь ждать меня? - спросила Хель, задумчиво глядя в его затуманенные глаза, знакомые и чуждые одновременно. - Конечно, ты будешь. Впервые за все это время… ты будешь ждать меня.
Она ушла с рассветом; растворилась, как последний перед утренним пробуждением ночной кошмар, оставив после себя только маленькую полоску плотной заводской бумаги: визитку, прислоненную к блестящему боку коньячной бутылки - единственную деталь во всей этой кухне, со спокойной ясностью говорившую, что произошедшее не было сном.

* * *

Тошнота все еще стоит в ее горле, а сердце бьется с монотонностью часового механизма - слова зреют, как язвы, но вместо всех них, готовых уже было сорваться с языка, Хелена с тихим вздохом произносит то, что произносить совсем не хотела:
- Где могут быть мои братья? Я не видела их слишком давно. Тысячу жизней не видела, Мод.
- И, вот беда, впервые видеть ты их не хочешь. В чем дело, Хель?
Она не отвечает. В этот момент локтя ее касается сухая, как выжженная солнцем ветка дерева, ладонь миссис Парр; женщина повисает на ней, точно попавший в водоворот человек - на последнем участке твердой и неподвижной почвы перед ледяным омутом.
- Господи, мисс Влах, вы сотворили… она кажется такой молодой, такой… спасибо вам, боже мой, - голос ее тонет в рыданиях. Мод достает из кармана своих джинсов необъятный, слегка похожий на небольшую скатерть носовой платок и протягивает его сотрясающейся от плача миссис Парр. Хелена отстраненно гладит женщину по плечу. До живых ей дела нет.
- В четыре часа состоится погребение. Это Мод, миссис Парр, она отвезет гроб на кладбище. Потом… пожалуйста, не стесняйтесь связаться со мной, если что-то пойдет не так. Моя визитка есть у вашего мужа.
Подоспевший Мистер Слишком проворным жестом фокусника, с сухим, легким взглядом неотягощенного лишними привязанностями человека уводит комкающую в руках гигантский платок Мод жену, и Хель смотрит им в след, со странной жалостью отмечая, что когда-нибудь и эти двое попадут в ее похоронное бюро, и тогда все наносное, навеянное суетливым лицемерием жизни, спадет с них, как занавес, обнажающий непритязательное закулисье. Она не станет тратить силы на Мистера Слишком; тот будет гнить в запахе формалина и морга, и обрюзгшие его щеки будут сползать с лобастого черепа подобно разваренным кускам жирного мяса, отваливающегося от кости. Его Миссис высохнет, как мать, что лежит сейчас посреди полчища венков совсем как мрачная сказочная принцесса, вовремя почему-то не разбуженная от вечного сна - древняя, при жизни походившая на мумию старуха в кратком мгновении достоинства и радости.
- Я хочу, чтобы ты нашла для меня кое-кого, Мод, - ровным, не терпящим возражений голосом говорит Хель. Она кожей чувствует на себе напряженный взгляд великанши, но возражения, тень которых накрывает их обеих странной голубоватой тучей, так и не успевают пролиться дождем.
- Я не ищейка, госпожа моя, - с достоинством откликается Мод.
- Тогда пусть это сделает твой пес. Ты наверняка знаешь, где Гарм сейчас.
Имя звучит, и подбитые железом каблуки гулким похоронным звоном уносят Хелу прочь из траурного зала.

* * *

На этот раз она внимательно следит за тем, куда и как идет: где-то внутри Хель крепнет смутная уверенность в том, что Локи - нет, Дэниел Стэнтон - успел показаться на глаза слишком многим, и, если она сделает то же самое, это в конце концов приведет их обоих к беде. Ее, впрочем, всегда не любили - иной, нежели та, что испытывали зачастую к ее отцу, нелюбовью - а потому скользить в толпе, не чувствуя на себе ни взгляда и ни тени чужого интереса, не составляет для нее никакого труда. Существа вроде нее - покровители смерти, костей и болезней, окруженные вечным гниением и дикие на вид - никогда не пользовались популярностью даже у себе подобных.
За пару кварталов от квартиры Дэниела Хель останавливается, чтобы зайти в книжный магазин, и спустя некоторое время выходит оттуда с большим черным ежедневником, заботливо уложенным между всеми другими вещами в ее объемной дамской сумке. К тому моменту, когда она наконец сворачивает в знакомую-незнакомую подворотню и терпеливо повторяет их вчерашний путь, солнце уже успевает приобрести болезненный желтоватый оттенок, в путаном временном отношении близкий к той короткой закатной вспышке карминно-красного, что должна будет случиться через пару часов. Хель не боится заблудиться: дорога от метро до дома с ржавой пожарной лестницей на фасаде отмечена в ее голове ярко-красным пунктиром, словно путь на карте сокровищ. В этом есть некая сокровенная ирония.
Когда же она оказывается перед знакомым домом, кирпич которого от времени приобрел грязный бурый оттенок, то не может заставить себя сделать больше ни шага; фонари за ее спиной зажигают свой слабый, почти призрачный свет, хотя небо все еще сохраняет далекий от розового оттенок жидкой ртути. Сама мысль о том, чтобы войти в подъезд, кажется Хель невыносимой, но все же она делает последние несколько шагов и исчезает в черном, слегка перекошенном зеве здания. Диссонанс, который эта женщина самим своим видом образовывает с обшарпанным, разрисованным граффити подъездом, показался бы любому человеку чудовищным, если только он не решился бы подойти к ней чуть ближе. Отчетливый запах гниения, формалина и морга, кружащийся вокруг нее почти осязаемым облаком, в стократ отвратительнее человеческой вони, пронизывающей это место - и это примеряет их между собой.
Хель медленно поднимается на третий этаж и выбирает одну из двух квартир на лестничной клетке, уверенно трогает пальцами дверную ручку, ни на секунду не сомневаясь в том, что сможет войти без ключей, и в следующее мгновение оказывается внутри квартиры. Французы называют это «déjà vu» - она чувствует, что знает в этом месте все, от самой крошечной трещины в стене и до призрачных неровностей в полу, и вместе с тем не понимает, как очутилась здесь.
- Дэниел? - зовет Хель, хозяйским жестом отправляя пальто на простой железный крючок, вделанный в стену на уровне ее глаз. Проходит на кухню. Бутылка коньяка стоит на том же месте, где и была, отбрасывая перед собой густые медовые тени, а стол напоминает разворошенное гнездо, нелепое и оттого безобразное. Чай, к которому она так и не притронулась, подернулся сизой бензинной пленкой; на стенках чашки - причудливые коричневые разводы. Человек, которого Хель оставила всего на несколько часов, при свете дня напоминает выпотрошенную тряпичную куклу, наполненную совершенно неподходящими для того вещами - иглами, осколками и грязью, страхом, неуверенностью и обрывками мыслей. Она трогает его за плечо, ставит на стол раздутую, неплотно закрытую сумку, и тяжело вздыхает, не зная, что теперь ей следует сделать. Не впервые Хель ждали, нет - но впервые тот, кому следовало оставаться живым еще очень и очень долго.
- Должно быть, мне стоило прийти раньше, - извиняющимся тоном говорит она, убирая руку с плеча Дэниела, - Но, как бы то ни было, я здесь. Здравствуй.
Хель обходит стол, открывает сумку и достает из нее ежедневник и ручку, кладет их между бутылкой и чашками с недопитым чаем и медленно, тщательно подбирая слова, произносит:
- Я долго думала о том, чем я могу… чем я должна помочь тебе. Я не смогу рассказать тебе, каким ты должен был быть Дэниелом Стэнтоном пять, десять или пятнадцать лет назад, потому что все мои воспоминания о тебе есть воспоминания маленькой девочки, которой ты знал меня когда-то давно. Что, если мы начнем с другого? Позволь мне спросить о тех людях, которых ты видел и которые, как тебе кажется, знают тебя. Сможешь ты описать их? Написать здесь, - тонкий палец, похожий на обглоданную белую кость, ложится на обложку ежедневника, - То, как ты встретил каждого из них… всех, о ком сможешь вспомнить. Всех, чье лицо осталось в твоей памяти. Я не прошу тебя делать это прямо сейчас, но все же…
С этими словами Хель неспешно убирает со стола грязные чашки и ставит их в запруженную посудой раковину; прячет в один из шкафов бутылку с коньяком, двигаясь при этом с непринужденной, успокаивающей уверенностью полновластной хозяйки, словно все это место - эта обитель забвения, уголок мертвого мира - безраздельно принадлежит ей одной. В конце концов Хель, не глядя на Дэниела, достает из сумки пакетик, остро пахнущий травами и еще - землисто, влажно и сладковато - грибами; находит заварник, деловито ставит чайник. В горячей воде высушенные черные травы и скукожившиеся грибы, похожие на мумии неких мифических существ, наливаются прозрачным золотистым светом, холодное нью-йоркское солнце просвечивает их с мутного стеклянного бока, проникает в них, и они распускаются тонкими длинными щупальцами, отвращая от Хель сладкий запах разложения и неуверенности, а от Дэниела - его вечное горячечное беспокойство.
- Это… хм, полагаю, это что-то вроде моего личного сбора. Я пью его, когда тяжесть всего, что происходит со мной, становится невыносимой, и мысли жалят меня, а я никак не могу с ними совладать. Я предлагаю тебе вот что, - Хель опускается на тот стул, на котором сидела прошлой ночью, - Сейчас ты выпьешь немного, а потом сделаешь то, что первым придет тебе в голову. Расскажешь мне то, что захочешь. Или запишешь, или покажешь… неважно. Не говори мне ничего о тех годах, которых ты не помнишь. У тебя есть что-то и помимо них. Что-то, кроме того, о чем ты забыл. Что-то, кроме фотографий, больничных листов и документов. Что-то, что мучает тебя. И если ты захочешь… если ты попросишь меня об этом, я расскажу тебе тоже. Попытаюсь объяснить, почему я здесь.

[nick]Helena Wlach[/nick][status]Hel[/status]

В воздухе пахнет Железным лесом. Хель понимает это запоздало и отвлеченно, и тут же ею овладевает какое-то неотвратное болезненное чувство, полное детской обреченности и неизбежности - беспомощность перед лицом бесконечной вереницы воспоминаний, призраками встающих перед ее глазами в галлюциногенном пару травяного сбора. Бесчисленный сонм отдаленных криков, умозрительно сложенных в кособокий лабиринт диких образов, касается ее щеки материнским прикосновением и тут же рассеивается, оставив на лице выражение жадной грусти. Хель смотрит на Дэниела, но вспоминает Локи, и на мгновение они сливаются перед глазами ее в цельную фигуру, как неделимое отражение той памяти, что зависла над опустошенным столом дамокловым мечом. Дрожащей рукой она подносит к губам свою чашку, дымящуюся и плавящуюся под неотступным огнем черных трав в завихрении медленно чернеющей жидкости; касается щербатого, как детская улыбка, края языком и, обжегшись, пропускает Железный лес в самое себя.
Они сидят друг напротив друга, как старые знакомые, как муж и жена, как едва знакомые любовники: не произнося ни слова, наблюдают друг за другом из-за парящих чашек, пока болезненно желтоватый фонарный свет превращает ржавую пожарную лестницу в обуглившийся скелет великого змея, окутавшего каменное ядро земли своими бесконечными кольцами. Что происходит?..  Человек рисует, и она наблюдает за ним со всепоглощающей алчностью, с каждым движением твердой руки все глубже погружаясь в гипнотический танец чернил на линованной бумаге. Запоздало осознав, что руки ее с каким-то злобным ожесточением впились в остывающие бока чашки, Хель разжимает пальцы, и стол едва ощутимо вздрагивает, приняв на себя удар старой керамики. Не справившись с собой, она на мгновение закрывает глаза и медленно, очень тихо выдыхает. Весь мир, сузившийся до фотографической точности рисунка в черной тетради, взрывается смыслами, крошится, дробится и вновь собирается воедино, образуя знакомое, уродливо черное полотно истины. Хель едва-едва успела взять себя в руки, когда поняла, что Дэниел встал и с пугающей, вряд ли им самим осознаваемой - с той самой, не принадлежавшей ему бесшумностью, - обошел стол и замер позади нее. Зачем?.. Пальцы Хель мелко, панически трясутся в тот момент, когда она позволяет знакомой руке осторожно обернуться вокруг собственной кисти, чтобы направить.
Она вскакивает на ноги еще до того, как острая бумажная фигурка, сложенная из рисунка омелы, врезается в стену и невыносимо долго падает, прежде чем коснуться пола с оглушительным в наступившей тишине грохотом. Отшатывается от Дэниела, как от прокаженного, хотя тело ее еще хранит отголоски его странных бережных прикосновений. Ее колотит крупной неослабевающей дрожью, и все же Хель находит в себе силы для того, чтобы в один быстрый шаг преодолеть отделявшее ее от самолетика расстояние и с чем-то, почти похожим на страх, какой можно, наверное, наблюдать в движениях человека, примеривающегося с тому, чтобы взять в руки еще живую гадюку, поднять его в воздух.
Она чувствует взгляд Дэниела на своей коже и осязает его непонимание, полупрозрачным черным дымом повисшее в воздухе, но не может заставить себя посмотреть на него. Громко стуча каблуками по полу и сосредоточенно сдвинув брови, Хель так же быстро доходит до плиты, поджигает конфорку и подставляет самолетик под колеблющиеся языки синего газового пламени. Ее руки, запятнанные невидимыми следами его пальцев, все еще дрожат, но кожа, которой почти касаются языки пламени - выжигающие, очищающие - не чувствует ни жара, ни боли. Ранняя зимняя ночь ложится на Нью-Йорк рваным шерстяным покрывалом, пыльным и непрозрачным, как театральный занавес; яркая желтая лучина загоревшейся бумаги вновь превращает отрешенное, напуганное лицо Хелены в оплавленный с одного края бронзовый оттиск уродливой кладбищенской статуи, и эта иллюзия, движущаяся и изменяющаяся вместе с горением нарисованной омелы, кажется вечной и незыблемой, как вращение небесных сфер. Помутневшим, недвижимым взглядом Хель вглядывается в охвативший рисунок пожар и пытается понять, какая часть Локи, все еще жившая в Дэниеле Стэнтоне, придумала для нее эту жестокую шутку, но не находит на свой вопрос ни единого ответа, соответствовавшего бы действительности хоть в малейшей степени. Острые листья, уроненные в невесомое переплетение ветвей, съеживаются и обугливаются, превращаются в пепел и осыпаются в дрожащее синее пламя.
- Моя мать, - глухим голосом говорит тогда Хель, бросая догоревшие обрывки бумаги на груду посуды в раковине и заливая их водой, - Была язычницей. Она учила меня гадать по звездам и костям животных, а когда пришло мое время уйти от нее, то была милосердно жестока и не питала во мне добрых чувств, чтобы только я не тосковала по ней там, где ничто не смогло бы вернуть меня ей.
Воспоминания наполняют ее лишь на мгновение, как переменчивая жидкость наполняет собой треснутый глиняный сосуд лишь затем, чтобы покинуть его, просочиться сквозь трещины и уйти в землю. Ангрбода происходила не из породы ласковых матерей; ее угрюмая, равнодушная и редкая ласка заменяла Хели, Фенриру и Йормунганду всю ту лицемерную нежность, которую из лучших побуждений по капле вливают в младенцев эссенцией, подпитывающей ростки беспомощности и страха. Они не выжили бы в Железном лесу, не будь их мать собой; Хель не выжила бы в том бесконечном ледяном изгнании, на которое их обрекли мудрые боги, не будь ее младенчество таким, каким она его помнит.
- Когда я видела ее в последний раз, она сказала мне, что взгляд мой должен быть жесток, а сердце свободно, иначе я сгину, и от меня останется лишь тень. Только недобрый взгляд может увидеть истину, и только сердце, свободное от страха или любви, способно на сострадание, хотя по отдельности они не представляют никакой ценности… ты знаешь, что нарисовал, Дэниел? - Хель смотрит ему в глаза с угасшей тревогой и мрачной решимостью. - То, что ты нарисовал, многое сказало бы тем, кто умеет видеть.
Движением спокойным и медленным, нисколько не напоминающим о тех безумных метаниях, которые охватывали ее несколькими минутами ранее, Хель делает к Дэниелу шаг, и губы ее при этом отчего-то движутся, словно повторяя слова молитвы или проговаривая еще не прозвучавшее признание. Красноватая полоска языка на мгновение показывается между двумя рядами мелких белых зубов, как моллюск, скрытый за острыми створками раковины, и тут же исчезает, проталкивая прямо в пахнущий гарью и плесенью воздух новые слова:
- Ты заешь эту легенду?.. Ту, в которой над богами сыграли злую шутку, превратив жизнь в смерть… неважно, не говори. Ты все равно не знаешь ее так, как знаю я. Я расскажу, как обещала, хотя, должно быть, ты все равно меня не поймешь. Сейчас люди говорят, будто бы это легенда о Бальдре и его смерти, но…
Хель на мгновение смежает веки - они горят огнем, в котором сгорают языческие идолы далекого прошлого - и позволяет лицу того, кого она видела десять тысяч человеческих жизней назад, встать перед своим внутренним взором бестелесным бледным призраком. Бальдр был ее залогом, золотым знамением весны в объятиях вечной осени Эльвиднира; он был и ее обещанием - жестокой шуткой, нелепо превращенной в ничуть не менее жестокий урок для тех, кто некогда разлучил Хель с ее семьей; и все же, он был - ее, и она любила его, потому что он, единственный из всех богов, не мог покинуть ее и не мог смеяться над ней с непоколебимой высоты своего оплеванного бессмертия.
- Впрочем, забудь. Рассказывают, будто бы светлейший сын Одина был убит символом жизни. Пронзенного ветвью омелы, павшего от руки собственного брата, его сожгли в погребальной ладье, и врата мира мертвых закрылись за ним, чтобы никогда больше не открываться.  Хотела бы я знать, Дэниел, что в тебе ненавидит меня так сильно… а может, просто узнает?.. Ты так любил эту чертову историю, - тонкие губы Хель складываются в горькую усмешку, - И так хорошо знал, как сильно я ненавижу ее, что не мог не вспомнить об этом сейчас, верно? Хорошая шутка тебе всегда была дороже всего, что когда-либо ценил другой мужчина, дороже женщин, любви и семьи. Поэтому мы никогда не ладили.
Она не говорит того, что собиралась; созревшие было фразы сгорают в отголосках огня, в котором исчезла нарисованная омела: слова о ненависти, готовые уже было сорваться с языка Хель, утекают сквозь давнишние трещины и становятся частью тех воспоминаний, которые теперь, когда последний отклик едкой гари уже рассеялся и скрылся в сложной молекулярной сети наполнявшего квартиру прогорклого воздуха, кажутся лишь далеким эхом прошлого. Хелене Влах говорить с Дэниелом Стэнтоном о том, почему Хела ненавидела Локи, незачем - он все равно не поймет ее. Одна рука Хель, чистая и белая, берет Дэниела за кисть; длинные пальцы, похожие на когти большой хищной птицы, с равнодушной силой, странной для столь хрупкого женского тела, плавно оборачиваются сначала вокруг шероховатых прохладных костяшек, мимолетно, успокаивающе гладят обтянутую кожей кость, а затем механической, лишенной ласки хваткой смыкаются на запястье. Кончиком короткого ногтя, так, чтобы не запачкать одежды, Хель проворно закатывает рукав, обнажая картографически изборожденную витыми дорогами вен руку.
- Моя мать была язычницей, - еще раз повторяет Хель, и рука ее, удерживающая запястье Дэниела в одном положении, угрожающе сжимается железными тисками, - И время сделало меня похожей на нее.
Измазанный копотью палец ложится на чистую кожу руки чуть пониже локтевого сгиба и ведет вниз, не отрываясь: короткое быстрое движение, прежде чем прерваться, оставляет после себя ровный черный след, слой за слоем снимает маркую черную грязь с длинного острого пальца и обнажает белую сердцевину. Еще два движения безымянным и средним пальцами - небрежный рисунок, похожий на отпечаток куриной лапы во влажном песке.
- Лосиная осока, что на болоте обитает, - железная хватка разжимается, и костяной холод пальцев медленно оттаивает в такт быстрому биению пульса под тонкой преградой кожи, - Кровь всякому пускает, кто её схватит, - Хель мягко, грустно улыбается, - В прошлом ты, Дэниел, нажил себе так много врагов, что их хватило бы на несколько жизней. Но я - не враг тебе, во всяком случае, не сейчас, не сегодня и не завтра. Ты сохранил мою визитку?.. Хорошо. Сделай для меня кое-что. Я хочу, чтобы ты как можно скорее доехал до моего офиса. Сегодня, завтра, не позднее. Тебе не нужно оставаться здесь, не теперь. Ты никого не встретишь, кроме, быть может, высокой женщины, но и она... не беспокойся, если тебе вдруг покажется, что она не видит тебя. Не удивляйся, Дэниел. Не удивляйся, и все пройдет.

* * *

Спустя несколько часов, минувшие с того момента, когда дверь квартиры Дэниела закрылась за Хель, и вымерзшие до основания улицы города поглотили ее, небо над Нью-Йорком стало непроницаемо черным, обуглилось и натянулось, как кожа на раздутом изъязвленном теле больного чумой, и острые рубцы прорех в густом тумане облаков напоминали в болезненном жёлтом свете фонарей покрытые гноем бубны, готовые прорваться зловонным грязным дождем на столь же зловонные и грязные дома.
Сверху беспорядочная карта района, нанесённая на изношенную черную землю, давно уже не видевшую солнца, напоминает трещины, оставленные в вечной тектонической плите землетрясениями и течением времени. Дома подступают друг к другу, жмутся со всех сторон, словно каменные столбы, покрытые порослью черных окон и крошащихся железных лестниц: с боков их, словно рыбы-прилипалы, сопровождают мусорные пакеты и массивные железные баки, заполненные нечистотами самых разных форм и размеров. Тут и там переплетения мелких улиц обрываются, соединяются друг с другом и вливаются в пустынные перекрёстки, на плоских, уродливых лицах которых лежат сизоватые клочья тумана, и сквозь острые прорези, проделанные в них ветром, видна выщербленная дорога, причудливо сшитая из четырехъязыкого извивания боковых переулков.
Глубокая ночь стоит над перекрестком, извиваясь в остром болезненном приступе, близком к экстатическому или религиозному, и рыхлое ее тело крупно вздрагивает и сотрясается, как от пульсации крови где-то в глубине каменных вен - от громких ударов каблуков, разносящихся по гулкому колодцу как пистолетные выстрелы.  Медленная острая дробь, прокладывающая себе путь сквозь молочные клочья тумана, через отдаленный переклик хриплых человеческих голосов, на разных языках переговаривающихся о чем-то неясном, одним им только и ведомом, разбивается о закрашенные черным окна и исчезает неясным эхом. Человек стоит в тени одного из зданий, привалившись к влажной, дурно пахнущей кладке, густо вымазанной в черной краске из баллончиков уличных художников, и разреженный свет единственного рабочего фонаря, освещающего узкое пространство перекрестка, падает на него густым неразменным потоком желтого света. Человек держит в зубах прикуренную самокрутку, и сладковато пахнущий едкий дымок, открывающийся от ее алого кончика, тонкой нитью тянется вверх и исчезает в густой первобытной тьме. Вокруг человека стоят ещё трое - нервно переминаются, пританцовывают, выдувают облачка пара и изредка оглядываются. Звук шагов, слишком быстрых и громких, чтобы их можно было оставить незамеченными, заставляет всех троих переглянуться и мысленно взмолиться о том, чтобы сделка поскорее завершилась. Они еще почти дети, подростки с лихорадочным блеском в глазах и подобострастным выражением лиц; все трое, очевидно, нелегалы, а может и впрямь - законные обитатели Куинс, и ни один из них еще не разменял второй десяток.
Шаги становятся громче, их молчаливая барабанная приближается; человек быстро затягивается и красивым, отточенным до филигранной точности жестом достает из-за пазухи своего длинного «дутого» плаща крошечный серый конвертик. Шаги замедляются где-то за тончайшей стеной ночного тумана; под фонарем происходит торопливый и несколько неловкий обмен деньгами, и когда влажная морось, причудливо раскрашенная рыжими пятнами света, расступается, выпуская высокую худую женщину в шерстяном черном пальто, подростки выглядят вполне довольными собой.
- Якатекутли, - невыразительным голосом зовет женщина, изваянием застыв в нескольких шагах от подростков и прислоненного к стене мужчины.
Тот ловко прячет приобретенную наличность туда, где ранее был конвертик, и поднимает голову; он носат до такой степени, что кажется, будто у него нет ни рта, ни подбородка - один только громадный клюв, похожий на птичий, заостренный и странно угрожающий.
- Ебать, - высоким тонким голосом произносит один из подростков, с любопытством стрельнув бегающим смазанным взглядом в сторону высокой женщины. - Вы тоже собираетесь затариться, дамочка? - подростки разражаются нервным лающим смехом.
- Не выражайся, - ровным назидательным тоном командует человек, безотрывно рассматривая маленькими черными глазками замершую в каменной неподвижности женщину. - И проваливайте наконец с моего перекрестка.
Только когда люди торопливо скрываются в одном из четырех боковых ответвлений каменного колодца, человек отходит от стены и делает несколько быстрых танцующих шагов прочь от расплывчатого пятна фонарного света; становится видно, что он невысок, даже приземист - на голову, а то и больше ниже вытянутой фигуры женщины в черном.
- Занятно, - говорит человек, щелчком пальцев отбрасывая скуренный косячок в сторону мусорных баков и тут же принимаясь шарить по карманам в поисках нового.
- Тебя очень просто найти, - столь же бесцветно произносит Хель, из-под опущенных век рассматривая рыжевато-коричневый профиль прикуривающего от пластмассовой зажигалки Якатекутли.
- Вот уж точно. Не то чтобы я очень уж скрывался, дорогуша, - он не рискует подходить ближе. Застывшее лицо женщины внушает ему неприязнь вполне определенного рода, и его громадный «клюв» будто бы против воли трепещет ноздрями, улавливая отдаленные отголоски запаха гниющей плоти даже за неизбывным зловонием улиц и сладковатой вонью марихуаны. - Торговля, видишь ли, неплохо поддерживает меня на плаву, так что было бы странно, если бы я шарился по углам, как некоторые. Не в обиду… Ты поболтать или по делу? Может, сторгуемся? - Хель знает, что он спрашивает это только из странных  представлений о вежливости, заменяющих ему инстинкт самосохранения. Мертвецы не торгуют даже костями, этого не знает только слепец.
- Не стоит. На самом деле, я все еще ищу кое-кого, и мне бы хотелось, чтобы оказал мне помощь.

* * *

Час быка все длится и длится, и нет ему конца, и рассвет, столь поздний в это время года, не кажет себя даже малейшим обещанием зарниц; небо все так же темно, все так же пятнисто и уродливо, когда эта чудовищно неравная пара выходит на огни горящих окон, как два корабля на светлый зов маяка. Насмешливая, почти скабрезная вывеска над дверью стиснутого по бокам здания, гласящая: «Миктлан и Жена» - чуть покачнулась взад-вперед, когда Якатекутли с лицом, на котором читалось выражение тщательно скрываемого недовольства, дернул на себя дверь и, не потрудившись пропустить Хель вперед, нырнул внутрь.
Внутри бюро стоит знакомый Хель запах цветочных венков и формалина, но она знает: это место так же далеко от ее покровительства, как, скажем, Африка далека от Сибири. Приглушенное освещение в холле и мягкий полумрак коридоров не скрывают яркого желтого света, пробивающегося из-под двери, ведущей в хозяйский кабинет, и Якатекутли отрывисто кивает на нее, явно испытывая непреодолимое желание как можно скорее убраться отсюда. Однако когда в ответ Хель делает быстрое движение головой из стороны в сторону, он, сцепив зубы, проходит вперед, трогает пальцами гладкую железную ручку, поворачивает ее и тут же отдергивает ладонь, словно обжегшись. В воздухе, словно предвестник прозвучавших через мгновение слов, повисает короткое эхо гулкого щелчка.
- Кому как не тебе знать, что являться без приглашения невежливо. Проходи. Не задерживай нас.
Хель переступает порог, хотя все в ней восстает против этого. От повелителей Миктлана пахнет плотью отнюдь не гниющей, и этот запах - густой алый дух свежей крови и нежной пузырящейся корки на освежеванных человеческих мышцах - налетает на нее упругой горячей волной. Все вокруг: дорогие кресла, толстый ворс ковра, бесчисленные книги и старинные ацтекские мозаики, вставленные в рамы и защищенные толстым музейным стеклом - пропитано этим запахом и источает его каждой своей молекулой. Но ни единый мускул на застывшем мрачном лице посетительницы не вздрагивает в тот момент, когда навстречу ей распахиваются пахучие и теплые женские руки, и когда эти руки обвивают ее шею, и когда полные мягкие губы, скрывающие бритвенно-острые зубы каннибала, касаются ее ледяной щеки.
- Не думай, что мы не рады тебе, Хель. Мы всегда рады видеть дорогих конкурентов, однако… - картинное прикосновение наконец заканчивается, и женщина отходит обратно вглубь комнаты. Движения ее рыхлого золотистого тела похожи на причудливый танец большой сонной змеи, зачарованной флейтой укротителя, а огромные черные глаза, близко посаженные к изящно вылепленному, выдающемуся вперед прямому носу, отсвечивают яркими красноватыми отблесками.
- Однако нам странно видеть тебя, - в тон ей произносит сидящий в кресле мужчина. На столе рядом с ним стоит огромная клетка, в которой, мрачно вперив в Хель бессонный немигающий взгляд, сидит сова с серовато-коричневым оперением. Худое, костистое лицо мужчины напоминает облепленный рыжей глиной череп, а глаза, выглядывающие из-под голых надбровных дуг, кажутся еще более черными, чем глаза женщины. - Ты всегда дорожила своим нейтралитетом. Что привело тебя сюда?
- Якатекутли, - кратко, почти невежливо отзывается Хель, деревянным шагом проходя следом за Миктлансиуатль и присаживаясь в мягкое алое кресло напротив супругов.
- Да, разумеется. Барыга, - со странным блеском во взгляде откликается женщина, присаживаясь покатым полным бедром на подлокотник кресла и позволяя мужу рукой обвить хищный излом своей талии. Ее улыбающиеся губы словно бы вымазаны кровью.
Одни из немногих древних покровителей смерти, повелители Миктлана нашли в Нью-Йорке удобное пристанище и благодарных почитателей; мексиканцы, впрочем, всегда были на удивление живучи, и Миктлансиуатль, почести которой еще до сих пор возносятся в Куинс и за его пределами на Día de Muertos, все еще пышет небывалой для подобного мерзкого божка силой, а Миктлантекутли был, есть и будет слишком кровожадным для того, кто по всем канонам не должен более знать жертвоприношений. Но все же - эти двое не опасны в той степени, в которой опасны многие другие из бродящих по этому проклятому городу существ.
- Как любопытно, - тянет Миктлантекутли, поглаживая выступающие линии челюсти и показывая намек на острые зубы, - Должно быть, случилось что-то выдающееся, раз уж ты явилась сюда, превозмогая брезгливость, верно?..
Его жена издает тихий смешок.
- Птицы поют, - мелодичным голосом подхватывает она, - Что в городе недавно видели твоего отца, не к ночи помянутого.
- Не знала, - ледяным тоном отвечает Хель, - Что вы интересуетесь слухами.
- Не слишком, - это муж. В отличие от своей сладкоголосой женщины, Миктлантекутли говорит ровно, без малейшего намека на какие-либо чувства, кроме скуки. - Но этот город слишком мал для всех нас, а твой отец насолил многим.
Хель молчит не меньше минуты, нечитаемым мрачным взглядом рассматривая неподвижно сидящую в клетке сову, прежде чем отрывистым тоном произнести:
- Я не видела Локи давно, но и этого не было достаточно для того, чтобы забыть, каков он, - и она почти не лжет, - Однако я тоже знаю, что он в городе, и знаю ещё также, что вместе с ним приходит опасное время.
- О… - радостно выдыхает Миктлансиуатль, сжимая холеной полной рукой костистое плечо супруга, - Как прекрасно, что ты наконец сказала, зачем пришла. Но ты ведь знаешь, что мы не дарим подарки, верно, Хель?
- Прекрасно, - эхом откликается Миктлантекутли, с хищным прищуром подаваясь вперед в тот момент, когда Хель нехотя кивает. - Тебе не пришлось бы приходить сюда и заключать с нами сделку, не будь ты столь щепетильна. Даже тот франт с Манхэттена добывает себе блага жизни ловчее и изобретательнее тебя, так что, полагаю, ты не обидишься, если мы предложим тебе на год отдать Бруклин в наше распоряжение. Отдохни. Закрой свой «Золотой мост» всего на несколько месяцев, мы справимся с мертвецами твоего боро и без тебя. Как насчет того, чтобы сделать это перед Рождеством?.. Мы начнем с года и посмотрим, как многого сможем достичь.
Кулаки Хель медленно сжимаются и тут же разжимаются в жесте, полном злобного бессилия; перед ее внутренним взором, смертельно опасная, как знамение смерти, встает ветка омелы, а следом за ней непрошенной болью приходят глаза - те глаза, в которых прошлое намертво сплавилось с никогда не существовавшем настоящим. Этот год уничтожит ее, раздавит все, что она когда-либо знала, если только ей хоть на мгновение вздумается вообразить, что это не так, и что повелители Миктлана в своей кровавой жатве смогут причинить городу вреда больше, чем непременно причинит беспамятный Локи и сама она - бессильная ныне Хель.
- Как много? - помертвелым голосом произносит она тогда. Чудовища напротив нее ласково улыбаются друг другу и одним голосом, в едином великодушном порыве говорят:
- Столько, сколько попросишь.

* * *

- Мы закрываемся перед Рождеством.
Хель говорит это, глядя в умиротворенное лицо Мод, когда они сталкиваются в дверях похоронного бюро несколькими часами позже. К тому времени, когда изможденная, измученная запахом человеческой крови и потрясениями двух бессонных ночей, Хель вернулась в свою крошечную квартиру, расположенную этажом выше над «Золотым мостом», серость нового дня уже успела обрести знакомую ртутную насыщенность и - отвратительную фотографическую точность.
- Разумеется, - безмятежно откликается Мод. Ее бледное пятнистое лицо с широкой прорезью рта обращено к стылому свету улиц. - Мы делаем так каждый год.
- Нет. Не в этот раз. На будущий год нам обеим придется подыскать себе что-нибудь другое…
- Ты сошла с ума, Хель, - Мод качает головой, и ее блеклые голубые глаза, цветом напоминающие вылинявшую ткань старых джинсов, поблескивают острыми ледяными вспышками. - Это всего лишь сила. Не знаю, для чего она тебе, но это не стоит сделки с людоедами, чем бы оно ни бы…
- Я пойму, если ты решишь не возвращаться. То время, когда тебе приходилось быть стражницей при мне, давно уже прошло.
Массивные и тяжелые, как два стальных молота, кулаки Мод сжались; две белые тонкие брови, как бы случайно наметанные на обветренный розоватый лоб, сошлись к переносице. Секунда, другая - и эта чудовищно высокая мускулистая валькирия, покатым плечом оттолкнув хозяйку, быстрым строевым шагом бросается к двери.
- Мод!
Не отвечает. Замирает у двери на мгновение, сдергивает с крючка куцую джинсовую куртку, неуклюже просовывает руки в рукава. Треск. Ткань рвется, Хель вздрагивает - крупно, беспомощно, как вздрагивала когда-то в детстве от треска деревьев, рушившихся под гневом великанов. Дверь открывается, относя запах венков и разложения куда-то вглубь помещения.
- Модгуд!
Великанша вздрагивает, словно копируя жест самой Хель, и оборачивается, не в силах противиться звукам этого голоса, произносящего ее собственное имя.
- Спасибо за то, что была со мной, - Хель поднимает руку и замирает так, словно пораженный проклятием соляной столп.
Дверь с треском захлопывается; мелодично звенит колокольчик. Запах цветов и гниющей плоти качается из стороны в сторону у раздела со стылым уличным воздухом, прежде чем просочиться в него и вновь заполнить все помещение от пола до потолка белым погребальным саваном.
Она стоит, опустив голову и уронив руки вдоль тела: облаченная в черное вдова никогда не существовавшего человека посреди медленного увядания и бесконечной смерти. Стоит, стоит, стоит замерши - и ждет.
[nick]Helena Wlach[/nick][status]Hel[/status]

Хель была одинока; Хель никогда не знала настоящего одиночества. Вакуум всех тех пустот ее души, заполнить которые не в силах был ни один из приходивших к ней в поисках последнего покоя мертвецов - и ни один из ее братьев тоже - не был наполнен той космической бессловесностью, которую порождает только одиночество абсолютное, первозданное. Она помнила братьев. Помнила их глаза. Глаза бессмертны; глаза не стареют, и хрупкая рама, в которую они заключены, и которая несет их сквозь бурное течение лет, не способна вместить в себе их бесконечной молодости и потому трескается, крошится морщинами и слезами. Хель помнила острый, внимательный взгляд Йормунганда и яростный - Фенрира; помнила, как отражалась в них костяная ладья луны, плывшей над высокими замерзшими деревьями, вспарывавшими каменную пустошь ее первого дома. Лишь с годами она поняла, что единственным выражением этих глаз было одиночество.
Помнят ли они еще то предательство, которое совершили над ними боги, или же оставили свою ненависть самим себе - но в бесконечно далекую годину Рагнарека?.. Хель думает, что помнит все - и никогда не забудет.
Она помнит пьяный яблочный запах и осеннюю судорогу мягкой прохлады в недрах земли под своими голыми стопами; помнит, как завывал ветер в пустых залах ее двуликого дворца; помнит Бальдра, хотя и лишь отрывками: память ее нынче ткет свое полотно из обветшалых, выцветших лоскутов, хранящих картины ее прошлых чувств с равнодушием человеческой фотопленки. Хель ходит в своем опустевшем земном пристанище, странно похожая на то, что люди называют «призраками» - душами, странным образом преодолевающими бесконечную стену смерти лишь для того, чтобы отогреться у смертных жилищ. Ее руки движутся автоматически, рассеянно: она не здесь, она - вспоминает. Хель знала, что Модгуд уйдет; знала, что иначе невозможно было бы привести сюда Дэниела и сказать, что он - вовсе не Локи, и что она ничего не забыла. Что она все еще помнит - и не забудет никогда.
Она бы, возможно, и смогла оправдаться перед кем-то другим, но не перед Мод, не перед Модгуд, которая была с нею и в самом начале, и когда случилось то, что случилось. Хель помнит: в огромной лапище великанши рука, хрупкая, как вырезанная из выбеленного временем дерева статуэтка, была похожа на упавший с дерева сухой лист. Но она не дрожала - о нет, ветер мертвого царства не мог поколебать слабой недвижимости этой нежной ветоши. Модгуд перевела его через золотой мост, шикнула на своего чудовищного пса, сторожившего ворота, и он пришел к Хель, растерянный и цепляющийся за обрывки своих прижизненных воспоминаний ровно так, как падающий в пропасть тщетно пытается уцепиться за острые осколки обступивших его скал. Она помнит растерянность - их общее, поделенное на двоих непонимание; помнит отчаянно ясные, как первая весенняя оттепель, глаза, и помнит, что в них не было ни следа одиночества. Хель помнит, как устыдилась своего гниющего тела, устыдилась запаха смерти, лежавшего на ее ладонях подобно недавно отгоревшему праху - устыдилась не впервые, но в первый раз так остро и так болезненно, хотя он ни жестом, ни взглядом не показал своего отвращения и не попытался отстраниться, когда ее почерневшая рука, покрытая струпьями и склизкими шматами отстающей от мяса кожи, взяла его собственную - золотисто-белую и мягкую, как овечье руно - и повела за собой.
- Я не хочу, чтобы ты был здесь. Здесь обитает только смерть. Здесь живу одна я. И здесь нет места для тебя, дитя солнца.
Он посмотрел на нее рассеянно и сонно, словно она была его матерью, слабым поцелуем вспугнувшей убаюкавшие его золотые сны; словно она была жестокой, жадной любовницей, требующей от него страсти, которой он дать ей не в силах; словно она была смертью, заставшей его в мирном беспамятстве колыбели.
- Куда же мне идти? - спросил он у нее, и на его мягкие губы, словно печать вечного безмолвия, легла печальная улыбка, а рука его обвила разложившуюся руку Хель в мягком просящем жесте.
- Они придут за тобой. Невозможно, чтобы старик не пришел за тобой.
Та же улыбка отбросила теплый свет на его пустые влажные глаза, остекленевшие вечной гармонией смерти.
- Ты не отпустишь меня с ними, - не вопрос, утверждение.
- Тогда иди сам, - Хель высвободила руку, прежде чем ее кости успели согреться весенним теплом его кожи, - Я отпускаю тебя. Иди.
Но он не сделал ни шагу.
- Он подарил меня тебе? - голос Бальдра разлетелся гулким тяжелым эхом, ударился о высокие золотые своды и прокатился дальше, прежде чем рассеяться меж разрушенных черных камней, в которые превращалось золото в тенистой пустоте залов Эльвиднира.
- Он не дарует. Он может только забирать, юный бог. Он забрал твою жизнь, но не в его власти подарить ее мне, - мертвым голосом проговорила Хель, смежая веки, чтобы только не видеть его глаз и чтобы только не отшатнуться от его протянутой руки, касающейся сгнившей до костей щеки, едва уже способной почувствовать даже тень этой ласки.
- Но ни он, ни остальные не смогут забрать меня у тебя.
- Уходи же. Я отпускаю тебя, - повторила Хель еще раз.
Его улыбка замерла, дрогнула и расплылась - расплавилась, как свечное сало на шипящем старом огарке, и Хель скорее почувствовала, нежели увидела, что он покачал головой. Он знал, и знала сама Хель: смерть не отдаст то, что единожды попало в ее руки; смерть милосердна к умирающим и беспощадна к умершим; смерти нет дела до богов и нет дела до людей; смерь не отпустит его, какую бы ложь ни говорила. Смерть не фатальна - всего лишь непреклонна. Справедливая, спокойная и бесчестная смерть стариков, детей и трусов. Его смерть.
Много всего она помнит. Минувшие столетия не могли бы заставить отголоски тех лет безвременья истлеть и исчезнуть из ее памяти вместе с лицом весеннего бога: Хель помнит, что он хотел увидеть брата - того, который убил его, и помнит еще, как поила его своим темным лесным чаем, полным черной полынной горечи и терпкой медовой сладости, чтобы только он не тосковал по своей прошлой жизни; помнит, как говорила с ним. Чего она не помнит - так это того, что стало с ним. Что стало с ними всеми?..
Эта мысль заставляет Хель остановиться: она застывает среди мягкого кружения золотистых пылинок в траурной оболочке похоронного бюро, хрупкой, как опустевшая яичная скорлупа, и нож в ее руках, чье светлое ртутно-серое лезвие отражает блики слабого мерзлого солнца над городскими крышами, становится похожим на древнее ритуальное оружие, заржавевшее от крови и тяжести сотен отнятых им жизней. Ее руки дрожат всей глубиной и неотвратимостью этого открытия: она не помнит, когда в последний раз видела своего юного бога, не помнит, какое слово сказала ему в последнюю их встречу - не помнит, растворился ли он в бескрайних вересковых пустошах Хельхейма, или же память о нем исчезла даже и оттуда. Впервые она - не помнит, и это странное чувство врезается в ее голову, в самое средоточие всех тех тревожных мыслей, сердцевиной которых стал Дэниел Стэнтон, подобно раскаленному в горниле железному штырю. Оно застревает там даже раньше, чем Хель успевает осознать его природу и дать ему имя - страх.
Что он сказал?.. Девять часов?.. Хель смотрит на настенные часы, показывающие двадцать минут восьмого, и ей кажется, что с ночи прошла целая вечность, и что тело ее никогда еще не знало той смертельной усталости, которая обрушивается на него теперь вместе с этим смятенным страхом. Нож в ее руках; дрожь в ее руках - зачем все это?.. Внезапно серое утро, лежащее на Нью-Йорке серым мазутным пятном, кажется ей почти опасным - вместилищем чего-то неназванного и оттого еще более ужасного, пугающего сильнее, чем даже окровавленные зубы древних ацтекских богов, чем знакомое резкое лицо, несущее на себе уродливую печать беспамятства. Хель возвращает себе самообладание не сразу. Секундой раньше того, как она сумела справиться с волной ужаса, поднявшейся из опустевших омутов ее памяти, казавшейся незыблемой и неумолимой, Хель показалось, что руки ее не в состоянии выдержать веса лежащего в них ножа. Затем - со всей той силой, что была доступна ее телу, она сжала его рукоять и шагнула к заросшему подтаявшей инеевой коркой окну, вновь вспомнив, что должно сделать до прихода Дэниела, и что должно оставить тому времени, когда он будет здесь. Длинные серовато-белые руки в блестящих рукавах черной шелковой блузы протянулись к оконной притолоке и прижали тонкое, точно наконечник стрелы, острие к гладкому дереву над мутным прямоугольником стекла.
Несколько незамысловатых движений ножа, вырезающего острую рунную вязь в неподатливой сухости деревянной притолоки, - и Хель переходит к следующему, и к следующему, и так до тех пор, пока вся эта комната, а следом за ней и все остальные, не покрываются невидимой паутиной вырезанных тут и там языческих знаков.
Иса.
Хагалаз.
Альгиз.
Лагуз.
Их больше - она помнит все.
Кто еще использует это забытое знание для защиты?.. Кто сможет распознать его замысловатую вязь в неразборчивых царапинах на старом дереве? Хель не задумывается над этим; она не знает, как еще может защитить их обоих.
В закрытой на ключ морозильной камере в глубине опустелого спокойствия морга - нынче клиентов у них нет, да и, кажется Хель, теперь уже не будет - она находит железный коробок, все еще хранящий слабый отпечаток лежавшего в нем когда-то табака. Она сносит его в офис и, когда время на часах сравнивается с половиной девятого, и каким-то странным чувством, рожденным кровавой, слабой, неправильной связью, скрепившей обязательства Хель перед человеком, несшим в себе отраву запечатанной памяти ее отца, она понимает, что нужно спешить, то присаживается у входной двери и открывает его, поддев скрипучую жестяную крышку сточенным об дерево острием ножа. Внутри лежит летучая серая пыль, маркая, как зола, остающаяся к утру от трескучих поленьев, брошенных в камин. Хель ставит коробок рядом со своим бедром, и колени ее упираются в скрипучие доски деревянного пола. Тем же ножом, которым вырезала несколько десятков рун по всему бюро и по всей своей квартире над ним, Хель поддевает порог и, взявшись за его занозистые деревянные края обеими руками, с легким треском, похожим на тот, с которым ломаются кости, отрывает его от пола, обнажая тонкую неглубокую выемку, вплотную прижавшуюся к входной двери. Когда она зачерпывает пригоршню праха из жестяной табачной банки, губы ее не двигаются - а может, это лишь иллюзия, и движения их слишком быстры для того, чтобы их можно было бы заметить. Порог встает на место, но мелкие, сыпучие, словно мука, серовато-графитные частицы все еще кружатся вокруг него в воздухе, словно бы по-прежнему поднимаясь от узкой насыпи, сделанной рукой Хель несколькими секундами ранее.
Она делает то же самое перед входом в свою квартиру (и праха в коробке почти уже не осталось) в тот момент, когда откуда-то этажом ниже, из загражденных несколькими дверьми комнат, доносится механическое дребезжание телефонного звонка. Хель не ждала этого, но вздрогнуть себе не позволила. Она аккуратно ставит порог на место, закрывает коробок с прахом и медленно спускается по узкой скрипучей лестнице, ведущей на второй этаж, из комнат, условно считающихся живыми. Бюро молчаливо, Город - неспокоен, и все вокруг выглядит ровно так, как было в тот момент, когда Хель ушла отсюда (минут десять или двадцать назад), но надрывный птичий клекот стационарного телефона за дверью ее рабочего кабинета несет в себе кровавый отпечаток мрачной тревоги и отголоски церковного набата. Она открывает дверь почти с опасением; проходит внутрь, ставит прах поверх рабочих бумаг и накрывает ледяную телефонную трубку ладонью. Телефон замолкает, стоит Хель поднять ее, но из динамиков не доносится ни звука до тех пор, пока она не прикладывает его к своему уху. В тот момент, когда отголосок ее дыхания касается пластика, трубка оживает:
- А, вот и ты, дорогая, - Хель узнает голос Миктлансиуатль, и ее охватывает внезапная слабость. В выстуженном, ледяном воздухе кабинета (как это она не замечала, что здесь так холодно? Во всем этом чертовом похоронном бюро - так холодно) повисает теплый запах человечены.
Хель молчит, не в силах справиться со смесью ярости и ужаса, накрывшей ее вместе с полурассеявшимися воспоминаниями о запахе крови, но госпоже Миктлана ответ и не требуется.
- Муж предположил, что тебя заинтересует то, что мы хотим тебе сказать, - деловым тоном воркует Миктлансиуатль, и Хель уже было открывает рот для того, чтобы сказать, что ее не интересует ничего из того, что они могут ей сообщить, как вдруг до ее напряженного слуха доносится звон колокольчика и звуки голоса, зовущего ее по имени. Её имени.
- Говори, - быстро и очень тихо просит Хель, с тревогой оглядываясь на дверь.
- Ты в любопытной ситуации, моя дорогая, и мы искренне сочувствуем тебе, - она дает себе труд на секунду замолкнуть, словно ожидает, когда смысл этих слов дойдет до понимания Хель, а затем воодушевленным, вкрадчивым голосом продолжает: - Однако…
- Вы не делаете подарков, - ледяным тоном заканчивает за нее Хель. Из трубки доносится звонкий девичий смешок, полный какого-то иступленного восторга. 
- Ты прозорлива, как всегда. Так ты согласна?
- На что я соглашаюсь?
- Это не будет так интересно, если я скажу прямо сейчас, верно? Решайся, Хель. Сделка не так велика, как тебе кажется.
Голос Дэниела позвал ее еще раз, и Хель уверена, что, несмотря на разделявшее их расстояние, несмотря на всю ту защиту, которую она ценой драгоценной силы поставила на бюро, Миктлансиуатль слышит его - и знает, кто он.
- Ладно, - сквозь зубы выговаривает Хель. Выплевывает. Выстанывает вместе с куском своего сердца.
- Она согласна, amado mío, - низким грудным голосом заметила Миктлансиуатль куда-то в сторону, прежде чем сказать уже Хель: - Этой ночью, уже после того, как ты ушла, нас посетил приятный молодой джентльмен. Можешь себе представить, как он назвался? Мистер Эйрик Хермод. Знаешь ли ты такого? - Хель не ответила. - Полагаю, что знаешь. Он, видишь ли, спрашивал нас про твое скромное бюро. Ах, и про твоего отца! Как странно было бы, если б я забыла об этом, верно?
- Вы сказали ему? - чувствуя легкое головокружение, спросила Хель спокойным, легким тоном.
- За кого ты принимаешь нас, Хель? - притворно оскорбилась Миктлансиуатль. - Нам, чтоб ты знала, безумно интересно, отчего бы кому-то вроде мистера Хермода искать нашу милую Хель. И отчего бы нашей милой Хель делать то, что она делает. Но мы вовсе не торгуем информацией о наших друзьях. И потом, он не предложил ничего, кроме своей грубости...
- Это все?
- Почти. Теперь условия. Через пару дней мы устраиваем обед. Позволь нам утолить наше… любопытство. Мы будем ждать тебя к восьми часам вечера в апартаментах над нашим офисом.
- Разумеется, - немедленно соглашается Хель, слыша шаги Дэниела совсем рядом со своим кабинетом и зная, что выбора у нее теперь даже меньше, чем в начале этого разговора.
- О, и вот еще что, дорогая. Возьми с собой своего маленького беспечного питомца. Он наследил, несмотря на все твои старания. Бесчеловечно было бы оставлять его без присмотра.
- Теперь ты закончила?
- Безусловно. Ах, или… «Вотан шлет привет». Так сказал тот джентльмен. Тебе стоило бы…
Но Хель не слушает. Она с размаху впечатывает трубку в корпус телефона и еще несколько мгновений стоит, сотрясаясь всем телом от гнева и страха, прежде чем молниеносно быстрым движением метнуться за стол и с тихим рычанием выдрать телефонные провода. Раздается треск пластика: телефон падает со стола, и трубка, соединенная с ним витым резиновым шнуром, отскакивает от пола, бессловесная и безжизненная, словно раздавленная камнем гадюка.
Еще несколько секунд она стоит посреди кабинета, слегка покачиваясь над пластиковыми обломками, и глаза ее бессильно закрыты, но затем из-за двери вновь доносится отчетливый в наступившей тишине звук шагов, и Хель вспоминает: Дэниел. Это заставляет мертвый черный лед, сковавший все ее внутренности, треснуть и рассыпаться странным обреченным чувством - потребностью убедиться, что ее глупость не убила его этой ночью.
Когда Хель выходит из кабинета, она выглядит не лучше самого Дэниела: темно-рыжие волосы ее, обычно уложенные и завитые, выбились из строгого пучка тревожным беспорядком; следы пыли и праха неуместны на черном вдовьем наряде; закрытое, заостренное усталостью и тревогой лицо безжизненно и невесело. Она делает шаг вперед - скользящее, напоминающее начало танца движение - и берет его за руку. Не говоря ни слова, закатывает рукав. Отпечаток птичьей лапы - он мог бы найти похожий где-нибудь в этой самой комнате, если бы пригляделся к притолокам, косякам и оконным рамам - почти стерся. Он все еще здесь - но этого мало. Хель качает головой, не в силах встретить его взгляд.
- Прости, - хрипло бормочет она, - Я не…
Что она хочет сказать? Я не должна была давать тебе надежду; я не должна была позволять тебе оставаться со мной; я не могу заботиться о тебе; я не знаю, что мне делать; я не знаю, что станет с тобой, если твоя память вернется; я не знаю, что станет со мной после всего этого; я не знаю, зачем вообще помогаю тебе.
- Я не спала несколько дней, - говорит Хель наконец, поднимая глаза и встречая его растерянный взгляд. Ее рука - на пальцах все еще лежит сероватая пыль праха - окончательно стирает нарисованный сажей отпечаток птичьей лапы с предплечья Дэниела и настойчиво тянет его вглубь кабинета, как некогда тянула за собой теплую, как сама весна, руку Бальдра. Но Дэниел - не Бальдр и даже не Локи, и рука его вовсе не тепла и не может согреть костей Хели.
- Пойдем.
Она заводит его внутрь кабинета: шторы задернуты, и пронизывающий холод, сочащийся сквозь них, теряется в ворсистой глубине мягкого старого ковра и удобных, объеденных молью креслах. Невозмутимо переступая через обломки телефона, Хель проходит к стоящему у стены шкафу, заставленному книгами и причудливыми статуэтками, открывает одну из глянцевых темных дверец и с тихим звоном достает оттуда бутылку без этикетки. С громким стуком она приземляется на стол между креслом, предложенным Дэниелу, и креслом хозяйским; по бокам, хрустально звеня днищами о дерево, становятся два приземистых толстостенных стакана. Смахнутые быстрой злой рукой Хель, на пол летят аккуратно сложенные у края стола бумаги:
- Мы вскоре закрываемся, - объясняет она равнодушным, скучным голосом.
Еще стук - у стены, скрестив, словно шпаги - тонкие длинные каблуки, падают ее строгие кожаные туфли; босые ступни становятся на ковер с болезненным ожиданием ощутить вместо него - колючее прикосновение опавших листьев и хвои.
- У тебя было трое детей от одной женщины. Двое - от другой. И еще… хм… был еще один, - говорит она спокойным голосом, разливая жидкость из бутылки по бокалам, - Все они для тебя умерли, и ты сам умер для них.
Хель слышит свой голос - жестокий, равнодушный и монотонный, и видит лицо Дэниела, но остановиться не может, словно камень, катящийся с горы и набирающий скорость с каждой новой секундой непреодолимого своего падения. Она садится - падает - в кресло и подбирает под себя босые бледные ноги. Бокал в ее длинных костлявых пальцах покачивается, и темная в сумеречной прохладе кабинета, защищенного от едва начавшегося дня, жидкость вращается в нем упругой янтарной волной.
- Ты разрушаешь все, к чему прикасаешься, - без удовольствия или желания Хель делает глоток из своего бокала, и глаза ее внимательно, холодно смотрят на Дэниела. Затем она испускает долгий, тяжелый вздох и тихо говорит: - Прости. Я говорила… я говорила не про тебя, Дэниел. Сядь со мной. Пожалуйста. Прошу тебя, сядь…
На несколько мгновений кабинет погружается в молчание, такое тяжелое и осязаемое, что кажется, будто оно заполняет собой все пространство от пола до потолка, но затем Хель вновь заставляет себя заговорить:
- Позволь спросить, ты веришь мне? Я должна… я хочу попросить тебя остаться, - бокал опускается на стол. Освободившиеся руки настойчиво трут воспаленные глаза. Губы движутся, пытаясь подобрать нужные слова, - Справа от кабинета, не до ходя до железной двери, есть лестница на второй этаж. Там моя квартира. Послушай, - Хель быстро перегибается через стол, почти сбив грудью бутылку, и берет Дэниела за руку, - Ты не можешь и не должен больше оставаться там, где жил. Здесь безопасно настолько, насколько это возможно. И я… клянусь, я знаю, что это звучит нелепо, но я могу помочь, если ты доверишься мне.
Хель осушает свой стакан и, слегка вздрогнув всем телом, как от щекотки или неожиданного удовольствия, одним плавным движением поднимается из кресла и бесшумно обходит стол. Взяв второй бокал, по-прежнему нетронутый, она подходит к Дэниелу, берет его за руку, мягко оборачивает его пальцы вокруг прохладных стеклянных боков и непреклонно подносит остро пахнущую - пахнущую не алкоголем - жидкость к его губам. Вторая рука, холодная и сухая, ложится на его лоб, поверх шрама. Глаза закрываются. Время замирает - на секунду, другую… и снова возобновляет ход.
Внутри его памяти нет ничего - только холод, которого Хель не знала даже в самом глубоком детстве.
В его воспоминаниях нет знакомых лиц; она - слитный до тошноты поток вращающихся, будто карусель, картин, несущих в себе смысла не больше, чем осколочные ранения цветных пятен калейдоскопа. Хель чувствует тошноту; стакан выскальзывает из ее пальцев куда-то вниз, и она хватается обеими руками за виски Дэниела, впивается в кожу под острой порослью волос. Ничего. Пустота.
И еще - ее собственное лицо. Чужое, некрасивое, злое… было ли оно уродливее со следами разложения, с провалившейся глазницей и наполовину вытекшим глазом? Он знал это лицо раньше. Понимал ли, что знал?.. Быть может. Но, кроме этого, в памяти Дэниела нет ничего от Локи. Если только…
Ловкий.
Ло-ки…
Она хватается за это воспоминание, вытягивает его из плотного кокона страха, очищает от вони нью-йоркских улиц и бросает Дэниелу в лицо - чистое, беспримесное, льдисто-холодное, тревожное. Так должно быть. Иначе они оба погибнут.
- Ловкий, - шепчет Хель на выдохе, отнимая руки от его головы и оседая острым бедром на стол.
Холод в кабинете невыносим.
Тишина в кабинете - всеобъемлюща.