Джуд с шумом вышел из здания мисс Пибоди — тяжелые шаги, хлопанье дверью и невнятное бормотание. Он, вероятно, хотел попрощаться с молчаливой и суровой барменшей, но язык уже его не слушался, а ноги уносили прочь. Джуд съежился, поднимая голову к небу,чувствуя, как капли своим холодом пронзают его насквозь, попытался запахнуться покрепче, но мокрая ткань куртки притягивала сырость к телу ещё сильнее. Ноги запутывались, разъезжались в болоте, хлюпали по большим и маленьким лужам, одинокие прохожие под зонтиками отшатывались от него, но ко всему он оставался равнодушным. Неведомая холодная рука сжимала его мозг, проворачивала его в черепной коробке, отчего голова наливалась свинцовой тяжестью, а в теле поднималась теплая и склизкая волна. Джуд был готов прилечь прямо на асфальт, только бы это поскорее закончилось, только бы наполнить себя спокойствием и забыться.
В тусклых лучах фонаря и в луже он рассмотрел отражение церкви, с громким плеском прыгнул на него и с трудом удержал баланс, размахивая руками и чувствуя, как муть поднимается изнутри вверх вместе с холодной влагой. Джуд остановился, прямо уставился на церковь и погрозил ей кулаком — вот оно, вот причина, почему он не может спокойно, как все порядочные и почти святые маршалльцы, спать в своей постели по вечерам. Дух давно умершего отца выгонял его из дому, и он не знал, что в первую очередь его выталкивает прочь — презрение к пастору или стыд перед самим собой.
— Да, папаша, это все ты, — он быстро бормотал, часто сглатывая слюну и с трудом ворочая отяжелевший язык, — это ты виноват, что я вырос таким, ты! Думаешь, если бы я пел псалмы и подставлял свою щеку старухам, я бы стал лучше?! — он неприятно засмеялся, представив себя в сутане. Смех душил его, и Джуд поплелся вперед, желая поделиться шуткой непосредственно с образом святого папаши.  Его хохот раскатывался по пустым улицам, перекрывал шум шагов, и скрип калитки, ведущей на кладбище, был едва слышим. Даже в темноте могилу пастора Гарлоу оказалось нетрудно отыскать: высокий крест, длинная черная плита и множество цветов. Джуд направился прямо к ней, напевая вполголоса какую-то надоедливую попсовую песенку. Мысль о том, что он сейчас (на самом деле в который раз) все выскажет папаше, доставляла ему восторг и радость, ему уже становилось легко. Он разбросал цветы прочь — они мешали ему видеть благообразный лик отца, и в отблеске фонаря Джуд прочел обрывок фразы: "И предал я сердце свое...*"
— Ничего ты не предал, папаша, нечего тебе было предавать, слышишь?! — он вдруг разозлился, вспомнив, как ему было хорошо у дяди, и что его ждало здесь — хмурая Магда, бедная мама, елейный младший братец и постылая работа. Гнев заполонил собой все, и Джуд уже было занес ногу, чтобы пнуть плиту, как его остановил голос. Что-то далекое, очень знакомое, возвращающее в совсем другое время. Но, так ничего и не вспомнив, Джуд ударил ногой гранит, подскользнулся на мокрой траве и упал на одно колено. Боль и злость добавили ему силы, и с яростью он стал пинать землю и цветы. Запыхавшись, он остановился и обернулся на голос — если его сейчас сцапают копы, это не будет самым худшим окончанием вечера. Какое-то неясное и смутное воспоминание вновь усилилось в нем, ему вдруг стало трудно дышать и пришлось присесть на скамейку. Духота, страх и горькая обида вдруг вылились в его сердце, и он наконец вспомнил.
Джуд вспомнил, как его, в который раз избитого, когда-то похоронили, запихнув в плохо сколоченную коробку, как его грубо несли, даже бросили на него землю, осыпав перед тем градом насмешек. Кто-то даже издевательским и гнусавым голосом затянул похоронный гимн под гогот остальных, а Джуд в это время лежал, стиснув побелевшие руки, глотал подступающие слезы и обещал себе, что не заплачет, не позволит себе заплакать. Он клял себя за бегущие по лицу слезы и боялся, что сейчас коробку вскроют, именно сейчас, когда он, перепачканный слезами и кровью, плачет.
Джуд не помнит, как выбрался наружу, в его памяти остались мягкие руки и волна густых и пышных волос, скользнувших по его лицу и немного щекотавших его. Это была Форман, его странная соседка, но тогда он был рад ей. Он рад, что именно тогда она спасла его, пусть и увидела его стыд и позор.
— Форма-а-а-ан! — Джуд вдруг заорал, и гулкое эхо покатилось по кладбищу. Он настойчиво звал ее имя, ожидая, что, может быть, она поможет ему и сейчас, пьяному и жалкому неудачнику-пропойце.
*И предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем — книга Экклезиаста, 1:13.