От топота копыт пыль по полю летит. Семь сильных скакунов, четырежды семь железных подков. Семь всадников гордых, семь сердец отважных. Семь клинков, семь щитов, семь пар серых глаз, семь кудрявых голов. Семь братьев как один – каждый братьям своим первый друг, лучший брат. Но первый среди равных – старший. Конь под ним не пляшет - железной руки слушается; псы перед ним не играются - в глаза преданно смотрят; братья младшие не дурачатся – рядом с ним они сильнее и старше. Он сам выбрал себе имя – Седьмой, хоть по праву всегда первый. Он братьям своим и за брата, и за друга, и за отца, и учителя был. А теперь и сестру обрёл.
Белая голубка в пустынной светлице, нежданная птица. Говорят, дурная примета, да только на сердце светло от одного взгляда её. Взглянешь – хрупкая, как цветок, окутанный инеем, а присмотришься – цветок царственный и стойкий, зимнею росой умоется и краше станет. В пустынных комнатах большого дома грустным эхом отзывался редкий смех молодых богатырей, а теперь там трелью звенит голос Царевны. Тёмными долгими ночами даже тени не бродили по галереям, а теперь танцует в свете свечей юная сестрица. И жмётся к ней братья, будто она светлее огня и теплее, ловят взгляд её ярких глаз, ждут улыбки, как подарка. Любую тьму, что по пятам за ней пойдёт, они копьями встретят, на порог не пустят, а нужда будет – и жизнь отдадут. В сие тёмные времена мало хорошего люди видели, даже если и сами люди из числа лучших. А Царевна была подобна Луне, что мрак ночной разгоняет.
В заботливых руках прекрасный дом
Не дрогнет перед натиском зимы,
И никогда не воцарится в нем
Дыханье смерти, холода и тьмы
От топота копыт пыль по полю летит. А за полем лес, а за лесом Дом. Гонят богатыри коней, чем ближе конец дороги, тем сильнее наваливается усталость. Руки тверды, спины прямы, но устают глаза видеть зло и невежество, устаёт душа. Но ждёт их дом и сестра, неторопливая трапеза за разговорами и долгий вечер у огня. Седьмой гонит коня впереди своих братьев. Ещё мгновение, и из-за поворота показались ворота, и выбежал пёс встречать хозяев. Родное крыльцо на витых столбах под сенью густой листвы, и тоненькая фигурка на ступенях. Царевна улыбается, что-то спрашивает про охоту, Седьмой отвечает лишь взглядом – младшие братья опережают его, спеша похвалиться подвигами. Пусть, он уступает им эту первую минуту. Но отчего же каждый раз эта одна минута становится всё дороже, её отдать всё тяжелее…Младшие уводят лошадей на конюший двор и вот уже все вместе братья входят в дом. Глоток воды с дороги, кувшин воды умыться. Царевна подносит ковш Седьмому, он набирает воды в ладони и плещет в лицо, улыбается сестре, смотрит на неё сквозь капли воды, повисшие на ресницах. Как сквозь дождь смотреть на солнце – обязательно увидишь радугу.
- Не скучала ли без нас, сестрица? – спрашивает он. И мотает головой, как мокрый пёс, и сам смеётся. Усталость отступает, словно её и не было, словно не вечерняя пора опускается на землю, а утреня заря поднимается.
Братья рассаживаются за стол, быстро едят и пьют. Как долго возвращения их не ждал никто, как долго очаг разжигать приходилось самим и похлёбку варить на скорую руку. Теперь огонь здесь не гаснет никогда, а столы ломятся от яств, достойных пира царского двора. Братья согреваются и быстро утоляют голод. И начинают говорить наперебой – кто куда пусти стрелу, чей след видел на пути, где конь споткнулся, какие ловушки оказались удачными и какие слухи ходят в деревнях за лесом. Седьмой молчит, только иной раз кивает кому-то из рассказчиков, дескать «так оно и было». А сам смотрит на Царевну, словно насмотреться не может. Словно не видел её вчера, и днём ранее, и до этого много-много долгих дней. Сегодня глаза у неё блестят будто бы ярче, или смешинка на устах прячущаяся озорнее?
- Ты коли скучаешь, сестрица, скажи, - говорит он, ловя её  быстрый взгляд. – Дом этот тебе не темница. Хочешь, лес покажем? Рассказами то не передать всего, а лес волшебный, - Седьмой улыбнулся. – У опушки в норе у лисицы народились лисята. Хочешь ручного лиса? – и смотрит Седьмой на неё пытливым взором, а сам про себя думает, - «Светлая сестра, скажи, всё что захочешь, будет твоим. За то, что светлая… За то, что семеро мы друг друга знаем до последней струны в душе, а рядом с тобой не знаем самих себя»
[icon]http://s5.uploads.ru/1B8my.png[/icon][nick]Седьмой[/nick][status]Старший[/status]

Давным давно, как говорят в народе, был на службе у владыки сих земель великий воин. Верный, смелый, приказу всегда послушный, в бою неудержимый. Да только послушен он был только до тех пор, покуда приказы владыки с его собственной совестью не спорили. А как родился спор такой – всё высказал сразу, не умел он ни лгать, ни притворяться. Король осерчал и за измену верного защитника в темницу посадил. Да только долго держать не стал – молодая жена того война дитя ждала, да не первого – в доме уж семеро по лавкам. И повелел тогда король уйти богатырю в изгнание, вместе с семьёй. Забрал воин жену да детей и уехал на дальнюю границу. Велено ему было вовсе покинуть страну, но не мог он бросить родное отечество. Выбрал он место, где вражьи силы атаковали чаще, и выстроил там дом. Сам земли эти стерёг, а потом и сыновья помогать стали, как в руках сила появилась меч держать. Сыновей было семеро – надёжная опора отцу и матери, и земле, что кормила их.
Говорят, давно это было, но людской молве всё давно, что не сегодня случилось. Богатыря того уж в живых нет, это правда, и жены его верной, короля гордого. А семеро сыновей всё там, в Доме на Краю, от вражьих сил берегут страну, что изгнала их. По жизни другой не скучают, ибо не знают её, и изгнание им не в тягость. Было так до той поры, покуда в Доме ещё она изгнанница не появилась.

Трапеза окончилась, убрана посуда, Царевна разливает по кружкам медовую воду. Нет лучшего лекарства от усталости и дурных мыслей – мёд, травы полевые, солнцем согретые, вода из холодного ключа, да всё это в кувшине запарить и в печь поставить. А вечером из нежных рук принять горячую чашу. Седьмой снова улыбается, хоть и устал смертельно, но берёт в свою руку ладонь Царевны, передавая чашу, и не хочет руку опускать. Братья не передают чашу между собой, только она подносит питьё каждому, и у каждого свой знак. Особый взгляд – только для неё – или улыбка. День был долгим, в ночном небе уже поднялись первые звёзды, братья расходятся по светлицам. В большом доме у каждого свой укромный угол, как в сердце каждого своя тайна. Тайна Седьмого – Царевна.

Он слышал, как закрыли ворота, как замкнули ставни и опустился засов на дверях. Псы сторожевые бродят по двору, неугомонные и не спящие. А Дом засыпает. Где-то под крышей шебуршатся в гнёздах птицы, в погребе мышь. Мотылёк вьётся у последнего фонаря, медленно догорает свеча на столе. Седьмой смотрит неотрывно на танцующий огонёк, и когда свеча гаснет, он этого не замечает – отпечаток пламени в глазах ещё не долго с ним. С этой тенью пламени он поднимается с ложа и выходит из комнаты. Вниз по лестнице, неслышно крадётся по коридору, обходя хорошо знакомые скрипучие половицы. Братья спят, или делают вид, что спят, понимая старшего своего лучше, чем он сам.

Царевна не запирает двери, ей некого бояться, никого ждать под пологом ночи. Но всё же к ней входит названный гость, крадучись жмётся во тьму, как вор. Седьмой не знает, зачем пришёл. Он стоит у самых дверей и смотрит на кровать под высоким балдахином, такую большую для хрупкой маленькой Царевны. Потом делает несколько шагов вперёд, и вот он уже возле ложа. Дверь открыта, если кто и видел, как мужчина вошёл ночью в комнату к девице, коей не является братом по крови и мужем по венчанию, пусть видят и то, что не совершает он ничего непотребного. Только поправил сползшее с плеча одеяло, да отвёл упавший на лицо локон. И смотрел. Царевна спала, как дитя, где-то и кто-то снедаем ненавистью к ней. И она изгнанница, как братья, но если семеро смирились, то каково ей? Кого она оставила в родном краю, по ком тоскует ночью в стенах своей светлицы? Сердце седьмого зашлось в непонятной тревоге. Он склонился к Царевне и запечатлел на высоком белом лбу целомудренный поцелуй, как обещание. Защитить, сохранить, уберечь от всех, кто пожелает зла, даже если….даже если защищать придётся от себя самого.

Седьмой вышел из спальни Царевны, неслышно прикрыв за собой дверь. Ушёл на задний двор и взялся за топор, до глубокой ночи рубил дрова для горячей бани и купания, стараясь не думать о том смятении, что поселилось в его душе. И только когда руки заныли от долгой работы, а голова от усталости сделалась совсем пустой, вернулся в свои покои, рухнул на постель и уснул, едва голова его коснулась подушки.
[icon]http://s5.uploads.ru/1B8my.png[/icon][nick]Седьмой[/nick][status]старший[/status]

Вода смывает все – тревоги, страхи, ночные злые грёзы. В высоком чане парит почти кипяток, в кадках на полу вода ледяная из колодца, принесённая только что. Широкие деревянные полати обдают кипятком с ароматными травами, травяные настои льются на каменку, горячий пар заполняет купальню. Парилка большая, на всех братьев. Деревянные лохани заполняются водой, небольшое пространство – голосами и смехом. Братья дурачатся, смывая с себя пыль дорог, пот работ и тревоги, чистой кожей и душой отдаваясь теплу. Они обливают друг друга ледяной водой, так что сердце на миг замирает, сражаются на вениках, и по всей парильной летят листья и берёзовые ветки, на пол опадает распаренная хвоя. Кожа чистая до скрипа, голоса громкие до звона.

А потом сидят все семеро за большим столом трапезной. Горячий ароматный настой – мёд, лесные и луговые травы, ягоды сушёные и свежие. Тёплые лепёшки с маслом, медовые коржи, яблоки спелые. Передают из рук в руки чашу с медовухой, чтобы сон крепким был и светлым, добрым, как доброе дело пчел-медуниц. На чистых плечах хрустящие от свежести рубахи, пахнущие росой, лесным ветром и нагретой травой.

Приходит в светлицу Сестрица, с румянцем на светлых щеках, с усталой него в ясных глазах, её усаживают за стол подле Седьмого. Брат наливает ей медовухи, разводит настоем травяным, чтобы не крепким было питьё, но за здравие всех в сем доме пить пустую воду нельзя. И подаёт ей чашу, дрогнув пальцами, когда соприкасаются руки. Казнит себя Седьмой за эту дрожь, отводит взгляд, встречает улыбку Шестого. Улыбается младший брат так, словно знает куда больше старшего, но Седьмой только качает головой. Дескать, ничего не знаешь.

Седьмой первым заводит песню. Тягучую и медленную, как как мёд, печально-сладкую, как роса последних цветов на исходе лета. Песню о хлебных полях, что потоптаны копытами ворожьих лошадей, о яблоневых садах, что сожжены огнём, о реках, что переполнились от горя, и от него же иссохли. Но нет силы такой в мире, чтобы одолеть силы праведные и добрые помыслы. Кривда лёгкими дорогами ходит, да только и там оступается.

Старая песня добром окончилась, и вечер долгий ей вторил. На сердце радость, в мыслях покой. Только Седьмому тревожно, а от чего – сказать не может и самому себе. Словно тревога о чём-то светлом, будто чудо пообещали, и гадает он – сбудется, аль не сбудется. Засыпает на плече у него Сестрица, он её в спаленную комнату относит, бережно, рубашки не измяв, укладывает, пуховым одеялом укрывает. И так легко у него на сердце, будто дело хорошее сделал, важное. А будь что будет, сказал себе. Ведь плохого его сердце пожелать не может, не так отец с матерью учили.

Но есть сердца злые, одной только злобой и живущие. И всегда рядом, как бы не берёгся. Кривда лёгкими дорогами ходит, всегда вход найдёт, чрез любой частокол.

Пёс, верный друг, примчался в лесную сторожку, где братья дичь из силков вытаскивали. И заливается лаем, хватает за штаны, тянет, скулит, едва не плачет. Бросили всё братья, на коней верхом вскочили, бросились по дороге домой, а у самих сердца не на месте, тревогой заходятся. И чем ближе к дому, тем страшнее тьма ширится. Ворота распахнуты, двор весь следами лошадиными истоптан, да подковы чудные – будто с письменами отпечатки. Дверь на одной петле висит, будто мешала кому она. А может и правда – на ней письмена были вырезаны во славу старых богов, что очаг хранили. Тут беда, не иначе, случилась. Звали Братья Сестрицу, не отозвалась, лишь у скамьи в комнате её нашли надкусанное яблочко. Пёс его облизал да тут же заскулил, бросился вон из дому, у колодца из ведра воду жадно глотал.

Бросили братья силки да капканы, подняли щиты и мечи, кои давно не вынимали из ножен. То сталь свежа, как в первый день из кузни, рука тверда, как всю жизнь на службе. Кони храпели и рвались в путь, братья негодованием полны пустились по следу. Заговорённые лошади, не иначе. След чёткий, а чуть было не потеряли трижды. Только сердце зоркое всё видит, где обман, а где правда.

Уж вечер спускаться стал, когда тропа привела к лесу. Не тому, здоровому да богатому, что у терема братьев рос. Этот словно отравлен был, как то яблочко. С деревьев ядовитый сок сочился, густые кроны закрывали свет, по земле корни змеились, лошадям путь перекрывая. Кони верные и те спотыкаться стали, ворожба тёмная одолевала их. А за лесом стена высится из тёмного камня, в тумане утопает. Ворота надёжно сработанные. На них письмена те ж, что и на подковах воровских лошадей.
Спешился Седьмой, подошёл к воротам, ударил в них мечом в ножнах, что гул пошёл по свей стене.

- Отворите ворота и верните ту, что украли! – прокричал он, эхо слов этих прокатилось по лесной опушке и стаю птиц чёрных подняло с вершин деревьев. За холмами солнце садилось в туман, плотный как молоко, и кровавым покрывалом стелился он по чёрной земле.
[icon]http://s5.uploads.ru/1B8my.png[/icon][nick]Седьмой[/nick][status]Старший[/status]

Лето умирает. Долгие ночи тянут длинные руки, холодным прикосновением дотрагиваются сердец трепетных и душ. Даже половины срока лето не прожило, а уж веет ветер холодом. Густые травы ложатся к земле, прохладные воды ручьёв и родников горечью отдают, птицы крылья навосряют к полёту дальнему.  Словно не один день проходит, а неделя пробегает. Каждый день знойное солнце отбирает жизнь у полей и садов, а садах тёмных нечистых зреет плод страшный.

Каждый день и каждую ночь несут дозор богатыри у стен мёртвого города. Каждый день вдыхают отравленный туман, каждую ночь сражаются с тенью неведомого кошмара. Чуть отправится домой кто из них – румянен лицом и бодр духом, а вернётся в дозор, так снова словно к казни приговорённый. Давит ноша горя и тоски, сгибает могучие плечи и клонит непокорные головы. В золотых кудрях Седьмого блестит серебро. За долгие дни эти он постарел на года.

Жива ли, мертва Царевна – не знают. Знака никакого найти не могут, хоть молят всех богов о том. След искали за городом и возле, не нашли ничего, словно кони колдовские в небо улетели. Да только город пустой этот как оживший мертвец смотрит на них, в самую душу заглядывает. Нет, не упокоен с миром, гневается и ждёт чего-то. И стерегут его братья денно и нощно, надеясь найти разгадку чар, отомстить погубителям Царевны, если уж её вызволить не получится.

Но дни идут за днями, и надежда тает. Седьмой снаряжает коня однажды на рассвете и уходит, велев братьям не спускать глаз с ворот. Уходит дорогой той, по которой ходить богатырям запрещено, ведёт она в столицу, откуда отец их изгнан был.

Долго пробирался Седьмой заросшей тропой, коня едва не потерял, сам в болоте чуть не сгинул. Но вышел к селению за холмами да лесами, там его привечали, обогрели и расспрашивать стали. Он им и рассказал про город мёртвый, про девицу, которую похитили. Поохали старики и старухи, молодёжь не поверила вовсе. Только едва утро забрезжило, собрался Седьмой в путь дальше, а с ним увязался мужик. Сказал, что у него дочь пропала прошлой зимой, говорят, тоже на чёрных конях увезли.

Так шёл Седьмой долго, и в каждой деревне находил тех, у кого ворожба чёрная забрала любимых. Когда до столицы дошёл, с ним уже дружина собралась, что рать княжеская. Вошёл он без спроса в покои царские, царю старому в пояс поклонился и рассказал, как приютил дочь его от чар злых, и как не уберёг от них же. Гнев родительский принят готов был, но гнев другой получил – королевич, что гостил к землях этих, проклинал богатыря и всю семью его, что невесту не уберегли. То был Елисей, наречённый Царевны. И болью отозвались речи его в сердце Седьмого, будто только сейчас он потерял Царевну, а не в тот миг, когда увезли её приспешники чёрные.

Смелый Царевич снарядил войско, велел показывать дорогу. Вся царская рать собрана была по приказу безутешного отца. Шли они день и ночь без остановки, спешили. Страшное чутьё говорило Седьмому, что срок на исходе. Колдовство должно свершится, и мёртвый город оживёт. Всякая тёмная тварь рано или поздно явит свой лик. И справедливая кара найдётся на каждое преступление.
Но какую кару себе придумать? Седьмой горько корил себя за сердце своё глупое. Не знал он, что Царевна обручена, но входил к ней в светлицу под покровом ночи, принимал вино из её рук, чистую рубаху и добрую пищу. И надежде позволил жить в душе, хоть и права на то не имел.

Но увидеть её сейчас живой стало бы наградой, после которой никакие наказания не страшны. Пусть в объятиях другого, пусть улыбается она другому, пусть уста её свежие поцелуй подарят другому, пусть для него будет её смех, слёзы радости, тихая грусть вечера и беззаботная весёлость утра. Пусть, лишь бы вырвать её из лап колдовства, а за это можно заплатить любую цену.

На рассвете рать царская у стен мёрвого города. Седьмой ищет братьев, они выходят к нему, рассказывают, как ветер разнёс туман над оврагом ночью, как крысы бежали из города. Что-то назревает, сказали они. Зла зыбкая маска рвётся, не в силах скрыть уродливое лицо. А Седьмого тянет в лес. Ему мерещится стук копыт и скрип упряжи. Голоса в вое ветра злые. Он пускает коня по тропе, братья идут за ним. Солнце поднимается всё выше, и вот уже оно касается макушек деревьев. Золотые дорожки лучей пронзают колдовской мрак. И рвётся завеса.

На поляне храпят и поточут чёрные кони, всадники без лиц в плащах кружат у дерева, а на ветке притаилась птичка, улизнувшая из силков. У Седьмого холодеет на миг сердце, и начинает биться чаще. Царевна! Не под силу колдовству погубить чистоту и доброту Сестрицы. Братья обнажают клинки в её честь, бросают коней на врагов. На каждого из богатырей по семеро супостатов, да только не одолеть ворожбе силу праведную. Семь сильных скакунов, четырежды семь железных подков. Семь всадников гордых, семь сердец отважных. Семь клинков, семь щитов, семь пар серых глаз, семь кудрявых голов. Семь братьев как один.

Льётся чёрная кровь рекой, под копыта лошадей. Каждый из братьев по семь голов снёс, а меньше ворогов не становится. Звенит сбруя, хрипят раненые лошади, кричат умирающие колдуны, но возрождаются вновь. Они смерть несут и Смерть им первый друг. Высокий звонкий рог оглашает лес, врывается на поляну отважный Елисей, с ним лучшие его воины. Только смеётся враг, от ударов копыт коней чёрных летят искры, огонь занимается в лесу и чернеет небо от дыма.

Семеро братьев прочищают путь в дыму и крови для Царевича к дереву, подгоняют лошадей. Кричат ему, чтобы забирал Царевну и уходил. Задыхаются в дыму, чёрный смог ест глаза и сжигает горло, а вокруг звенит сталь и падают в грязь бесчисленные враг, не знающие смерти, и восстают из пепла, чтобы снова бросится в бой.
[icon]http://s5.uploads.ru/1B8my.png[/icon][nick]Седьмой[/nick][status]старший[/status]

Зло в человеческих душах – болезнь. Она отбирает жизнь, замещая её существованием во имя Тьмы, забирает сердце, оставляя остывшие угли, золу и грязный пепел. Люди вдыхают аромат цветов летним днём, но чувствуют только гарь и удушающий дым, наполняющие грудь. Они смотрят на ясное небо, на солнце, встающее на рассвете, но видят пелену пожарищ и пламя, пожирающее небеса. И всё прекрасное умирает в них, заставляя поверить, что умер мир вокруг.

Погасите в себе ненависть к сим несчастным, а иначе пламя это чёрное пожрёт и вас. Защитите от поражённых злом свой дом и живущих в нём, но не призывайте кары на головы их, ибо уже наказаны они болью и горем. Избавьте их от недуга и с жалостью к боли вручите их души в исцеляющие руки Отца.

Так говорил отец. Не Всевышний, а тот, кто ходил по земле и растил сыновей, а теперь подле его трона в небесном чертоге. Так учил он детей своих. И когда тёмная кровь стекает по лезвия, пачкая рукоять и сжимающие её пальцы, Седьмой вспоминает. Когда рядом ним в грязь падают воины из доблестной дружины, а с земли поднимаются невредимыми враги, Седьмой вспоминает. Когда он слышит вскрики и слёзы ужаса с высоких веток, где прячется Царевна, столько времени томившаяся в плену и теперь вновь на волосок от гибели, Седьмой вспоминает. Что нельзя ненавидеть, что гнев – это тоже тьма, что злость – удел зверей. Он отражает удар за ударом из сыплющихся на него, но теперь в душе спокойно, взор не застилает тёмная пелена и он видит ясно. Успевает оглянуться, увидеть крыс по ногами, увидеть, как покоряется тьма крохотным войнам.

Он поднимает меч, но вместо того, чтобы отсечь голову воину в чёрных колдовских одеждах, разрывает на груди у него узел цепей с амулетами. И глаза, до сих бывшие чёрными без зрачков, проясняются. Лишь на миг – тьма у этих людей глубоко внутри, они поражены ею, колдовство, их окружающее, даёт им бессмертие, но не знание. А меч Седьмого разрушает один из злых даров, и осыпаются пеплом все остальные. Прими душу раба твоего – так шепчет Седьмой, пронзая сердце, и свободный человек падает у его ног, в чистых теперь глазах пляшет отражение пламени.

В горячую землю, согретую огнём, сыплются амулеты, сорванные с колдунов. И следом – сами колдуны, преданные Господу. Но тех, в ком метка ворожбы глубже, у кого она под кожей – те стоят против богатырей несокрушимые. И у них Семеро отнимают колдовство силой. Сдирают кожу, отнимают руку, вырывают страшную отметину, высеченную на ребре. По измождённым лицам, покрытым кровью, потом и копотью, катятся слёзы. Никогда ещё такого зла они не встречали, и сердца их дрогнули. Но в проясняющиеся перед ликом смерти глаза они смотрят прямо, произносят прощение своё и благословление на милость Отца, словно в руки Его отдают доброго друга.

Всё закончилось. Пламя догорает, большая поляна, выжженная и вытоптанная, покрыта телами павших, колдуны чёрные и славные дружинники на одной земле. Земля влажная от крови, небо чёрное от горя. Семеро невредимы, словно заговорённые бились. Но души их точит тяжкое горе от того мрака, к которому прикоснулись. Шестеро опускаются на колени на краю поляны, считают взглядами убитых и читают молитву за упокой. Седьмой снимает с дерева Царевну. Раньше, чем успевает приблизиться доблестный Елисей, он сжимает её в крепких объятиях.

- Какую же тьму ты вынесла, Свет мой… - шепчет он, страшась представить эти долгие недели её в заточении и ожидании. Он видел только что, на что способна тьма в людских душах и какова цена за избавление от неё. Холод страха сжимает сердце, одна мысль бьётся к голове раненой птицей – а если бы не успели…

- Им не найти пути в наши души, - как обещание говорит Седьмой и целует Царевну в высокий белый лоб. Чистое дитя, прекрасная дева, верная сестрица, а теперь ещё и могучий воин, сокрушивший ворожье колдовство. Пусть колдуны плетут свои козни за высокими стенами проклятого города, они никогда не получат желанный ими Свет.

- Ты мой Свет, - почти неслышно шепчет Седьмой, не глядя на приближающегося Царевича. Елисей смелый воин, но ему в глаза Седьмой не заглядывал и душу не видел. И теперь страшно отдавать Царевну. Даже если она яркое Светило, даже если победит любую тьму, Седьмой не станет рисковать даже крупицей её боли. Что бы там он не обещал Творцу – отдать её Елисею, лишь бы жива была – теперь, когда она живая и невредимая в его руках, он нарушает священные слова и не отдаст её. 
[icon]http://s5.uploads.ru/1B8my.png[/icon][nick]Седьмой[/nick][status]Старший[/status]

Лопается туго натянутая нить, связывающая души. Елисей легко вскакивает в седло и обнимает тонкий стан Царевны, бережно удерживая ее в седле, а в груди Седьмого болью заходится сердце. Могучий жеребец несёт двоих как одного, не чувствуя ноши, а на плечах у Седьмого чудовищной тяжести память о том, как не уберёг и потерял. Молодая Царевна рядом с Елисеем, таким же молодым и смелым – и нет картины краше. Только Седьмой не смотрит, отводит глаза, словно смотреть ему больно, как на солнце.

Он направляет коня вслед за Царевичем и его дружиной, братья следуют за ним. Воины переговариваются, между собой, вспоминая славную битву, ещё не превращённую в сказку сотнями пересказов. А братья молча думают о том, сколько битв предстоит ещё, как поднять стены каменные вокруг их Дома силами семерых, как не дать злу расползтись дальше. Как жить без солнца, без звёзд, без смеха, чтоб звенит серебряными колокольчиками, без нежной улыбки, что сметает тоску и грусть. Как снова возвращаться в пустой дом по вечерам. Их семеро, но никогда они не были так одиноки, как в тот миг, когда на перекрёстке повернули коней в сторону дома, коротко попрощавшись со своим Светом.

Но нет никакой нити, связывающей людей. Люди не марионетки, которых дёргают за нитки. В Ветхом Завете сказано, что созданы они по образу и подобию Бога, а значит рождены не слепо существовать, дабы украсить мир, а наследовать его. Выбор – вот что определяет человека. Выбор лишил людей Рая, и выбор же позволяет вновь его обрести.
Седьмой повернул коня к распутью, братья безмолвно последовали его примеру. Но пройдя всего пару вёрст, они наткнулись на Елисея, который вёл коня по тропе к Дому. Царевна в его руках смотрела решительно и печально, словно приняла самое сложное решение, словно только что обменяла Рай на земную жизнь в страданиях и горести.

- Как ты узнал, что она хочет вернуться? – тихо спросил Первый, самый младший, только этим летом впервые стригший бороду.
- Я не знал, - просто ответил Седьмой. И Первый отвёл глаза. Остальные братья только чуть улыбнулись, уголками губ. Они старше – они поняли. И если бы Седьмому пришлось драться за Царевну, чтобы вернуть её Домой – они подняли бы мечи вместе с ним.

Седьмой не смотрит, как Царевна прощается с Елисеем. Он уводит коня в стойло, заходит в дом, открывает все окна и двери, позволяя ветру ворваться в комнаты и поднять пыль. Почти месяц братья не жили здесь, неся караул у стен проклятого города. Теперь дом усталым, но благодарным вздохом встречает их. Братья стоят на крыльце, Царевна у подножья ступеней. Словно ей нужно разрешение, чтобы войти. Седьмой протягивает руку и ведёт её в дом, усаживает у очага и принимается разводить огонь. Ветер с севера больно холоден.

Больше братья не оставляют Царевну одну. Ни на минуту. Они не спят по ночам, по очереди неся караул у дверей её опочивальни. Они не ездят на охоту всемером, в доме всегда не меньше трёх стражей остаётся. Они рубят лес на опушке и раздувают горны в кузнице. И вокруг дома вместо частокола растут высокие стены. Враг копит силы, братья ждут его к осени.

Седьмой в кузнице проводит дни и ночи. Он куёт петли для ворот и пики для стены, подковы лошадям и кольчуги для братьев. Но в один из дней из кузни не доносится грохота тяжёлого молота, только тонкое позвякивание маленьких молоточков. Он запер дверь и не пускает братьев. И под вечер Шестой брат просит Царевну отнести Седьмому молока холодного из погреба и хлеба – а то заморит он себя. Но Шестой знает больше, чем говорит, и улыбается вслед Ярославне, нежной рукой открывающей дверь кузницы.

Седьмой не ждал её, он прячет то, что делал. Смотрит строго, но прогнать не может. Чтобы не глядеть на Царевну, берёт из её рук кувшин и пьёт взахлёб, закрыв глаза. Он долго готовился, но сейчас робеет сделать то, что нужно. Наконец, отставив кувшин и утерев лицо, снимает с себя кузнечный фартук, оставшись перед Царевной раздетым по пояс и медленно, глядя ей в глаза, опускается на одно колено. Никогда прежде никто из Семерых, выросших в изгнании, ни перед кем не преклоняли колен.

- Царевна, - голос подводит, Седьмой мгновение молчит. – Знаю, что не равный тебе. Я, изгнанник, давно без чести. Ты же чиста и невинна, как Пресвятая Дева. Я могу защитить тебя от ворожбы чёрное, но не от людской молвы.  Ты оставила жениха, потому что не муж он тебе и не брат. Но здесь таких семеро, - он не сводит взгляда с лица Царевны. Он говорит устами долга, но, видит Господь, хотел бы сказать другое, сердцем. На раскрытой ладони он подносит Царевне тонкое серебряное колечко, гладкое, как вода в тихом лесном озере в начале осени. – Если позволишь, я защищу тебя и от дурной молвы. Назови меня мужем своим, если хочешь. Я не трону тебя, не возьму невинности твоей, и отпущу тебя, когда захочешь уйти.

Видит Господь, что душа Седьмого чиста и воля его крепка. Но видит и Искуситель, чего на самом деле желает сердце его. Желает женой назвать Царевну и знать её, как муж знает жену, и детей целовать, у которых будут её глаза, и косы тугие её во тьме расплетать, и утром окна в светлице для неё раскрывать. Чтобы была она Царевной для него одного, для других же – женой его.
[nick]Седьмой[/nick][status]Старший[/status][icon]http://s5.uploads.ru/1B8my.png[/icon]

Солнце, спускаясь за горизонт, скажет цветам, в тоске его провожающим, что покидает их лишь на одну ночь, и разлука эта есть правило мироздания, которое никому не изменить. Но сделает ли это ночь короче и светлее для тех, кто покинут Солнцем? Смогут ли они найти утешение в бледном лике Луны? Нет. Земля, однажды лучами Солнца согретая, вновь покроется льдом, семя, проросшее в тепле и ласке, обернётся сухой былинкой, прекрасный цветок уронит голову и не поднимет. Даже если Солнце пообещает утро.

Седьмой смотрел в лицо Царевне и видел Солнце. Смотреть было больно до слёз, но слёзы лились где-то внутри, и душе было холодно, солоно и горько. Кольцо тонким серебряным ободком сверкало на раскрытой ладони. Рука Седьмого не дрожала ни разу на рукояти меча, но прикосновение тонких прохладных пальцев едва не смутило его. Но не отвёл взгляда и тогда, когда рука Царевны скользнула по его лицу. А тихий голос её говорил о том, что хочет она быть женой своему мужу, а не сестрой. И сердце Седьмого заходится стуком, бьётся часто и быстро, как у загнанного коня в жаркой погоне за тем, чего не догнать. Он клянёт себя за то, что возжелал запретного. Теперь и сестры ему не иметь, и женой желанная дева не станет. И если бы можно было вернуть назад опрометчивые слова, он сделал бы это. Ибо права Царевна – так ли прекрасна свобода, если на самом деле она зовётся одиночеством.

Но слова Царевны сыплются в душу Седьмого, уже стянутую морозом отчаяния. И словно семена, согретые весенним теплом, расцветают первыми цветами. Сердце Царевны свободно, того, кто просил её руки, она теперь смущает ложными тропами. И даже месяц светлый не перечит Солнцу, не расскажет Елисею, где ходит его светило, для кого оно теперь зажигает рассвет. Прекрасная дева словно боится своей силы, но Седьмой видел, на что она способна. И всею верой своей твёрд в знании, что таких умений без промысла Божьего не получить. Нет тут и крупицы вражьей мысли, нет умысла злого, нет следа Змея. А коли и есть… Седьмой спрятал кольцо в ладони и поднялся с колен, возвышаясь над Царевной.

- Я изгнанник и сын изменника. Если однажды, когда мы вдвоём войдём в светлый храм, своды оного упадут нам на головы, знай – тяжесть сих небес на половину и моя.

Много горьких слов сказала Царевна, но Седьмой умел слушать и слышать. Он вложил кольцо в ладонь Ярославны и сжал её пальцы в своих. Он видел ответ в её глазах, слышал в её речах. Он мало знал дев до сей поры, и ни одну из них не знал, как женщину, но ведал, что «если» в девичьих устах есть и да, и нет. Вот только сердце Ярославны знало ответ, а глаза её лгать не могли. И Седьмой принял её долгий взгляд как обещание. Грубой рукой он тронул нежные, окрашенные румянцем щёки и целомудренным поцелуем коснулся их. Но когда вновь заговорил, голос его был твёрд и суров.

- Не обессудь, Царевна, но я не отпущу тебя к дому твоему. Зло бродит по этим лесам и долинам, а потерять тебя снова я не могу. Никто из нас не может.

Одних только воспоминаний среди бела дня хватало для упадка духа доблестных братьев, а ночью, когда они во снах вновь несли свой бесконечный дозор во тьме у стен проклятого города, не чая увидеть сестрицу, в смелых душах селился страх. Но этот страх рос из любви.

- И Елисею такого дара и оскорбления я не преподнесу, - продолжил Седьмой, не отпуская от себя Царевну. Сейчас он должен сказать ей всё, что на душе, раз уж нашёл силы рассказать главное. – Ибо будь я на его месте, не отпустил бы тебя и напомнил бы об обещании, данном перед людьми и отцом.

Седьмой никогда не знал любви девы и любви к деве. Теперь же то тёмное, что рождалось в его душе рядом со светлым чувством к сестрице, страшило его и он исподволь искал то же в душах других. И если братьев он читал так же хорошо как они его, то другой люд был ему не знаком, а сердца их темны и неведомы. Быть может, Елисей честнее, смелее и отважнее, быть может, никогда не возникнет у него этих странных желаний. А здесь в этом Доме, Царевна, бежавшая от плена злой мачехи, вновь станет узницей куда более страшного стража – ибо под маской любви порой прячется коварное зло.

Седьмой боялся теперь самого себя. Он смотрел в сторону дороги, что вела в лес к проклятому городу и думал о том, что все эти странные желания ему навеяны колдовством. Греховные мысли, заполняли его ночи, мешаясь с со страхом. Но днём Царевна была рядом, и разгоняла тьму. Один её голос, смех, улыбка, наклон головы к плечу – и в смятенно душе Седьмого не оставалось ничего, кроме света. Это всё колдовство, говорил он себе, усмиряя строгими мыслями греховную плоть.

- Мы выступим к чёрным вратам через седьмицу, на новолуние, - сказал Седьмой за вечерней трапезой после молитвы. – Нас семеро и ты, Светлая, - он поднялся из-за стола и подошёл к Царевне, держа в руках свёрток шёлковой ткани. – Мы одолеем эту тьму. Возьми, - на стол перед девушкой легли тонкая лёгкая кольчуга, будто сплетённая из паутины и предутренней росы, подкольчужник из мягкой кожи, широкий пояс, вышитый по коже суровой нитью и на поясе ножны, не богато, но искусно украшенные. Клинок, что был извлечён из ножен, изящный и тонкий, точно сделан по руке Царевны. – Если молитвы наши услышат, тебе это не понадобится. Ты свет – исцеляющий тела и души, мы – тьма, наносящая раны. Но там, куда лежит наш путь, пути человеческие неисповедимы, ибо господних дорог там нет.
[nick]Седьмой[/nick][status]Старший[/status][icon]http://s5.uploads.ru/1B8my.png[/icon]

Там, где лежит проклятая земля, нет Господних дорог. Нет там солнца Божьего, нет тепла в чёрных душах, проданных Змею. Великий бой идёт множество лет между небесами и преисподней, и защищать более землю некому. И тогда остаётся только людям уподобится богам. Если ты подобен богу, то тебе некому молиться, некого просить о спасении, не на кого надеяться, кроме себя. И вознести молитву ты можешь лишь своему мечу и воззвать к отваге собственной.

Седьмой смотрел, как на дворе у непривычно высоких стен юная Царевна тренируется с мечом. Равный же ей младший Первый смеётся, шутит с нею, по братски ласков и игрив. Другие братья подшучивают над Царевной, но каждый видит, твёрд в ней дух, даже если рука слаба. И Седьмой с крыльца кричит балагурам, что никто из них не был так искусен и бесстрашен, когда впервые меч взял в руку.

Но одного только мужества мало. Как бы не была отважна Царевна, какой бы дар не был ей дан Небесами, она дева, достойная мира, покоя и счастья. Она порезала руку, пытаясь перехватить меч, и вид её крови на белой коже всколыхнул в Седьмом волну страха. Эта тьма, война и смерть ей не предназначены. Это их дело, семерых, стерегущих эти границы. А её удел не меч сжимать белеющими пальцами, а нежною рукой ласкать мужа и ребёнка, вышивать золотом и танцевать, звонко смеясь на весёлых пиршествах. Но может, потому она и владела Сердцем седьмого так сильно, что не слушалась предназначенного?

Седьмой достаёт из сундука, что не открывал так давно, что петли его жалобно плачут, рубаху и плащ, вышитые рукой материнской. По алой ткани золотою нитью вьётся сложный узор – лик Хорса, взгляд солнца. На ножнах, давно не знавших меча, оттиск небесного огня Перуна. На рукояти же меча самого Седьмого тонкая вязь древних слов складывалась в имя Сварога. Огонь солнца, огонь земли, пламя тёмной грозы осветят путь во тьму. И выведут к свету.

Луна старела будто бы быстрее обычного, и вот уже лишь тонкий обрезок месяца сверкает у горизонта. Следующей ночью луны в небе не будет вовсе. Пора, говорит братьям Седьмой. И на заднем дворе, где всегда сумрачно, где солнце не согревает землю, они поднимают старых деревянных идолов. Братья не режут быков, но разводят огонь под каждым столбом, и дым от сырых веток застилает двор, дорогу и ползёт в лес. В огне трещат пучки собранных Царевной трав, пряный аромат заполняет воздух, дарит покой, силы и надежду. И по следу этого дыма отправляются в путь Семеро. Царевне наказали в лес с ними не ходить, и как только что недоброе почувствует, сразу пса с цепи спускать, чтобы друг верный братьев разыскал и к дому привёл.

Долго ехали братья по узкой тропе, один за другим растянулись цепочкой. Тропа в лес углубилась, совсем истончилась, а после и вовсе пропала. Над головой густые кроны деревьев в осеннем убранстве, под копытами лошадей толстое одеяло опавшей листвы. Ни звука в лесу, птицы молчат, звери затаились. В самом сердце леса тёмная червоточина, от неё зло волнами расходится, как круги по воде. Братья спешились и коней на поводу ведут, каждую ветку отгибают, настороженные как псы на охоте. И вдруг туман густой вокруг них, да запах знакомый, пряный. Тот самый дым, что ветер унёс в чащу от Перуна и Сварога. Привели старые боги братьев на встречу с нечестью. 

Дым рассеивается, а в нём будто то тьма сгущается, в завитки кружиться, и из тьмы этой золото сверкает. Братья подняли выше факелы и обомлели – перед ними будто из самого мрака слепленный огромный змей трёхголовый! Шкура чешуёй покрыта, золотом словно лунными бликами отливает, за спиной два крыла в пол неба, на каждой голове по паре рогов острых, клыки что мечи из каждой пасти, когти землю скребут, хвост ударом деревья сметает. Но взглянули братья чудовищу в глаза и поняли – перед ними тот самый верховный колдун. Глаза у него человеческие, хоть и злые, как у людей, злобой съеденных. В груди Змея рокочущий гул отозвался, и братья едва успели врассыпную бросится. Змей изогнулся и всеми тремя широко открытыми пастями изрыгнул пламя, поджигая старый лес.

Пусть и не было помощников теперь у колдуна, но долго бились с ним братья. Не подойти близко, не обойти – три головы во все стороны смотрят, четыре когтистых лапы воздух режут, вокруг поляна огнём занимается, а змей смеётся и крыльями бьёт. Поднимается он в воздух и наполняет поляну огнём, в руках братьев плавятся щиты и осыпаются пеплом луки. Уж отчаялись они, когда увидели, что змей будто меньше сделался – от него как от сугроба по весне протянулись по земле тёмные прожилки. Тень чудища по лесу ползла, сам он более в свете собственного пламени тени не отбрасывал. Куда и зачем тень направилась? Уж не к Царевне ли в дом?

Хотели братья уж бросится назад, но не дал им змей повернуть коней. В огненной ловушке они оказались, и деться некуда, и молиться некому. Но страх за Царевну, любовь к ней придавала им сил. Подняли они заговорённые мечи и вновь на змея кинулись. Ослабел змей, тяжко ему было без тени, а братья всё злее и сильнее в священной ненависти своей. Седьмой под самую пасть поднырнул , рассёк змею одну шею, кровью чёрной умылся. Вторую голову изловчился и снёс Шестой могучим взмахом. А третья пасть изловчилась и Первого схватила. Чувствовал змей уже свою погибель, вонзил он клыки-сабли в тело юноши, надеясь богатырской кровью исцелиться, да только в тот же миг его третья голова сама с шеи слетела, будто невидимый клинок её отсёк. На успели братья даже кинуться на помощь младшему, а змей пал, в судорогах извиваясь и заливая землю ядом из своих жил.

Оседлали братья коней тот час и сквозь полыхающий огнём лес стремглав кинулись к Дому. Седьмой держал Первого в своём седле, а тот грел ему руки горячей кровью, льющейся из ран, да всё приговаривал, цепляясь в плечи брата, что змей его всё ещё держит и за собой тащит. Ворвались они в знакомые ворота, и тут увидели тень на примятой траве. Точь в точь змей мёртвый лежит, только бестелесный. И Царевна над ним, живая, с лицом белым что твоя луна, и с мечом в руке.

У Седьмого руки дрожат, не знает, чего хочет больше – умирающего Первого из руки не выпускать, или Царевну спасшуюся к сердцу прижать. Но Шестой у него брата забирает и несёт в светлицу, а Пятый велит кипятить воду и рвать на лоскуты льняные рубахи, что к празднику готовили. Четвёртый вместе с Царевной травы разбирает, Второй и Третий лошадей загоняют и оружие чистят, чтобы под ногами не путаться. А Седьмой присел на ступени и лицо в ладонях спрятал. На сердце пустота и мрак, словно яд змея того в жилах струится. Не уберёг, - шепчет он, думая о том, что потерять мог двоих сегодня.

Шестой мудрее, сильнее, его сердце не смущено греховной страстью и алчной любовью. Он трясут брата за плечи и зовёт на помощь, будто бы не замечает, как он перед ними всеми виноват. И Седьмой поднимается, идёт с ним. Помогает промывать раны, останавливать кровь, суровой нитью сшивает словно порванный плащ края страшных этих ран и баюкает на руках Первого, плачущего от боли.

Всё позади, напоенный травами первый засыпает, а Седьмой бежит вновь от всех, на задний двор, где стоят идолы. Они привели просящих к сердцу зла, они не виновны в том, чем это зло ответило. Это гордыня, страшный грех – Седьмой поверил, что может уподобиться богу, и забыл о Боге истинном. Как теперь ему смотреть в глаза той, кого чуть было не потерял, как просить прощения у Первого, едва не отдавшего жизнь, как войти в церковь, куда обещал войти?

Рассвет занялся над лесом, даже сквозь чёрный дым солнце пронесло свои лучи. И в лучах этих испарилась страшная тень. Только Седьмой слышал в себе голос змея, и змей смеялся. «Гордыня, - говорил он, - и мой грех тоже. Так всё начиналось. Ты не достоин Её». Седьмой смотрел, как тает тень на солнце, тень, уничтоженная Царевной. И отвечал Змею – «Она сильнее тебя. Она меня спасёт».
[nick]Седьмой[/nick][status]Старший[/status][icon]http://s5.uploads.ru/1B8my.png[/icon]

Солнце поднималось на крышами высокого терема, блестело золотом в росистой траве и кронах деревьев. Где вчера лежал холодный туман, сегодня земля отогревалась и вспоминала о лете. Мир вспомнил солнце, тепло и покой. И Седьмой в объятиях Царевны вспоминает о мире и мир приходит в сердце к нему. Могучими руками он обнимает хрупкую деву и прижимает к своей груди, она кладёт голову туда, где стучит глупое сердце и слушает, а он будто бы нарочно уговаривает себя – «тише, тише», и сердце бьётся спокойно и мерно, как кузнечный молот за доброй работой. Царевна такая хрупкая, нежная, почти невесомая, кажется дунешь – и переломится как былинка. Но Седьмой знает, какой сильной она может быть. Что железный цветок, выкованный в раскалённом горне – не хрупкий весенний стебелёк, хоть и кажется таким. Страх за неё уходит, как утренний туман, остаётся только любовь.

Это не объяснить, не рассказать, ни в песне описать – но Седьмой знает, что чувствует. Царевна всё для него теперь, как бы не отрицал. Она и солнце, прогоняющее тьму, и тёмный вечер, дающий отдых после тяжёлого дня, и цветок нежный и меч грозный, в ножная таящийся. Она – тяжёлая рана, и она же – исцеление, колдовское заклятие и чистая молитва, бурная речка и сладкие слёзы – весь мир есть Царевна, весь мир Седьмого. И странно ему, что она теперь сидит подле него и слушает его сердце, будто нуждается в нём не меньше, чем он в ней. И в месте с тем радостно, тревожно и радостно! Как предчувствие счастья, которое страшно потерять.

- Только ты можешь дать моей душе покой, - шепчет Седьмой и целует Царевну в макушку. Сидит с ней на горячем бревне, держит на руках и укачивает, как ребёнка. Столько нежности в душе у него и столько любви, что кажется, сейчас через край переполнится. Это правда, каждое слово её правда. Это мир в покое, край в мире, чёрная злоба сгинула и не вернётся. Первый поправится и снова будет смехом по утрам поднимать все братьев, рыбачить и играть на дудочке, однажды найдёт себе свою царевну. Смерти нет, в неё можно не верить. Пока живы мужество и любовь – смерти нет, а тьма – просто тень на свету. Все отбрасывают тени, в полдень они исчезают.

- Поедем в столицу, - тихо шепчет Седьмой, сам не веря, что говорит это. – Как только поправится Первый. Все вместе, поедем? – Седьмой не говорит, но ему вдруг очень хочется увидеть тот мир, что они спасли. Тот мир, что долгие годы охраняли. Седьмому хочется любить их всех, просто потому что до них тьма не добралась. Потому, что Царевна встала рядом с братьями против тьмы за этот мир, стало быть он стоит любви! – Я никогда не был в столице, покажешь мне ярмарки и царский дворец? – Седьмому вроде и весело, и больно, и смех тихонько щекочет горло, и на глаза наворачиваются слёзы. Те дни, когда он водил Царевну в лес показывать её влюблённых тетеревов и гнёздышко куропаток кажутся такими далёкими теперь. А тот Седьмой слишком юным и одновременно – старым как изношенный башмак. Лишь Царевна всё так же. - Я должен ехать в столицу, должен просить твоей руки у царя-батюшки.

И до конца лета дом на краю леса и царства живёт ожиданием. Сладкая мука жить как брат и сестра, томясь ожиданием, но Седьмой готов платить любую цену. Шестой строг и напоминает иной раз, что покуда Седьмой с Царевной не венчаны, нет у него прав на неё перед людьми и богом. Шестой следит зорко и охраняет добродетель своего брата и названой сестры, но поцелуй украдкой на заднем дворе Седьмой ворует каждый вечер. Под самыми окнами, где не разглядеть ничего в наползающем сумраке, он ловит Царевну, развешивающую бельё и нежным невесомым прикосновением припадает к её сладким устам. Одного глотка из этого родника мало страждущему напиться, но хватает на грядущую ночь и день.

А потом Шестой говорит, что все полны сил, здоровы и готовы отправится в путь. Для дороги самое доброе время – конец жаркого лета, когда ещё далеко до серых промозглых дождей и первых холодов, но днём уже не парит земля и не плавится до бела раскалённых воздух. Седьмой в последний раз обходит терем, прощаясь с резными колоннами, окошками и стванями, с крыльцом, что они с братьями ставили вместе, с расписными фресками, что рисовала мать. Остальные шестеро братьев сюда ещё не раз вернутся, но Седьмой избрал Царевну, а у неё другой путь. И он пойдёт за ней куда бы не увела дорога. Потому что знает – как бы не был силён этот цветок из закалённого серебра, цветёт он только в добрых руках и покое.

- Не добро меня встретит Елисей, коли не забыл тебя, - насмешливо бросает Седьмой, когда восемь лошадей выезжают на царскую дорогу. Шестой качает головой, Первый смеётся, Второй и Третий бряцают мечами, будто угрожая в шутку несчастному Елисею. Седьмому совестно перед ним – он видел, что тот славный молодец, смел и горделив. Но и вины Седьмого не в том, что не захочет он отдать свою Царевну, как бы ни был Царевич прекрасен. Не его сердце она слушала, к груди прижавшись. Песня сердца, однажды услышанная верно, прочно связывает человеческие души.
[nick]Седьмой[/nick][status]Старший[/status][icon]http://s5.uploads.ru/1B8my.png[/icon]

Столичный шумный град встретил братьев непривычной суетой. В толпе зевак их кони едва прокладывали путь себе. Народ встречал с ликованием спасённую царевну, но спутников её разглядывал как зверушек заморских диковинных. Ещё живы были те, кто помнил изгнание из отца на край земель и слухи, что чернили доброе имя давно мёртвого богатыря. Теперь тень этой лжи падала на его сыновей, но гордо они восседали в сёдлах, кони их ступали царственно, будто ведали, какую ношу несут вместе со своими всадниками. Седьмой не клонил головы, смотрел спокойно и с достоинством, не осуждая люд мирской. Он ловил краем глаза улыбки своей Царевны и от них теплело у него на сердце. Там, далеко от городов, в степях и лесной глуши, где была его вотчина, он так же смотрел на прекрасную Ярославну и согревал её своим сердцем, теперь в незнакомом ему мире она делала это для него.

Здесь тоже отметились вражьи силы, далеко протянули руки и крепко держали всю страну. Седьмой со скорбью подумал, что пока они с братьями охраняли границу, Тьма поселилась в столице и отсюда несла свои чёрные вести, отправляя жизни. И ежели не добрый случай, что спас Царевну, давно поседел бы её старик-отец, а то и вовсе сгинул бы вслед за любимой дочерью. Нет врага страшнее того, кто ликом прекрасен, а сердцем сгнил, ибо ему верится с охотой. Люди добрые по привычке облекают доброту в красоту и наоборот, но сие разные вещи, и далеко не всё, что красиво несёт свет. Одна только Ярославна воплотила в себе всё, без лжи и фальши юная и прекрасна, смела что отважный воин, ласкова, как день весенний, добрая как земля, хлеб дарующая. Её вернули царству семеро, и отныне мрака людям не бояться. Ибо зорки её глаза, тьму она видела и узнает в любом обличие.

А что же Седьмой? Он стоял теперь у подножья крыльца в полукруге братьев своих. Семеро воинов опирались на мечи, почтительно опустили головы и ждали царского слова. Они всё ещё изгнанники, пусть царской милостью имя их отца было отмыто от каверзной лжи, но указ смертью его не погашен, и дети его не ко двору тут приходятся. А царь обнимает своё обретённое вновь дитя дорогое, чистые слёзы его сердца проливаются на косы Ярославны. Смотрит на него Седьмой, печалью и решимостью заходится его сердце. Он делает шаг вперёд и опускается на колени перед владыкой своего меча и перед дочерью его, коей отдано его сердце.

- Вновь обретаешь ты дочь, великий государь, так прими же и сына. Ярославна люба моему сердце более, чем солнце и звёзды. Прими же меня как зятя и сына, или вели моим очам закрыться на веки.
Такую речь молвил Седьмой, вынул меч из ножен и взявшись за клинок, направил его рукоятью к царю, остриём себе в грудь. Воля царская взять предложенный меч и клятву верности доблестного мужа, или пронзить его сердце. И рядом с Седьмым на камни, согретые солнцем, опускаются его братья, прилагая государю и свои мечи.
- Вы вернули мне любовь мою и кровь, - отвечает им царь. – Так будьте же все мне сынами. И не кляните во имя памяти вашего батюшки.
Шестеро братьев поднялись и с почтением отступили в стороны, Седьмой остался коленопреклонённым. Пытливый упрямый взор его терзал Ярославну и её отца, ибо ответа на главный вопрос не прозвучало. Но царь видел любовь в том взгляде, коим Ярославна ответила своему богатырю и не стал противится.
- Встань, Первый сын и Седьмой брат. Будь мне зятем и добрым мужем Ярославне.

И стояли Седьмой и Ярославна на ступенях царского дворца, обратившись к людям. Руки их были соединены самим царём-батюшкой. Казались они одного роста, и могли смотреть друг другу в глаза, не клоня голову и не поднимая её, а равно. Ибо стоял Седьмой на ступеньке ниже, не рядом с царевной. Не делить ему с неё корону и трон – она рождена дочерью царей и великий правителей, не он. Но верным стражем отныне на всех её дорогах, верным спутником в любом пути, защитником всех покоев, ворот и дверей станет Седьмой.

Но прежде чем перед людьми и небесами принять в свои руки сердце Царевны, Седьмому предстояло самого себя отдать в руки истинного Бога. Забыть деревянных идолов языческих, коим поклонялись братья и стать рабом Божьим. Божьим, и больше ни чьим. Именем Господа, Сына Его, Святого Духа и Ярославны вошёл он в купель, смывая святой студёной водой всю тьму со своей души, все сомнения и горести. Рождённый заново для новой жизни он оставил себе своё имя, потому что именно с ним впервые его узнала Ярославна.

И вновь вошёл в церковь в разгаре яркого утра другого дня. Хоры полнились чистой музыки голосов, поющих о любви Божьей и благодати Его через любовь. А в руке Седьмого лежала рука Ярославны. Белое платье её и тончайшее покрывало кружев на волосах, сплетённых уже не в девичью косу, окружали девушку будто ореолом света. От этого света у Седьмого на глаза наворачивались слёзы. Они во шли в церковь вдвоём, как уже единое целое перед этим миром. Патриарх надел им на головы венцы, не земных королевств, но небесного Царства. И лёгок был Седьмому этот венец. Вторя пению хоров и молитвам коснулся он невесомым поцелуем кольца и принял его, венчаясь с Ярославной. Он держал свою невесту за руку и поднимал взгляд к высокому куполу храма, откуда лился свет. Света было так много, словно никакой тьмы в мире больше не было, и никогда не будет. Будто всё горе приходит лишь в страшных снах и бабкиных сказках. И слёзы в этом мире созданы лишь для радости, и смерть – только для вечности. 

Господи, Боже наш, славою и честью венчай их!

Сладкое вино Причастия отдавалось солью. Воск со свечи капал Седьмому на руки и обжигал, но боли он не чувствовал. И слёзы чистейшей радости катились по щекам, но сердце его боли не чувствовало. Целомудренным чистым поцелуем, сладким как вино и солёным, как слёзы, припал Седьмой к устам Ярославны.
С колоколен раздавался перезвон, несущий добрую весть о свершении венчания. То, что соединил Господь человек да не разъединит.
[nick]Седьмой[/nick][status]Старший[/status][icon]http://s5.uploads.ru/1B8my.png[/icon]

Если б и положено было на свадебном пиру жениху и невесте вкушать угощения, Седьмой не смог бы проглотить и кусочка. В горле у него стоял тугой комок, мешающий дышать, лишь несколько глотков молодого вина сделал он тайком – Шестой принёс флягу и напоил брата, углядев в его глазах и бледных щеках потрясение новой жизни. Седьмой неверящим взглядом смотрел на Ярославну, сидящую подле него за свадебным столом, сжимал её руку и оглаживал невзначай тонкий ободок кольца на её пальце. Того самого кольца, что сам для неё ковал. И всё не мог поверить, что сны его запретные сбываются наяву.
Но праздник длится, гостья пьяны и веселы, за столом дружков жениха вино льётся рекой, шестеро вчерашних безбожников и язычников пьют за брата, смеются и шутят. И радостно вскакивают, едва звучит призыв проводить молодых на ложе. С гомоном, песнями и присказками толпа подхватила новоявленных супругов и повлекла бурной рекой в коридоры терема. В поворотах Седьмой потерял свою царевну из виду, но тут же рядом оказался Шестой.
- Что мне делать, брат? – тихо спросил смущённый Седьмой. – Я видел как это делают собаки, лошади – но всё это не по христиански, не угодно Богу.
Но что мог ответить Шестой? Никто из братьев никогда не знали другой любви кроме братской, ни один из них не делил ложе с женщиной, ни один из них не давал брачных обетов. Каждый из них по своему любил Царевну, но только старшему открылось чудо и знание любви прекрасной девицы. Любви, ради которой можно оставить старых богов и преклониться перед новым.
- В спальне супругов нет другого Бога кроме мужа, - усмехнулся Шестой и своею рукой снял с пояса брата перевязь с ножнами. Мудрый, спокойный и не знающий сомнений Шестой, всегда знающий ответ. Он принял крещение в новую веру одновременно с братом, но посвятил куда больше времени знаниям новой веры. – Бог есть любовь, - тихо сказал он. – Любовь направит тебя.

Разом вдруг стих гомон и Седьмой обнаружил себя стоящим посреди пустой спальни подле Ярославны. Скрипнула дверь за спиной, едва слышались шепотки, где-то в дальних комнатах ещё пели песни. А в светлице остались вдвоём молодые муж и жена. Седьмой привлёк к себе свою Царевну, обнимая так крепко, что страшно становилось за её хрупкий стан, но только Седьмого её хрупкость не обманывала, знал он, какой сильной, могучей она может быть. И её словам про страх он лишь улыбнулся. Может ли девица, что сразила тёмного Змия, убояться собственного мужа, вручённого её Господней волею? Седьмой поцеловал Ярославну крепко, без слов запечатлев на её устах алых все свои клятвы, что уже сказал вслух, и теперь повторял поцелуем. И в поцелуе пил её дыхание, как молодое вино хмельное пил её смелость. И хмель этот кружил ему голову, жаром растекался во всём теле.

Разорвав поцелуй, Седьмой взял Ярославну за руку и подвёл её к ложу, что для них застелили. Высокая кровать с перинами из тончайшего лебяжьего пуха и жёсткого пахучего сена манила к себе, обещала что-то чудесно-неведомое. Не страх владел сердцем Седьмого, а робость, будто бы он всё ещё сомневался, что достоит такой радости. Он усадил царевну на ярко вышитое покрывало и опустился на колени у её ног. Ласковой рукой снял с неё сапожки и шёлковые онучи, грел в руках тонкие ступни. В грубых его руках тонкие лодыжки казались действительно почти хрупкими, а шёлк кожи туманил Седьмому разум. Ладонью скользнул он вверх по белой ножке и поднял край кружев подола девичьей сорочки. И припал горячими губами к точёной круглой коленке. Каждая черта, каждый краешек тела Царевны казался ему совершенным. Никогда прежде не видел он её раздетой, теперь ему открывалась красота, про которую он не смог бы найти других слов кроме «божественная». В супружеской спальне только один Бог, тот это Бог сейчас сидел у ног Ярославны и невесомыми поцелуями покрывал её твёрдо сведённые колени.

А познание неведомого прекрасного влекло его дальше. Сорочка послушно скользнула выше, открывая бёдра цвета слоновой кости. Седьмой поднял взгляд, поймам смущённые румянец на щеках Ярославны. И поднялся с колен, потянул вверх сорочку, снимая её вовсе. В комнату озаряли десяток свечей и ничто теперь не могло ускользнуть от внимательного взгляда. Поражённо замер Седьмой, едва не задохнувшись восторгом. Ничего красивее он никогда не видел. Он потянулся рукой к тугим косам Царевны, заплетённым в причёску, какая положена знатной замужней женщине, и пшеничное облако легло на покатые белые плечи. Невесомым прикосновением Седьмой ласкал тонкую белую щею, боясь потревожить её поцелуем, плечи и вздрагивающие как у птицы ключицы, высокие холмики грудей, вздымающиеся от тяжёлого дыхания. Он целомудренный поцелуй оставил на устах жены и вновь опустился на колени. Твёрдой рукой развёл её вздрогнувшие бёдра и коснулся светлого шёлка внизу белого нежного живота. И как уста наградил это место поцелуем.

Он простым жестом велел Ярославне лечь и мгновение любовался ею, смущенной и прекрасной, раскинувшейся на покрывалах. Но сам так и остался у неё ног. Он целовал нежные бёдра, оглаживал изгибы трепещущего лета и нежнейшей лаской одаривал девичье лоно. Словно просил прощения за кровь, что прольётся, за боль, за сыновей, за собственное удовольствие, в миг которого он обо всём забудет. Потом, это всё будет потом, сейчас Седьмой ласкал и нежил свою жену, и любил её так, что ему казалось – его собственное сердце остановилось, чтобы только стук в её груди слушался громче. И каждый вздох её был для него сладкой музыкой.
Бог есть любовь. Седьмой любил Ярославну. И когда она изогнулась змеёй под ним, а прекрасное лицо её отразило огонь сладострастия, терзающего её плоть, он увидел в её лице Бога. Она металась на подушках и вздрагивала, а он прижимал её к себе, целовал плечи и шею, уже не страшась оставить на белой коже постыдные следы. Это любовь, она не может быть стыдом, ничто в этой спальне не может быть стыдом.

Седьмой скинул рубашку куда-то в угол светлицы, завтра будет тяжко найти. Но сейчас он хотел прижимать к себе Ярославну всем её горячим телом. Она ещё вздрагивала под ним, напоённая удовольствием, а он уже не мог ждать. И снова просил прощения поцелуями, теперь уже в уста и яркие ланиты, а её лоно готовил для себя. Но не собственным удовольствием хотел он наполнить эту ночь, первую брачную ночь. А огнём в глазах кроткой Ярославны. Один её негромкий вскрик, в котором для Седьмого смешалось всё – боль, привкус невыполненного обещания оберегать, обещание любить, обеты и клятвы, традиции, песни – этот вскрик стоил всего, что у него когда-то было или будет. Он готов был отдать всё, продать душу дьяволу, о существовании которого и не подозревал ещё так недавно. Но теперь он и Ярославна есть одна плоть – её тело, принимающее его, и его плоть дающая. И одна кровь – её несколько горячих капель, скатившихся по коже на простынь, и его – которой обливалось сердце.
Седьмой что-то шептал Ярославне, извинялся и каялся в том, что рад причинить её эту крупицу боли. Ему хватило воли овладеть ею в любви, хоть и кружила голову страсть. Он был осторожен, чтобы позволить её принять его и узнать его. И найдя покой глубоко в её теле он уронил голову Ярославне на грудь. Сердце стучало тревожно и радостно. Одна на двоих.
[nick]Седьмой[/nick][status]Старший[/status][icon]http://s5.uploads.ru/1B8my.png[/icon]