Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут грешницы от лица Божия,
а праведницы да возвеселятся, да возрадуются пред Богом, да насладятся в веселии.

Слушай, слушай, Израиль, дочь свою Магдалену.

Гляди во все глаза, Ершалаим, святой город, грязный город, город греха. И обновил тебя Ирод Антипа, и застилаешь ты глаза своим внешним великолепием, да нутро у тебя грязное и темное, как геенна огненная, как постель нищего, как душа мытаря, что кроме денег да богатств не видит ничего. Черно твое нутро, город святости и безбожия, и желтая пыль под твоими ногами когда-нибудь станет пылью слез и забвения. Пока правят тобою сребролюбцы да лицемеры, не будет в городе радости.

Смотри хорошенько, Ершалаим, жестокий и неприветливый, град Давидов, смотри хорошенько на дочь свою, что смерти ледяной руки избежала, да подумай крепко, сколько еще таких Магдален, менее удачливых, рыдающих на улицах, заслуживают твоего милосердия.
Шепчет что-то Магдалена, на песке распластавшись, шепчет бессвязно, опухшими губами, да землю целует. Была Магдалена первой из всех щедрых на ласки женщин в Ершалаиме, волосы ее были густы, лицо бело, одежа богата да руки нежны, а теперь лицо ее разбито в кровь и стремительно наливается багровеющим синяком, да только до лица ли ей теперь, когда она живою осталась. Что те раны, что та боль, что терзает ее тело, что то унижение — жива она, жива, и хочется Магдалене закричать от радости, но взамен того она только плачет да целует песок.

Наклоняется над ней человек, что решил ее судьбу, и Магдалена спешно припоминает все, что слышала о молодом пророке, называющем себя Сыном Божиим, вспоминает день, когда слышит краем уха яростные споры слуг, что нанял для нее Гай Клавдий Лукуллус — слуги говорили о том, как вещал человек с горы Елеонской, и словно перед словами его расступилась земля да отверзлись горы, словно сухие листья. Шептались они о сыне бедной вдовы, умершем и воскресшим по одному слову Его, по прикосновению руки. Магдалена запомнила лишь одну фразу, что якобы сказал пророк — «не судите, да не судимы будете».

Что ж, видимо не прав он был — она-то со своей стороны первосвященников и фарисеев никак не судила.

— Где те, кто тебя обвинил? Никто не осудил тебя?

Магдалена поднимает голову. Сначала она видит тех, кто окружает человека — их всего трое, и все они стоят вокруг Учителя своего кольцом. Рыжий и кривой человечек, что ухмылялся нехорошо, чернобровый и чернобородый силач-весельчак, да безусый подросток с глазами ланьими, небесно-голубыми, нечасто родятся такие в светлом Израиле. Перевести взгляд на Учителя их оказывается труднее, чем она думала — молод да светловолос мужчина, таких много в Ершалаиме, да только посмотреть в эти карие глаза она отчего-то не может.

Много, много греха несет на себе бедная Магдалена. Есть те, что она выставляет перед собой спасительным щитом и несет как броню, есть те, что прячет тщательно ради сохранения своей репутации, а есть то, что она навсегда похоронила в глубине своей души, лишь бы не признаваться в том самой себе. Раньше она на прямое обвинение могла кинуть гордо — да, блудница! да, грешница! да, всю себя без остатка в чужих объятиях потеряла! да вот только счастливее я тебя, святоши, счастливее во сто крат, слышишь?!

Врала, врала немилосердно, никогда не была счастливее — даже в золотых одеждах, даже в драгоценных каменьях. Раньше прятала она маленький моток золотой пряжи, что украла она из дома матери перед тем, как кредиторы конфисковали все ее имущество после смерти, а потом этих мотков у нее стало столько, что можно было утонуть в этом золоте. Да только лучше бы залили его расплавленным в горло ее. Не приносило оно счастья никогда, и не принесет.

Да кому и когда признаешься во всем этом? Кому расскажешь, что пришла однажды в долину Хакль-эль-дам на пустырь, чтобы удавиться, да так и не нашла в себе сил сделать последний шаг с веревкой на шее? Кому покажешь шрамы на запястьях и бедрах, кому расскажешь о том, что покровители расточали не только ласку, но и плетку-кошку, что снимала со спины кусочки плоти? Кто и когда увидит двоих нерожденных ею детей, да одного мертвого младенца, который не пожелал родиться живым у такой матери, и которого она похоронила под самой большой оливой, которую только смогла найти в окрестностях Ершалаима? Кому поведать о том месяце, что прошел с его смерти, когда она, ослепшая от слез, могла только раскачиваться из стороны в сторону и бормотать что-то несвязное?

Кто бы услышал эту ее исповедь и не осудил, если бы она все же осмелилась рассказать?

Не смеет поднять глаз Магдалена, потому что хорошо понимает, что он все это знает также отчетливо, как и она сама, и неизвестно откуда к ней пришло это знание, оттого стыд и скорбь начинают жечь с новой силой.

— Никто, — говорит она хрипло. — …Господи.

Очевидным было одно — умирают все, и это неизбежно.

Такова была его работа — дарить смерть, собирать чужие жизни, нести на руках их души, провожать в путь под сень древ, прямиком в ласковые, дурманные ладони Многоликого Бога. Многоликий Бог, принимая в руце свои жертву, улыбался — рассеянной, тихой, немного кусачей улыбкой, и она, в отличие от ликов, у него была одной-единственной. Человек не брался об этом судить, он был всего лишь жрецом, одним из многих других, кто подчинялся, но суть этих вещей он понимал куда больше остальных. Он наблюдал за смертью достаточно пристально, чтобы разгадывать некоторые ее загадки.

Кто знает, быть может, одна из тех душ, которые он собирал, в данный момент как раз зародилась в чьем-то чреве. Ему было неведомо, когда именно это происходило, но он отчего-то знал, что когда чье-то семя давало начало новой жизни, женщина, понесшая дитя, на секунду чувствовала золотистое, пронзающее все ее естество тепло — в животе, немного ниже пупка. Оно разливалось по ее рукам, отдавалось патиной на губах, и отражалось в глазах плавленым золотом. Рождение новой жизни не было компетенцией человека, он мог лишь собирать души в положенное им время, но именно этот закон жизни он очень хорошо понимал. Прах еси и во прах возвратишься, а душа, покинув руки Многоликого, отправлялась в новый сосуд, чтобы продолжить свой путь.

Пробраться в Красный Замок не составило труда. Он вошел в свиту слуг во время празднования свадьбы дяди короля, присутствовал на брачном пиру, увидел мимолетно сестру девочки, что обуревала некоторое время его мысли. Сестра девочки оказалась совсем на нее не похожей — рыжеволосая, статная девица, с полными слез глазами и птичьим горлышком, как-то раз он услышал, как в богороще она поет тихую и печальную песню о девице с синими розами в волосах, и подумал о том, что королевский дядюшка — счастливец, каких поискать, раз ему в жены достанется такая покладистая, славная девица. Однако на свадебном пиру они оба были мрачны, и в глазах у них стояли слезы — они смотрели друг на друга и не видели, не могли разглядеть того, что вполне бы могли друг в друге найти. Маленький, встрепанный карлик угрожал королю кинжалом, и король презрительно кривил тонкие, красивые губы в ухмылке. Безумие еле заметной тенью лежало на его юном лице, разъедая его своей пеленой, словно ржавчиной, въедаясь в кожу, оставляя следы на глазах, и следы те были похожи на оспины тех, кто приходил в Храм Многоликого за великим даром. Лику короля не было суждено появиться в Великом Зале, но участь его была решена, и душа его на секунду рванулась, когда человек проходил мимо — молодой король тогда вздрогнул и потер грудь ладонью. Безликий понял, что сердце его трепыхнулось и тревожно забилось. Молодой король не понял его немого крика.

У него было время изучить Твердыню Мэйгора как следует, чтобы добиться желаемого. Часто он попадал впросак и плутал, забывая, откуда пришел, напоролся на несколько потайных комнат, забитых пылью и застарелым запахом крови, разок оказался в казематах, еще один раз — в подвале, где притаились драконьи черепа. Один из острых зубов Балериона Черного Ужаса процарапал ему плечо, когда человек пытался протиснуться к узкому костистому горлу, и рана не заживала до сих пор. Потайной ход к комнате короля нашелся почти случайно, привел человека к нему черный кот с драным левым ухом и сломанным клыком. Махнул хвостом, мяукнул хрипло, да был таков. Человек проводил его взглядом. Каждый в замке имел свою историю, почти каждый нес на себе остаточные воспоминания о восстании короля Роберта. Кот, что привел его к покоям короля, знал эту дорогу настолько хорошо, что шел с полузакрытыми от старости глазами, почти что лениво. Человеку оставалось лишь натянуть на себя новое лицо и ждать, и пока он ждал, он рассматривал того, чья душа должна была оказаться в его руках.

Король был красив. Зеленые глаза, золотые волосы, статная фигура и широкие плечи, тонкие губы, холеные пальцы. Мальчик, обещающий вырасти в крепкого, статного мужчину. Мальчик, до сей поры ни разу не бривший лица. Мальчик, носящий печать безумия, вечный принц, который так никогда и не станет настоящим королем. Человек едва слышно хмыкнул — в Черно-Белом Доме учили, что телесная красота заключается всего-навсего в коже. "Ибо, если бы ты увидел то, что под нею, подобно тому как беотийская рысь, как о том говорили, способна была видеть человека насквозь, — уже от одного взгляда на человека вас бы тошнило. Привлекательность его составляется из слизи и крови, из влаги и желчи" — говорил один из его учителей, и, повидав все, что делает с людьми безжалостная рука смерти, человек был склонен согласиться.

Человек наблюдал, подбираясь все ближе и ближе к балкону, на котором находились король и его нареченная невеста. Они разговаривали, король говорил громко и экспрессивно, его нареченная отвечала, тихо и ласково, словно бы пытаясь коснуться своими медоточивыми словами сердца будущего супруга. Человек ждал долго, затаив дыхание, готовясь к прыжку, словно бы дикий зверь. Человек ждал, и сердце грохотало у него в ушах и в горле, заглушая фоновые шумы. Человек медленно выдыхал через нос, стараясь поймать нужный момент, и победа шла к нему в руки почти что с наслаждением — Многоликий Бог расчистил ему путь, и в покоях короля не было ни души, кроме него самого и прекрасной королевской невесты, и даже стража стояла снаружи. Все шло к нему в руки. Все способствовало его плану.

Момент настал, когда в какой-то момент король отошел от своей нареченной и облокотился спиной на невысокий поручень балкона, наслаждаясь бризом и солнцем. Прекрасная золотая роза, невеста короля, зачем-то отошла от него, отвернулась, вглядываясь в водную даль, и король оказался в слепой зоне — она на какое-то мгновение упустила его из поля зрения, отгороженная своими собственными вьющимися волосами. Оставалось только шагнуть к молодому королю, словно рысь, приблизиться, тихим словно тень, в мгновение ока. Король увидел его, расширил в недоумении глаза, приоткрыл рот — и сквозь следы безумия на его прекрасном лице промелькнул вдруг маленький белокурый мальчик, что обожал свою матушку и был для нее светом в оконце.

— Valar morghulis, — прошептал человек неслышно, и король слегка нахмурился. — Покойной ночи, милый принц. Ты так и не стал истинным королем.

Он не успел ничего. Ни вздохнуть, ни вскрикнуть, ни заплакать. Он ничего не успел в своей маленькой, в сущности, жизни — ни коснуться пушка на подбородке лезвием, ни познать в объятиях женщину, ни дать жизнь дитяте. Он слетел с балкона нелепо, раскинув руки и ноги, полет его был недолгим, а затем он упал прямиком на цветы, что росли под его под его окном. Человек прикрыл глаза, и словно бы услышал, как тело с неестественным шлепком коснулось земли, как щелкнули зубы и рот короля наполнился кровью, да как с глухим стуком затылок соприкоснулся с наполовину зарытым в почву камнем. Душа была мятежной, не желала покидать своего прекрасного, но ставшего непригодным тела, и Многоликий Бог бережно пригрел ее на своей груди.

Человек усмехнулся и скользнул в строну потайного выхода из королевских покоев. Королевская невеста, обернувшаяся на звук, могла увидеть его плащ, скрывающийся в глубине комнат, но человека это не волновало — его работа в Королевской Гавани была завершена.

Всё разрушается смертью, и Джоффри Баратеон, первый этого имени, также оказался бессильным пред ее лицом.