[nick]Lou Vincent[/nick] Он просыпается от удушья. Естественно. Через пятнадцать минут звонит телефон.
Вся простынь в амбре. Ложе янтарное. Ароматические масла, стекающие по медным пальцам. Выбирал сам. Ямамото. Нишевая новинка из не самых очевидных. Не обошлось без скандала: "что значит - я тебя не побеспокою". Теперь душит ими волосы. Два флакона в месяц. Батарея пустых коробок на комоде в прихожей. Это довольно милая лондонская привычка - оставлять бутылки из-под молока у черного хода. Он выносит, разумеется, методично. Два утра в тридцать дней - в карман пальто. На улице погано моросит. У него есть крепкий зонт - в швах пропах черным перцем.
Дорогой в Сент-Олбанс он нервно вздрагивает каждый раз, как только чувствует, что голова падает вниз. Смертельно хочется спать. Украдкой изучает пассажиров. Шел с сумкой к сиденьям - за два вперед потная старуха в шитой валлийским орнаментом кофте стригла ногти и складывала на салфетку. Ногти плохие, тонкие. Недостаток витаминов. Откусывала по периметру книпсером со звуком, отдаленно напоминающим артиллерийский огонь. Час езды - ногтей хватит надолго. На полпути подозрительно замутило. Думал набрать, но не набрал - все-таки, это исключительно его дело. Он стал несколько жидок. Сентиментален, как пролитый сладкий кофе и витрины, ряженые к Рождеству. В этом есть ощущение опасности - грузовик на Фаллуджу, грязная уборная в пригородном поезде, невидимое щелканье маникюрных инструментов. Этот гнусный насекомый хруст. У него выходной. Он отключил телефон. Это поразительно. Невиданно. Нужен достойный повод, стало быть. Он просто позвонил Джулс, и она сказала, что все устроит. Он открывает Мерриам-Вебстер, находит нужную строчку. Закрывает Мерриам-Вебстер и откидывает голову на спинку кресла. Вытряхивает из жестянки очередной мятный леденец. Халяльно, кошерно, всесторонне приятно - он предлагает их каждому деловому собеседнику, с которым оказывается за одним столом. Они чувствуют, что он издевается, но не могут понять, где. И это приятно. Не так приятно, как выходной, конечно. Но тоже недурно.
Открыточный Сент-Олбанс все еще не прибран после праздников. Его встречают чередой рукопожатий - женщины накрывают его руку сверху своей, неизменно сухой и неизменно черной в перчаточной замше, мужчины опасливо и жалко трогают его ладонь. Он смутно узнает пару лиц. Сослуживцы, командующие. Свежий с выбритым в синеву высокий шериф графства, несколько членов парламента. Женщина, в которой он подозревал его любовницу - с нервным птичьим лицом и полными, как будто больными губами. Она подходит к нему и порывисто обнимает за плечи. Он похлопывает ее по спине с должные две секунды и мягко, но настойчиво высвобождается из хватки.
Утро хмурое, как некачественный свитер. Он несколько взволнован. Его перчатки хорошей, мягкой кожи. Шитье по меркам, баснословные цены. Если его пригласят нести гроб, их придется выбросить и ехать до дома с голыми руками. Это никуда не годится. Похороны - самое негигиеничное, что может быть в человеческом существовании. Хуже только секс, возможно. Чтение в публичных библиотеках. Деньги. Женщины, которые танцуют стриптиз. Он идет позади священника и думает о том, что, вероятно, будет достаточно забавно, если кто-нибудь из них в порыве душевного расстройства выпустит эту дуру из рук, и она пробьет ему череп. Об этом напишут местные газеты. Он терпеть не может местных газет. Просмотрел мельком, в дороге. Они назвали его "достопочтенным членом общества" - что за убогий выблядок журналистской мысли. Перед тем, как взять в ладонь горсть земли, он едва заметно глазу кривится и вздрагивает всем телом.
У него выходной.
- Графство Хартфордшир скорбит по генерал-лейтенанту Винсенту, - медленно произносит он, обводя окружающих тяжелым взглядом. - Флаги в Хартфорде сегодня будут опущены в знак признания и почтения перед его боевыми заслугами. Я прошу всех присутствующих военных в последний раз отдать честь моему отцу. Это будет достойным прощанием. Давайте обойдемся без лишних слов.
Он бросает землю поверх крышки гроба и утирает руки платком. От платка пахнет миррой. Порочной, блудной, плотной - кажется, чуют даже в последних рядах. Винсент-старший медленно и степенно, как больное животное в картонной коробке, опускается в могилу. Винсент-младший снова брезгливо стряхивает с рук невидимую землю и прикладывает ладонь ко лбу. Он видит затылком, как они мешкают. На память пересчитывают все медали, которые только что свалились под землю вместе с мундиром и уже не очень свежим телом. Снова занимается. Лу раскрывает над собой зонт и оборачивается через плечо: салютуют все. Даже, кажется, дамы.
Любовница его отца держит прием в гостевом доме в конце сада. Он стоит с полным шампанского бокалом в руках, смотрит в собственные окна. Выхолощенный белый потолок, белые стены. Стерильно вымытые стекла. Она заходит - он видит, - в комнату, раскрывает двери тяжелого платяного шкафа. Стягивает с себя блузку. Обмахивается ладонями. У нее тело старой звезды немого кино. Норма Десмонд. Пятна на спине. Он чувствует, что к горлу неуместно подкатило, и оборачивается в чью-то пожилую дамочку, глядящую на него с нескрываемой жалостью. Принимает соболезнования. Мило, мило, мило улыбается. Мило и с грустью. Социально приемлемо с грустью, более все-таки мило. Дамочка расцветает. - Ты женат, Луи? Как ее зовут?
Он бросает взгляд на часы. - Майкл. Извините, милая, мне пора. Передайте хозяйке мои соболезнования и скажите, чтобы ждала звонка. Сможете?
- Смогу, - дамочка явно тушуется. - Как ты сказал? Ты что... из этих?
- Вы сомневаетесь в моей мужественности? - Лу поднимает бровь и отставляет шампанское в сторону. Накидывает себе на плечи пальто. Закатывает рукава рубашки. Этот жест в современном элитарно-пластиковом этикете ничего не значит, но все равно имеет свойство выглядеть угрожающе. Она пугается соответственно. Что-то лепечет. Он натягивает перчатки и с душой пожимает ей руку. Тепло, крепко и довольно болезненно. - Всего доброго.
Он женат, Луи. Дорога до дома - час на поезде, полчаса на машине. За окнами плещет крепким проспиртованным мазутом, с излишком качает на поворотах. Он никогда не селил у себя дома любовниц. Они не бывают такими странными. Он не понимает, что происходит, когда амбра рассеивается. Когда за окном мазутно, когда в спальне тусклый свет. Он оставляет чашку на столе, этот мальчик. Он допивает кофе и оставляет чашку на столе - ему сказала Джулс, когда в очередной раз заехала переодеться. Что это за выпад. Чего ради, чего он добивается. Когда Лу приезжает домой, чашка лежит в посудомойке. С таким же успехом он мог бы потереться членом об его, Винсента, одежду. Что это за оккупация. Что это должно доказать. Насильственное аннексирование кухонного стола - в этом есть что-то предельно очаровательное. Даже щемящее. Вроде простудного недомогания или легкой тошноты. Или некоторой привязанности. Влюбленности, если судить открытками. Он забирает флаконы и оставляет вместо них простой черный конверт под письма - на дневные расходы, - к вечеру конверт пуст, и его это удовлетворяет. Он так воспитан. Человек, который с ним живет, не должен смотреть на цифры в ресторанном счете и не должен думать о том, какое такси довезет его до дома дешевле. Он подбросил его до дома. Огляделся в районе. Протер туфли салфеткой, скривил рот на канализационную решетку и на следующее утро прислал с очередными цветами ключи.
Сейф в спальне, впрочем, он запирает на две комбинации. Второй, в кухне, - на четыре. Натура нервная, артистическая. Отдача замучает несомненно.
Он открывает дверь очень тихо, очень тихо вешает пальто в шкаф. Очень тихо укладывает перчатки возле пустого конверта, еще тише - разувается и ставит обувь на этажерку. В квартире спокойно. Косая штора в кухне - видно отсюда. Беспокойная голова над столом. Прет табаком, гвоздикой. Амброй. Черным перцем. - Мамочка страшно устала сегодня, ягодка, - он проходит в кухню и выкручивает кран в раковине так, что от напора капли бьются по стенам. Похороны - это мерзко. Просто мерзко. Без пояснений. Лу утирает руки о полотенце, отбирает у мальчика сигарету и долго, спокойно затягивается, сев напротив. Пепельница, чашка. Круглый след на столешнице. Будет скандал. - Чем ты сегодня занимался? Расскажи мне.

Отредактировано fou de querelle (2018-01-18 02:28:50)

[nick]Lou Vincent[/nick] - Я не хожу по таким местам, тыковка, - он лениво протягивает руку, цепляет прядь его волос и задумчиво накручивает ее на палец. - Я не разрешал тебе волноваться. Моя безопасность... мои деньги... и моя работа - это то, о чем я предпочитаю заботиться в одиночку. Я хочу, чтобы ты это запомнил. И больше не сидел на кухне в начале двенадцатого, пытаясь выдумать, как меня пристрелят в Кэтфорде. Это ни к чему хорошему не приводит. Видишь, - Лу мягко опускает ладонь на мальчикову скулу и оглаживает большим пальцем. Он нежен. В какой-то мере. Хват крепкий. - Ты мог вместо этого принять ванну. Или съездить в Сохо. Развеяться. В портретную галерею, она работает до десяти. Пройтись по магазинам. Встретиться с друзьями. Это никак не повлияло бы на мои планы. Я приезжаю во столько, во сколько приезжаю, Элли. Это обеспечивает тебя свободным временем, правда? По-моему, это неплохо.
Дорогой до Кингс-Кросса он включил телефон, перезвонил маникюрше, перенес ее на завтрашнее утро. Потом перезвонил массажисту - массажист примет его в два. Вторая линия - незнакомый номер. Это хорошее число, двойка. Опций также две: любовница получила новости и решила звонка не дожидаться, или где-то рядом сейчас ошивается какая-нибудь южноазиатская мразь с прицелом наперевес. Брать не стал. Выключил. Смотрел на тупой бессмысленный стеклянный экран в руке, как на боттичеллиевскую Мадонну Магнификат. Или рубенсовские подмалевки. Подумал об отставке. Подумал о пенсии. Подумал о неприглядности этого слова. Мерзком втором дне, обнаруживающемся сразу же, как только слово оказывается во рту. Как мелкая строчка под подписью в договоре. С каждым метром ближе к югу рассеивается эта сантехнически-средневековая блажь Сент-Олбанса, города пятипенсовых контрастов. Моросит и дует мелко снежным. Гнусно лондонским. Центровая застройка сосет из него кровь. Булыжные мостовые. Санаторий для почетных ветеранов.
Смерть - это гебефрения. Синие лица и затхлая одежная вонь.
С ним недомогание, он прикрывает рот надушенным платком.
Быть "младшим" - это в некотором роде предательство. Со стороны рода, разумеется. Полоса в некрологах: Винсент, Льюис - мертв в семьдесят два. Он прикрывает мизинцем последнюю строчку и наслаждается ей с подобострастным ужасом. Нечто настолько отвратительное, что не отвести взгляда. Руки в пигментных пятнах и бурлящих венах. Дряблая кожа предплечий, мышцы, скатавшиеся в ком. Водянистая рябь над солнечным сплетением - сиюминутная морская болезнь. Поблекшие в молочном глаза. Он перечисляет это, робея от собственной смелости. С романтическим подростковым бесстрашием. Он уложил судьбу на лопатки еще полгода назад. Передушил мойр их же нитками, попеременно взорвал каждый из столичных храмов. Они говорили об этой пропущенной мессе с таким сожалением. Он думал о том, что свойство наилучшей церкви - одноразовые перчатки для клириков. Это странный день. Он думал сегодня прилично, и все - не о деле. Он звонил раз двадцать. Бедный мальчик. Все это повально смертельно. Трогательно. Беззащитно, как только что родившиеся животные. Слизь и маленькие нежные звуки. Он смотрит на его, мальчика, пальцы. Бездумно. Примеряет на них воображаемые кольца - недавно смотрел каталоги Тиффани. Платина, без камней, не шире шести миллиметров. Золото уничтожит эти руки. Есть такое свойство у пошлости: уничтожать. В этом они похожи. Лу и пошлость. Пошлость и Лу. Лучшие подружки с первого курса кадетского корпуса. Завтра следует отнести этот костюм в химчистку. Пиджак, брюки, жилет и рубашку. Олигофренический этот галстук. Винсент-старший - приверженец жестокого реализма. Социалистического, вероятно. Никакого эфира. Почему тогда так несет. Может быть, стоит переехать.
Ему нравился район. Здесь тихо. Рядом парк. До центра двадцать минут пешком, пять минут за рулем. Жаль.
Он наклоняется чуть ближе и оставляет на лбу мальчика в меру целомудренный поцелуй. Задерживается там ненадолго, прижав его голову к своей шее. В нем есть надежда, что он почует это. Смерть, мазут. Черную хартфордширскую землю, соленую от меди. Сладкий запах похоронных лилий. Он преследует его уже пятнадцать с лишним лет. Такой элегантный парфюм - Ямамото и не снилось. Иногда он спускается в метро, и люди уступают ему дорогу. Рядом с его зашитой в перчатку рукой на поручне нет никого в радиусе двух метров. Он чувствует себя спокойно. Как медленное и сытое животное. Он в некотором роде вальяжен. После нескольких лет содержанства его лучшая подружка взяла себе псевдоним. Чтобы не светиться прошлыми заслугами. Он смотрит в прихожую. Зеркало над комодом отражает в себе его лицо и темный блеск глаз. Закладывает под ними тени. Еще немного полуночных бдений, и он начнет выглядеть паршиво. Все лицо в Лондоне, все лицо в междугородных поездах. В сигаретном дыме. И грязи. Кажется, ее порядком. Он едва заметно брезгливо кривит ртом и отстраняется, трамбуя окурок в пепельнице. - Ложимся спать. Прямо сейчас. Я надеюсь, ты ужинал.