«Дура», - рыкнул про себя Василий Михайлович. И все. Стухла эмоция. Признала верховенство разума.
— Товарищ полковник? - полковник кивнул. Зуев выдохнул, вжал ноготь правого большого в подушечку указательного - та зудела, искала гашетку, не находила ее, жгла снутри, будто занозная. Подушечка. Мать ее. - Шура, не надо, - обернулся майор. Лицо каменное, глаза тревожные - «Бойся, Шура! Бойся! Не лезь на рожон. Будь внимательна!».
— Что морда у твоей Витольдовны в пушку, что спиной твоя Витольдовна все балакшанские перины объелозила, а которые не объелозила, те прощупала - ладонями, локтями и коленями - факт, Шурочка. Самая натуральная констатация. Прошу простить, товарищ полковник.
Товарищ полковник простил. Забыл о чайке. Харя лучилась, глаза довольные. Свинцовые, сука, холодные.
Балакшан Зуев не любил. Сколько бы не выбивал из себя, сколько бы в Балакшан не вколачивал, не нашел, не сумел найти, как говаривал товарищ Ярослав Владиславович, «признаки долгоиграющего консенсуса». Впрочем, и краткосрочного. Уж больно они разные - Зуев Василий Михайлович и Балакшан с его балакшанцами. Не было у них ничего - ни однокоренного, ни родственного. Не дом, пункт временной дислокации. Пересадочная станция. А Зуев пытался. Пытался «обалакшаниться», отыскать «пути сожительства». В первый год с Шурочкой - смешная вроде история - махнул рукой Василий Михайлович - а-а-а! была не была! - сплюнул и навелся целью вырастить родину из Балакшана. По собственной инициативе, вдохновенно, через край - самостоятельно. Путем прививки поселковцам западно-европейской культуры посадки картофеля. Утро еще было такое. Светлое, теплое. Или первомайское, или позднеапрельское. Коня взял. Шаклатого сивого мерина. И мальчишку подрядил какого-то - для повода. Мальчишка супился - идея по всей стати не нравилась. Нравилась Зуеву. Минимальный отрезок времени. За долгие часы вихляния по бороздам с тыльной стороны мерина, до голого мяса стерев ноги по щиколотку, обезобразив руки нарывными мозолями, согласился: что бы не сеял, как бы не вспахивал - товарищ капитан, Зуев Василий Михайлович, взойдет одно - полоса отчуждения. Такая, как сейчас всходила между ним и Шурочкой. Пустая, хотелось верить - безопасная.
Разного - ох, и разного! - они поля ягодки.
«Сукин сын ты, полковник. И кровь твоя сучья. Пся крэу», - стиснул зубы Василий Михайлович.
Нельзя им было разделяться с Шурочкой. Порушишь строй - что получишь на выходе? Правильно, личности. Свободные, мать их, индивидуальности. А таких сам Бог велел отстреливать. По одиночке. Даже без снайпера.
Вот ведь дрянь какая. Бог вспомнился.
— Вы меня, товарищи, прямо смущаете, - заговорил Камельский, склоняя голову. Набок так. - Что удумали - инкриминирую? Вот те на! Побоялись бы. От меня самого русским духом пахнет не больше вашего. Нет-нет-нет, товарищи, не правильно вы меня поняли. Я - советский гражданин. Советские граждане кто друг другу? Друзья и товарищи. Вот вы, Александра Ивановна, справедливо подметили. Какие юнкеры? Обыкновенные. Говорю по дружбе: первого звали Андреас Райке. Гений своего рода, блестящий самородок. Кукушонок. Взяли его под Витебском. Сразу скажу, - ой, и попил он нам кровушки! Бойцов успел положить немерено! Точнее пятьдесят. И косил профессионально очень, обстоятельно - в висок, иногда - в переносицу. Второй - Юрген Хайц. Пулеметчик. Середнячок. Без искорки, - сложил пальцы в замок Ярослав Владиславович. - Я к чему веду, Александра Ивановна, не достойны свободы такие люди. Такие люди достойны кары. И права людьми зваться не имеют, ежели на чистоту. Ан-нет! Вишь ты, нет в мире справедливости...
— Нету, - охотно согласился Василий. Была - не была! - Что сами бежать не могли - согласен.
Подтвердил Зуев и заговорил об устройстве лагеря. Устройство лагерь имел типовое: бревенчатый флигель караулки на въезде, там же производился шмон всякого входящего - в скромной, резервированной под бытовые нужды комнатке. Что еще? Ворота у КПП добротные - железные, глухие, до земли - мышь не проскочит, не в куда. Сам лагерный периметр обнесен двойным забором. Дощатым и проволочным. Оба усиленны тугими витками егозы. По углам высились серые башенки караулок, все четыре - крытые. За вторым забором - проволочным, за кппшными воротами, прекрасно знал Зуев, открытое пространство - плац, вплотную примыкавший к штабу, одноэтажному бревенчатому зданию. Вдоль внутреннего забора тянулись длинные щитовые казармы, где и коротали редкие свободные минуты пленники. Всего казармы вмещали отряда два-три, народу по прикидкам майора выходило под сотенку. Была там и промка. К таинствам советской промышленности гитлеровцев не допускали, ложки баланды те отрабатывали столярничеством. И верно. Не единой рудой живо отечество, нужду в скамейках Советский Союз также испытывал.
— Территория лагеря, - говорил Зуев, - со всех сторон просматривается и простреливается. Нет, бежать они не могли. Но могли выехать. На машине. Журналы проверены?
— А как же! - неизвестно чему обрадовался Ярослав Владиславович.
С коридора в кабинет хлынули звуки - громкие, резкие, детские выкрики. И преподавательские понукания. Как ни крути, смесь взрывоопасная.
Слышал полковник. Щелкал костяшками.
— Теперь я попрошу прощения, товарищи Зуевы, надо бы нам с вами трогаться. Не дадут спокойно беседовать. Детки! Что с них взять. А нам с вами важна атмосфера. Дружелюбная. Вася! - крикнул Камельский. Зуев не дрогнул. Лицо каменное. Взгляд встревожный. - Лейтенант Прохоров!
Нет ответа.
— Погодите минуточку. Покину вас.
Полковник поднялся из-за стола. Поправил ремень с портупеей, двинулся к выходу.
— Вася, - отпер дверь. Шагнул в коридор. В самое столпотворение. - Иди проверь. Встретить нас должны. Иди... что? Ну, говори, слушаю.
Дверь захлопнулась.
Остались наедине. Одни одинешеньки. С Шурочкой. Зуев молчал. Сидел перед столом Камельского. Не дышал и не двигался.
— Не помню, - тихо произнес майор. - Смешно, Шурочка, я не помню, как по-эстонски говорить «служу отечеству».
Закурил бы. Руки дрожали. Вся махорка рассыплется.
Не было ни противотанковой, ни РГ Дьяконова. Только Шурина ночная рубашка - которая с цветочками - как-то остро застряла в памяти.