Джетлаг после нисхождения - дело неприятное, но не смертельное. Его можно переждать в каком-нибудь тихом, спокойном месте, если усесться в угол и с полтора часа избегать лишних разговоров и телодвижений.
Однако в первые десять минут, выйдя из исповедальной кабинки с видом, полным решимости, Керель переворачивает дикирий, почему-то выставленный на проход, растягивается на пороге и с невиданной доселе грацией въебывается в проезжающий мимо церкви велосипед, снеся и его, и велосипедиста, и какую-то слабонервную бабушку в буклях, вышедшую в бакалею на углу. Это выходит случайно: пытаясь синхронизировать конечности и мозг, Керель долго извиняется перед бедняжкой, путая языки, наречия и прононсы, аккуратно подхватив ее под локоть, берется довести-таки до магазина, но снова падает лицом в асфальт, перепутав ноги.
Париж проплывает над ним душным, ярко-голубым небом, редкими птицами и тучными жирными облаками, склоняется узкими вычурными крышами и антеннами, сердобольным щебетанием несчастной старушки, пытающейся хоть как-то помочь ему принять вертикальное положение. Она говорит о каких-то -измах, -титах и -ниях, на что Керель жизнерадостно улыбается ей в ответ. Слова оказываются совершенно бесполезными: в голове у Кереля тупо и немного наоборот. Париж кружится, как сумасшедший. Париж пахнет канализацией, цветущей вишней, старой театральной пудрой, свежей выпечкой.
У него - он смотрит на старомодные часы на цепочке, висящие на шее, для этого приходится немного наклониться и попробовать вспомнить, как управлять руками, - есть четыре часа пятнадцать минут до долгожданной встречи в дальнем восточном углу Бют-Шомона. Это придает энтузиазма. В конце концов, места боевой славы - вопрос сентиментальности, а пережидать - для слабаков. Он, в конце концов, революционер.
Спустя двадцать минут тридцать две секунды Керель находит в себе силы подняться; слава богу, улица оказалась пешеходной - еще одна смерть в Париже, к тому же - при таких позорных обстоятельствах, явно не добавит ему премиальных.
Три часа пятьдесят четыре минуты. При Кереле - тряпичный рюкзак с нашитой на боку радугой. В рюкзаке - шелковая веревка, бумага, сбитая в ком - где-то там и список поручений, но еще до выезда он случайно вывернул внутрь стакан с чаем, и теперь совершенно не разобрать, где что, - казенные таблетки от мигрени и какая-то потусторонняя поебень в непрозрачном пакете с припиской "не открывать". Она пришла этим утром в бухгалтерию и оказалась в рюкзаке позже чая, поэтому пострадала куда меньше, чем документы. Остановившись у урны, Керель, недолго думая, вытряхивает в нее содержимое рюкзака, предусмотрительно придержав веревку. Расстановка приоритетов в слабо соображающей голове действует резко и наотмашь. Ради интереса он все же потрошит "не открывать", но обнаруживает там очередные проштампованные бумажки. Любопытство в нем иссекает окончательно.
Три часа сорок две минуты. Реальность пальпируема. Реальность скроена из прошлого. Руан и Лимож горят горячо и болезненно. Керель действует радикально: падает ничком в траву на Марсовом поле, уткнувшись в землю лицом. С ресниц сыпятся блестки. Земля пахнет кровью и свинцом. Люди с крыльями из листов "журналь де травайер". Жандармы, топчущие чужой протест. Чьи-то упущенные руки. Четыре дня голодовки. Он немного плачет, но скоро успокаивается: кругом женщины, негры и бродячие артисты. Париж заштопали и вылечили. Было бы неплохо найти собственную могилу. Ну как, собственную - хотя бы общую яму. Возложить пару пожухлых цветочков. Такой себе акт нарциссизма.
Три часа одиннадцать минут. Керель обнаруживает кондитерскую лавку на проспекте Бурдоне. Дальше все как в тумане.
Два часа тридцать шесть минут. Два часа пять минут - самым дешевым рейсом до Алжира. Надо было действовать раньше. Сидя в очередной кондитерской на улице Гренель, Керель пару раз для проформы бьется головой об стекло, пытаясь выбить из нее всю лишнюю дурь. Снова выбиваются только блестки. В конце концов, разговор идет о профпригодности, а это вам не шуточки. Жлоб в теннисных туфлях что-то высказывает миловидной девочке за кассой - про цены на кофе и несвежее тесто, - и, случайно зацепившись рубашкой за угол, сверкает на все кафе обрюзгшим телом. Керель смеется так, что едва не падает с стула. Вероятность вынести локтем витрину слишком высока, поэтому он отсаживается в самый угол.
Час пятьдесят две минуты. Мужчина, ловящий рыбу на мосту Александра III, настолько похож на Теннесси Уильямса, что у Кереля захватывает дыхание. Он представляется ему Эрве Гибером, и мужчина из вежливости жмет ему руку: "вы не из Бретани? странный у вас прононс". За неоцененную шутку пойманная рыбаком мелкая рыбешка бьет его хвостом в нос, и, воспользовавшись минутным ошеломлением, Керель Гибер переворачивает его ведро в реку. Остаток пути он преодолевает бегом.
Час одиннадцать минут. На Фобур Сен-Мартен Керель снова забывает принципы управления телом, до полусмерти пугает какую-то туристку, всей своей громадой резко повернув в ее сторону и явно метя ей под ноги, сворачивает не туда и, оказавшись в сквере, встречает представительную голубиную стаю.
- Какие красивые перья, - искренне восхищается он, гладя податливые голубиные крылья. Птицы журчат на птичьем, облепив его со всех сторон: воспитание не позволяет им утвердительно ответить на комплимент. - Но у меня не так много пуха. И клюва нет. Что поделать? К тому же, если я начну их облизывать...
Пятьдесят три минуты. Керель прощается с голубями, вплетает пару оставленных в качестве сувенира перьев в волосы и пытается сориентироваться: толпа кипит, как вода в чайнике, люди собираются с работы, толпятся у входов в метро. Сумасшедшие машины таранят улицы и перекрикиваются на разные голоса. У витрины музыкального магазина Керель останавливается, как вкопанный, и с пятнадцать минут гипнотизирует лютню, скромно примостившуюся в углу. Соотнеся размеры лютни и рюкзака, он, горестно вздохнув, отправляется в путь.
Тридцать девять минут. На Луи Блан Керель едва не сталкивается лицом к лицу с неким Кристофером Линном: у него погасшие глаза, тонкие руки, печальный рот и голова, полная планов. К Керелю возвращается дух авантюризма: чтобы не выдать себя, ему приходиться заткнуть рот кулаком и снова ускорить шаг. Страшно хочется яблок, гашиша и искупаться в Сене.
Двадцать четыре минуты. Керель сверяет планы: дела с топографией у него обстоят крайне скверно. В восточном углу Бют-Шомона слишком много старых раскидистых дубов. Там, где поглуше - еще больше. Он петляет по аллеям, чтобы занять руки, вяжет себе венок из одуванчиков, но оставляет его на лавке - это, возможно, вызовет слишком много вопросов. Опознавательные знаки: пухлая грива, яма чуть слева, дупло у корней и "Клеманс+Жаклин" на одном из сучков. Ради проформы Керель клянет слишком высоких лесбиянок, оставляющих свои любовные письма слишком высоко - даже для него, - но вскоре перестает.
Тринадцать минут. Занятый попытками завязать петлю на веревке - как оказалось, в бессмысленном комке бумаги была приложена еще и инструкция по обращению с виселицами, или как это называется, что, конечно, делает предыдущие его поступки чрезвычайно неосмотрительными, - Керель воображает себе лесбиянок с ногами, как у Алисы в стране чудес и головами где-то в облаках. Они могли бы, думает он, ссадить об сосны колени. Какого размера понадобится пластырь?
Пять минут четырнадцать секунд. Веревка перекрывает и Клеманс, и Жаклин, и все возможные арифметические взгляды. Он примеряется, но сук слишком близок к земле, и чтобы на нем как следует повиснуть, приходится сесть на колени - а это, понятное дело, мало похоже на трагический шаг.
Три минуты двадцать одна секунда. Керель оставляет рюкзак у корней и пытается скоординировать пальцы, но постоянно промахивается мимо головы.
Шестнадцать секунд. Если Линн не появится в ближайшее время, то за такой дебильный провал задания Кереля наверху вздернут еще раз - это вряд ли будет очень приятно. Но он все равно улыбается, отталкиваясь ногами от земли.

Куда неприятнее было, например, умереть в Аушвице в сорок четвертом году - это вообще было одно из самых утомительных и болезненных заданий. Что-то вроде подвига Корчака в миниатюре. Ну, то есть, не подвиг. И не Корчака. Просто двадцать минут в попытке пережить наносную насильственную смерть, из них пятнадцать - в попытке помочь пережить ее маленькому Йозефу, мальчику, состоящему из тонких ног и огромных глаз. Самая отвратительная вещь - как работа грамотного документалиста: нельзя ничему мешать. Молча сострадать. Молча соболезновать. Молча принимать, как должное, и молча поддаваться.
Изнутри черепа бьется злое и запрятанное: оно - в золотых песках, в прозрачной холодной воде, в алжирских рынках и вечерних уличных плясках. Оно просыпается, как адреналиновый удар. Раз за разом, чувствуя родные земли, оно отвешивает Керелю пощечину и предлагает:
- Не хочешь ли...
- Нет, - отвечает Керель, припоминая пиздюли, прилетевшие сверху в прошлый раз, когда субординация была жестоко нарушена. Со стороны он, разговаривающий с самим собой, наверное, смотрится странно.
- А может быть...
- О, - отвечает Керель, прикрыв лицо рукой и созерцая внутреннюю сторону ладони. - Не думаю, что это хорошая идея.
- И все-таки...
- Ну разве что разочек, - отвечает Керель, восстанавливая в памяти примерный порядок заданий с листа, в очередной раз спущенного в унитаз (развеянного над Темзой в порыве пафосного ажиотажа, использованного в качестве носового платка, измочаленного в протекших чернилах, выброшенного в урну вместе с мелким мусором). В конце концов, цель оправдывает средства.
Метафизический конфликт имеет под собой основания только в том случае, если метафизика имеет под собой жесткие... бла-бла-бла... Господь Бог, вершитель судеб, временные точки, фиксированные потоки, бла-бла-бла...
О, ну посмотрите на него: он уже убит. Какие задания?
На совещании Керель, полистав толковый словарь, говорит:
- Морально-этические... э... нормы...
Архангелы пялятся в его блестящее от глиттера как солнце лицо и ничего не отвечают.
Керель потирает шею, пытается силой мысли восстановить заклинившие механизмы человеческого тела, но заходится в приступе удушливого кашля. Лицо некого Кристофера Линна перед ним абсолютно бесценно. Было бы неплохо не засмеяться. - Падаем, - хрипит он, как расстроенная труба, теряя равновесие: у него есть преимущество почти в полторы головы, еще - невероятная решимость и абсолютное нежелание стоять на ногах. Это, наверное, как-то связано с предположительными итогами несвершившегося мероприятия: тело чует возможность поскорее откинуться и сопротивляется, как может.
От некого Кристофера Линна пахнет смертью, каким-то дорогим парфюмом и нездоровым, полусумасшедшим отчаянием. Но сентиментальность сентиментальностью, а обещания надо выполнять: впечатавшись мордой в траву, Керель чувствует себя заметно посвежевшим и не торопится слезать с некого Кристофера Линна, чья сложная гамма переживаний на лице теперь уже напоминает бергмановскую "персону" в скорой перемотке. - Шелковая никуда не годится, - доверительно сообщает ему Керель, ощупывая широкую ссадину на горле. Дышать все так же трудновато, джетлаг ударяет с удвоенной силой, и, кажется, не слезть, даже если бы очень хотелось.
Но ему не очень хочется. Вот в чем проблема. Надо подумать, что делать дальше.
Он примерно припоминает формулировки, методы, алгоритмы, но все летит из головы, мешая сосредоточиться: сводит все мышцы, и это вдвойне утяжеляет возможность себя контролировать. Он пытается синхронизировать дыхание с дыханием Линна, но выходит какая-то кантата. Какая незадача. - Это было в крайней степени невежливо, - наконец выжимает из себя Керель с каким-то подозрительным свистом. - Попробуем еще раз?

- Да, не специалист, - соглашается Керель, неловко переваливаясь на другой бок: солнце едва проходит сквозь крону, но все равно приходится жмуриться, чтобы не спалить к хуям глаза. - Тоже взял шелковую.
Анализ - синтез - исходные обстоятельства: мотивации отличаются от действий. В конце концов, Ромео пришел к Капулетти, чтобы тихо ткнуть Джульетте членом в лицо в одном из дортуаров. А все кончилось любовью до гроба. Ну, и дальше.
Восторжествовал, конечно, Бенволио. Но что поделать: Иисус тоже был - Керель зажимает себе рот руками, но все равно тихо смеется в траву, - темной лошадкой. (Это называется: нарушение внутренней политики. Но в полевых условиях вероотступничество иногда бывает единственной возможность не завалить к хуям небесную экономику одним движением пальца: ради проформы Керель решает на время перепрофилироваться из убежденного атеиста в хотя бы агностика. У агностиков на лицах всегда очень жизнерадостные улыбки: похуистам не о чем беспокоиться).
- Надо проверить, - откликается он, попытавшись приподняться на локтях, и снова впечатывается затылком в землю. Нет, ну это никуда не годится. Никакого героического флера. Никакой возможности контролировать ситуацию. Веревка печально свисает у Линна из внутреннего кармана пиджака. Нет, решает Керель, снова ощупав горло: этот метод не подходит; веревка незаметно заползает обратно в карман, всей позой выражая чрезвычайное огорчение. - Видимо, нет. Но все равно стоит попробовать. Выбирай: дигиталин, мост Инвалидов или башня Монпарнас?
Керель снова откидывается на траву, кладет руки под голову и улыбается в небо. Любое мышечное сокращение, кровяная пульсация, повышение производительности в головном мозге, больше напоминающее спонтанную аневризму, крутит его где-то изнутри нечеловеческой судорогой. Самое отвратительное - это не его мышцы, не его кровь и не его мозг. Тошнота, растущая в глотке, тоже не его. И с этим уж точно ничего не поделать.
Планы: он, зажмурившись, поворачивается к Линну, внимательно изучая его иссохшееся, бледное лицо. Планы - это то, что отличает человека от мертвеца, планы - это инструкция в поисковике "как правильно вешаться на дубе в Бют-Шомоне" (то, чем он, например, пренебрег, и это было достаточно неприятным промахом), поход в строительный магазин за неделю до запланированного самоубийства, завещание, оформленное на престарелую сестричку с комплексом мессии. Планы - это то, чем Линн занимается с утра до ночи. Вот и захворал со скуки.
Однако, припомнив формулировку задания, Керель, нахмурившись, накрывает лицо ладонями, соображая. У него голова - как чердак, заваленный хламом: где-то под старыми стульями и подшивками эротических альманахов коллекция подвязок... эээ... Марии Стюарт? Почему Марии Стюарт? У нее были подвязки? Она же мученица. Работает в коммерческом отделе. Маникюр у нее такой... опасный: длинные красные когти. Фам фаталь. Во всех смыслах. То есть, натурально, подвязки, не важно, чьи, какой-нибудь пожилой богатенькой зануды, ну, ноблесс оближ, все дела, найдут через двадцать лет - дело кончится какой-нибудь внеочередной сексуальной революцией.  И это при том, что процентов семнадцать от всего населения страны живут в однополых браках - казалось бы, свобода действий, но... подвязки...
- Советую, - Керель придвигается к Линну поближе, случайно ткнув его локтем в бок. - Дигиталин. Вероятность тут же отправиться к праотцам - процентов девяносто семь.
Головокружение немного рассеивается, и он уже может адекватно соображать. Ну, относительно адекватно. Он жизнерадостно улыбается Линну, прикидывая вероятность того, что с сорок седьмого года дигиталин продавать не перестали. Ну, чем черт не шутит - может быть... ну... востребованный продукт.

Он резко садится - от этого немного барахлит в голове, - и начинает развязывать шнуровку ботинок. Пальцы наталкиваются друг на друга, путаются в веревке, дереализация меняет их местами; справа... слева? справа? это, наверное, не очень важно, в общем, где-то рядом, - Линн переваривает в себе свои тридцать два, невнятное оставшееся время, мучительные утренние сблевы и отвесок, с каждым днем становящийся все меньше и меньше: медленно оголяются кости, истощается мясо, уходя вглубь и обнажая глухие, одинокие провалы истончившейся кожи.  Смерть случилась внезапно, заглянула и ушла, пообещав навестить на днях: она, непунктуальная сука, не указала точного времени, это ее фишка, ее подход, ее стиль, и это - самое страшное. Чертовски не хочется встречать гостей, когда только лег у телевизора и замотался по горло в одеяло.
Оторвавшись от шнуровки, Керель с полминуты пялится в мелкий циферблат нашейных часов. Год, два месяца и пятнадцать дней. И ничего не попишешь - не отмазаться фатализмом: "ах, если бы я знал, оно не свершилось бы, потому что я знал/ах, оно свершилось, потому что я знал/ах, оно не свершилось, потому что я не знал" - и другие унизительные вариации. Стрелки Самых Точных Часов показывают несколько римских цифр, не оставляющих путей к отступлению. Есть возможность распорядиться остатком. Но, конечно, если адресат этих чисел каким-то образом пронюхает об их взаимосвязи, ему может стать немного жутковато.
- Чем займемся? - резко перебивает Линна Керель, внезапно вернувшись к сути разговора: разумеется, ничего не случится, но попробовать стоит. Ну, то есть, в рамках, заданных сверху - буквально, сверху, - естественно, стоит: это, в принципе, ожидаемо. С некоторой тоской Керель соображает (мыслительные процессы вообще частенько навевают на него меланхолию): будь на его месте та недавно заступившая карьеристка с родинкой на щеке, ее... кажется... как? Матильда? Будь на его месте эта Матильда, она бы просто пришла на квартиру к Линну с обрезом. Методы, конечно, не самые христианские, но более чем действенные. Ну, в соотношении со сверхзадачей она, наверное, пришла бы с разговорами об Иегове. Вот сучка. Любит винтаж. - Поедем на... оооо, - в очередной раз Керель жалеет, что не задержался возле музыкального салона еще минут на пятнадцать. Может быть, дело дозрело бы и до скрипки. - Шанз-Элизе, - он окончательно расшнуровывает ботинки, но путается в шнурках и минуты две бессмысленно пытается отвязать их от пальцев. Линново недоумение повисает в воздухе, как распыленный мышьяк. - Там и Инвалиды недалеко. Ты заказал себе гроб? Плавать умеешь? Я - нет, - если дойти до Елисейских полей босиком, то можно стереть себя до макушки. Тоже такой себе способ самоубиться. Не слишком эстетично, но есть в этом что-то... пассионарное. Керель мурлычет себе под нос марсельезу; все выправляется, пальцы выпутались из шнурков, трава под тенью дерева холодная и влажная, линнову светобоязнь немного отпускает, но ради проформы он все-таки закрывает ему глаза свободной ладонью. - Не смотри туда. Солнце не для всех... вперед, сыны страны... ммм... дни славы... ооо, в наш вольный край вступили, вступили, - Керель забирает волосы с лица, пытается привести их в относительный порядок, но единственное, чего он добивается - голубиные перья выпадают на траву. Он подыгрывает себе ладонью, подмахивает пером: настроение его стремительно взлетает куда-то... ну... вверх. - О, дорогой Августин, все пропало... а... о... - Августин на марсельезу категорически не ложится, поэтому, немного подумав, он снова заводит старую пластинку. - Сомкнитесь в тесный строй, вперед за мной... когда мы в свой м-м пойдем сражаться за... за... за отчизну...

Керель послушно трясется, машет головой из стороны в сторону: содержимое бьется об стенки черепной коробки, хаос торжествует, знание - сила, звездное небо под ногами, нравственный закон над головой, карпе дием, мементо мори, дум спиро сперо, же не манж па сис жур, гебен зи мир битте этвас копек ауф дем штюк брод, дойчлянд, дойчлянд убер аллес, ин номине патрис, эт филии, эт спиритус санкти... эээ... амен.
- Погоди, - он пытается вытрясти лишние буквы, но поднимает в воздух только облако блесток. Линн высится над ним, как столб. Ртутный. - Нужно подумать.
Марсельеза немного затихает, но все равно продолжает мяукать где-то на заднем плане. Керель отвешивает себе пару неплохих щелбанов: что-то барахлит, коротит, искрит, громкость меняет уровни. Реальность пару раз мелькает из позитива в негатив и обратно. Бестолковое человечье тело активно бунтует: к нему, Керель уверен, тоже были инструкции. Впрочем - и в этом он уверен тоже, - он проебал их еще до отъезда.
Проблем не оберешься. Логики, как обычно - никакой. Надо было задуматься об этом раньше. С другой стороны - в этом случае перевес явно на стороне "первертов, невротиков и психотиков" (как-то раз Керель заезжал к дядюшке Лакану на чай. Тот оказался обаятельным, но немного дерганным мужчинкой в чисто отутюженном костюме и с красавицей-женой под боком. Посплетничали. Обсудили жену Батая. "Ничего такая", сказал. Огреб от Мари-Луиз по первое число). Где перевес?
Перверсия наградила Линна своими эполетами: синяками, лезиями и зарождающейся саркомой.
Психоз сейчас горячо жрет его изнутри желанием переебать Керелю по хребту и уйти.
Невроз - приковывает его к месту, и он все еще не убирает рук.
- Хорошо, - соглашается Керель, снова для убедительности мотнув головой, и чешет нос. Вообще-то, конечно, совершенно не хорошо. Матильда с родинкой справилась бы куда лучше. С другой стороны, она - клиническая зануда. У нее даже скрепки на столе разложены по размерам. Что с такой взять? Вешаться она бы точно не стала. - Чем займешься? Запрешься в квартире? Не забудь открыть окна, - о, блять, что значит - "не забудь открыть окна"? Какой стыд. Керель поднимает глаза к небу, пытаясь выпросить внеочередную индульгенцию. Небо сворачивается в смутный, но различимый посыл нахуй. - Сегодня душно. И иди через проспект, а не Кавандиш. Там тебе станет плохо, - легко сняв с себя линновы ладони, Керель снова откидывается на траву. Стоило купить скрипку. И еще, может быть, сходить к Июльской колонне. В принципе, можно успеть до сумерек. Опять придется плакать, а потом пить много вина... то есть, нет - сначала - много вина, потом - плакать. К утру успеть к линновой квартире. С... эээ... ну, можно же вырубить скрипкой? А дальше - грязная работа, еще пару пирожных на Бурдоне и обратно. Как-то скоротечно. Никакого праздника. - Можешь даже не пытаться лечь спать - только зазря потратишь время. Привет, мсье Линн, еще встретимся, - ох уж эти теологические штучки. Он - и Керель знает это, как знает точное время, количеств звезд и дату его смерти, - попадет в рай. В рай всегда попадают те, что много вкалывают и мало думают о себе. Впрочем, если он успеет перебрать лимит самоанализа до утра, то есть все шансы закорешиться и с Дьяволом - он, говорят, тот еще типчик, но его хотя бы видели. А работать на начальника, лица которого не знаешь - дело не из приятных. Все время ожидаешь подвоха. - В ружье, друзья... сомкнитесь в тесный строй, вперед за мной... да враг м-м-м кровавой... о, мой милый Августин...
Выбор небольшой: смерть сейчас, смерть потом или смерть чужая. На все это придется смотреть. От этого заранее больно. Немного выворачивает внутренности. Керелю внезапно становится холодно, но одежды слишком мало, чтобы прикрыть голые плечи. - Эй, мсье Линн, - окликает он Линна, не поднимая головы: его присутствие чувствуется, как чувствуется, например, существование парфюмерной лавки на соседней улице. Болезнь едва различимо пахнет жженой резиной. - Постарайся не умереть сегодня не по собственной воле.

- На Кавандиш сегодня какая-то выставка, - миролюбиво откликается Керель, на вытянутых руках сплетая себе из травинок кольцо. - Много людей. Будет душно.
Кольцо помещается только на безымянный палец. Он с полминуты любуется ладонью: жаль, что на небесах - только разводы. Свадьба могла бы быть пышной и странной: много цыган, много музыки и зал, забитый гостями. Он обязательно позвал бы в свидетели сегодняшних голубей, они знают толк в стиле, кучу потрепанных пьяных революционеров разных лет и, пожалуй, беднягу Гарсиа Маркеса - его не понимают и здесь. Он, правда, до сих пор обижен, что в документах его указали как Аурелиано. Но, может быть, бутылка хереса немного сгладит его переживания.
Осталось найти невесту. Или жениха. Или... коня. Брачной ночи с ним не выйдет, но они вполне могли бы быть счастливы вместе.
Линн медленно выкипает, как керамический чайник. Этические нормы завещают: человек отделим от всего, кроме своей личности. Здравый смысл сообщает: болезнь настолько проникла в мозг, что воспринимать Линна отдельно от нее не представляется возможным - как не представляется возможным восприятие Боя Джорджа отдельно от ориентации или красавчика Вуди Аллена отдельно от малолетних пассий. Разумеется, это ни на что не влияет. Тем более, не вызывает жалости - Кереля как-то раз в сорок восьмом на площади Бастилии насмерть переехало телегой, в девяносто седьмом сумасшедший албанец ткнул его в одном косовском переулке бабочкой под сердце, а в одиннадцатом он за четыре дня позорно и без боя откинулся от чумы в Маньчжурии. Необратимые физиологические процессы перестали пугать его году на тридцатом. На сто пятьдесят восьмом стали визитной карточкой. Как-то его звали в прикрытый ныне отдел биотерроризма - как раз тогда, когда изрядно подзаебавшим Господа Бога Дэшлу, Броко и еще каким-то уродам устроили бомбардировку конвертами с язвой. Это было слишком похоже на насилие, поэтому Керель закономерно взбунтовался. На следующее утро конверты начали приходить и ему. В качестве, вероятно, красивого жеста. Или они действительно были настолько тупыми.
- Моя сестра заказывала у тебя планировку, - какой злой. Ну, дорогой, раз на раз не приходится. Судьбы тасуются рандомайзером. Может быть, СПИД, может быть - поперхнулся бы карамелькой, может быть - вскрыл бы себе горло. А тут сиди и думай - что лучше. Может быть, раздавили телегой...
Лимфоциты падают. Зрение падает. Линн тоже падает. Не из приятных.
Керель легко поднимается; трава стала посуше и теперь колет ступни. Он подхватывает Линна за плечи и отпинывает в сторону рюкзак. - Успокойся.
То, чем он собирается заняться - прямое нарушение всех возможных правил и кодексов. Керель не может сообразить, что ему в этом нравится больше: что это несет ощутимую пользу, или что это... эээ... либерте. В любом случае, сочетание взрывное. Он кладет ладонь Линну на лоб: его, он знает, второй день лихорадит, и в таком состоянии не грех и повеситься, и вскрыться, и наглотаться уксуса. - Закрой глаза. Думай об олене. Смотри, какие у него рога: ты можешь потрогать. У него очень мягкая шерсть. Он не укусит, не бойся. Хватит трястись... Предложи ему яблоко. Ну, смелее... - рука понемногу немеет. На соседней аллее у велосипедиста с оглушительным треском лопается шина, и он беспомощно озирается вокруг, чертыхаясь себе под нос. Фонарная лампочка печально рассыпается стеклом на скамейку. - Когда ты трогаешь оленя, боль отступает. Правда? Чувствуешь? Погладь его. Думай о нем. Потрогай его шерсть. Можешь потрогать рога, пока он ест. - Керель чувствует, как путаются ноги и немного слипаются мозги. Впрочем, это фидбек намного более слабый, чем он ожидал, поэтому он улыбается себе под нос, пытаясь не уронить немного подрагивающую ладонь. Травяное кольцо расплетается само собой. - Только не отбирай яблоко. Трогай все что угодно, кроме яблока: ты же не отбираешь подарки, верно? Посмотри, какие у него красивые глаза.

Онемение медленно доползает до плеча, и под кожей рассыпаются помехи. Трещат провода, натянутые столбами. Кажется, что-то искрит. Пора прекращать. - Когда будет плохо, думай об олене, - советует Керель, ожесточенно стряхивая с ладони напряжение. Он пытается подцепить ногой рюкзак, но едва не наворачивается на ровном месте, поэтому предпочитает наклониться. У Линна на лице - какое-то абсолютное благостное охуение. Неплохой трип вышел, а? - Медитативная практика, - подумав, добавляет он, набрасывая лямку на плечо. Революция революцией, но конспирация - дело общее. К тому же - в таком контексте. Это все равно ему не поможет. На самом деле, ему уже ничего не поможет, кроме пары граммов свинца в затылок: Керель горестно вздыхает, оглядывая оборванную электролинию, лопнувший фонарь и беднягу-велосипедиста, все еще пытающегося хоть как-то уехать с места этой досадной неудачи. Голова мерно гудит в такт гулу линновой крови.
Это вроде как зачтется. Как... ну... отягчающее. Тоже весьма документалистская проблема: можно было бы стать Таинственным Святым, ходить по лепрозориям и обнимать прокаженных, устраивать дворцовые перевороты в детских хосписах, дружить с душевнобольными и венерическими, жать руки чахоточным и раковым, но, к сожалению, несмотря на радужные перспективы и мир во всем мире, вероятность того, что могучая рука Начальника, Которого Никто Не Видел придавит Кереля на месте, не оставив от него даже пятна глиттера, заметно перевешивает. Либо отрасти пару лишних сантиметров кожи, либо нахер увольняйся. А что бывает после увольнения, одному Богу известно. Ха-ха.
- Да, - он аккуратно сматывает веревку в ком, заворачивает ее в петлю, пытается засунуть в боковой карман рюкзака, но выглядит немного претенциозно; в конце концов, передумав, Керель встает на цыпочки и снова вяжет ее узлом поверх Клеманс с Жаклин. Сук немного треснул у основания: тут вариантов может быть несколько - возможно, это последствия народного лечения. Возможно, не стоило останавливаться в кондитерских. Дело такое. - Она просила фонтан в виде пророка Иеремии.
Он повисает на ветке, кора опасно трещит; теперь он не может вспомнить даже мотива марсельезы, не то что текста. Линн все еще тяжело стоит, привалившись к дереву: ясное дело - опыт немного трансцендентный. Олень грациозно поворачивается, с пару секунд смотрит на него, повернув голову, но потом уходит, аккуратно раздвигая собой темные кусты и мерно дожевывая яблоко. Это не позитивная психология: ни в коем случае - ничего не изменится, если попробовать уверить себя в том, что все будет хорошо, и это не гештальт-терапия - ничего не изменится, если вывалить всю свою боль в сосуд для боли и запрятать его глубоко внутри своей головы. Олений взгляд спокойный и сильный. Если ему будет дурно, он сам залижет свои раны. Если он начнет умирать, он просто выберет тихую опушку. Немного повисев и подрыгав ногами, Керель со всей свойственной ему грацией спрыгивает на землю, путается в ногах и чудом сохраняет вертикальное положение. У Линна блестки на темном костюме.
Яблок хочется с удвоенной силой.
- Ну что, Шанз-Элизе? Или все-таки закрытые окна? - Керель лезет в рюкзак: он, как сундук с двойным дном, снова полон хлама - птичьи перья, рваная бумага, струны и кисти, медные бусы. В холщовом мешочке на дне он наконец находит пару длинных, узких яблок сомнительного сорта: кожура отливает светло-зеленым и восковым. - А знаешь ли ты, Линн, - он целится Линну яблоком в голову, но попадает почему-то в руки, и это его огорчает. - Самые вкусные яблоки - гнилые. Нет, оно не отравлено. Такое же ты скормил оленю. Думаешь, мы стали бы его травить?

Город, полный поэтов-идиотов, педерастов, водяных и молочников, синефилов и философов, трупов и живых, художников, убийц, психопатов, ксендзов и раввинов, город, затопленный землей, кровью и цветами, город, сошедший с ума: его объятья раскрываются, каменные пальцы перилами, парапетами, монументами и поребриками сжимаются на плечах, птицы венком ложатся на голову, булыжные мостовые разворачиваются ковром под ногами. Терпкий, острый, как кайенский перец воздух режет легкие и глотку. Неудивительно, что здесь так часто умирают: попробуй с этим совладать. Чтобы выжить, надо быть бюрократом, полоумным или Изабель Аджани. Еще неизвестно, к слову, какой из вариантов хуже.
Линн знает толк в вопросах: ухватив его за запястье и продвигаясь по главной аллее Бют-Шомона со скоростью внедорожника, Керель попутно размышляет, пытаясь догрызть яблоко до костей - нет, разумеется, вряд ли это имеется в виду. Разумеется, это семантика. Разумеется, он просто параноик. И еще, конечно, артист - без этого не обойтись. Они любят странно складывать слова. - Угадай, - бросает он через плечо, продолжая лавировать между прохожими, поспешно извиняться, сшибая сумки и детей, пялиться в потускневшее к вечеру небо и витать в облаках. Во всех смыслах.
На Матурен Моро, впрочем, людей еще больше: он чувствует спиной линново напряжение, покрепче сжимает его запястье с выпирающей сбоку косточкой. Толпа послушно расступается - Керель агрессивно мотает из стороны в сторону сумасшедшей беловолосой башней, пытаясь сообразить, куда двигаться дальше, громко приветствует голубей, притаившихся в скверах и архитектурных выступах, громко охает, заглядевшись на огромный футляр контрабаса, закрепленный на крыше припаркованного у тротуара автомобиля, и не перестает, разумеется, пиздеть без остановки.
- Гигантский автобус, просто гигантский... Ради всего святого, какой он большой, - споткнувшись об собственную ногу, Керель ненадолго затыкается, пытаясь привести в порядок встряхнувшееся содержимое головы, но вектор внимания снова неуловимо и резко сбивается, как стрелка переломанных часов. - Линн, посмотри, Линн, - возле очередной витрины он останавливается, как вкопанный, Линн по инерции въезжает ему в спину, но это не слишком ощутимо - он даже не достает носом ему до лопаток. - Так, это, - Керель поворачивается к нему так резко, что снова едва не падает. - Необходимо. Ты слышишь? Необходимо. Это вопрос жизни и смерти, - он с пару секунд угрожающе размахивает пальцем перед линновым лицом: вероятно, чтобы хоть как-то подкрепить фактами важность происходящего. - Моей. Моей, ты слышишь, Линн? Моя жизнь под угрозой, - он дергает ручку двери - дверь не поддается. Он дергает еще раз. Рука Линна тянется откуда-то сзади и толкает дверь в противоположную сторону; Керель бьется головой об косяк и аккуратно заходит внутрь. - Если я пройду мимо меренг, моя жизнь под угрозой.
Кажется, пропитавшую кафе линнову ненависть можно резать ножом: по крайней мере, его взгляд, вперенный в Кереля, тщетно пытающегося не перевернуть поднос с двумя здоровыми чашками кофе и каким-то совершенно невообразимым количеством разномастной кондитерской еботы, мог бы убить. Но дух керелев неистребим: он почти не расплескивает кофе, роняет всего пару салфеток и почти с первого раза ровно садится на стул, попутно переворачивая в свою чашку половину сахарницы. - Хочешь эклер? Елисейские поля никуда не денутся, - поясняет он, мучительно пытаясь выбрать между мятным печеньем и лимонным пирогом. - А вот наша жизнь, друг Линн, проходит мимо и скоро уйдет совсем. Поэтому не выпендривайся и возьми хотя бы торта.

- Ах, хорошо, что никто не знает, что Румпельштильцхен меня... - допеть Керель не успевает: в поле его зрения попадают сушеные бананы, и все снова уходит за пределы боке. Кофе ужасен на вкус, и его не спасают даже восемь ложек сахара и цена в три евро за чашку, а это для одной из туристических улиц Парижа неплохое достижение. Мало где умеют сварить такую дрянь. - Нвх... ннчн птк, зврт пвв, - титаническим усилием он заставляет себя отвлечься и от эклеров, и от взбитых сливок, и переводит взгляд на Линна. Тот снова волнуется - это ощутимо. Во всех сферах: воздух искрит статикой - это метафора. Он трясет ногой так, что подпрыгивают чашки - это неврология. - У королевы дитя отберу. Нет, я... - на секунду отвлекшись на старательное вычищение изящной чайной ложечкой розетки со сливками, Керель задумывается. Впрочем, ненадолго. - Я шаман, - трагическим шепотом сообщает Керель, скорбно опустив глаза к полу. Но, в любом случае, поднос всяко интереснее, обилие кондитерских изделий поражает его воображение настолько, что ему хочется плакать от восторга, и, кажется, Уайльд на Пер-Лашезе вращается со скоростью вала в катушке Тесла: вряд ли он догадывался при жизни, что теперь гедонизмом будет называться чревоугодие и хронический недостаток сахара. Может быть, у этого тела малокровие. Это было бы, в принципе, закономерно: та телега выжала из него практически все соки. Восполнить как-то не удалось. - Я не умею каяться. Я не умею... нет, нет, нет, - он пытается протестовать, но Линн уже поднимается с места и уверенно прет к выходу, не очень удачно избегая препятствий.
Обреченно собирая леденцы в бумажный пакет, Керель соображает.
Психология человека, обвенчавшегося со смертью: естественно, он поддержит любую игру - лишь бы не оставаться с ней один на один. Еще более естественно - увидев чудо, он проникается доверием. В Линне доверие, вероятно, не предусмотрено заводской сборкой, но он, по крайней мере, уже не отшатывается от каждого прикосновения и не плюется ядом в ответ на каждое предложение. Керель, конечно, не Амели, чтобы творить магическую хуйню на каждом шагу и кокетливо прикрываться солнцезащитными очками, но что-то предпринять все-таки...
Ориентиры опять сбились. Выпустив конфеты из рук, Керель с размаху бьет себя по лицу и обворожительно улыбается уставившейся на него уборщице. Цель всей этой буффонады - явно не посмертный тур по Парижу. С другой стороны, это похоже на обольщение женщины (мужчины, коня - нужное подчеркнуть): если не действовать без плана, все покатится к чертям. Вопрос: что должно покатиться? И еще один: конкретная формулировка?
- Я подумаю об этом завтра, - голосом Вивьен Ли отзывается у него в правом виске.
- Цель - это путь во времени, - голосом Карла Ясперса нудит у него в левом виске.
- Серьезно? - бубнит себе под нос Керель своим собственным голосом, поспешно опрокидывая в рот вазочку с монпансье и высматривая Линна на улице за витриной. Он, как ни странно, ждет. Что-то это да и значит.
- Новая медитативная практика, - он подкрадывается к Линну со спины, неожиданно не запоров свое явление внезапным феерическим проездом мордой об асфальт, и закрывает ему глаза ладонями. - Идем вперед. Видишь:  людей нет. Не дергайся, Линн, что ты за человек такой... Посуди сам: если даже я и спихну тебя с моста, тебе это только в радость. Идем, идем... Здесь клумба, - предупреждает его Керель, запинается об клумбу и едва не теряет управление. Он улыбается проходящим мимо; прохожие улыбаются в ответ, с некоторой опаской поглядывают на болезненно-худого Линна с повадками слепого - он ступает осторожно, боится сделать лишний шаг, озирается, заслышав посторонние звуки. Сенсорная депривация - это вам не шуточки. - Люди уходят. Они не хотят тебя побеспокоить. Когда они уйдут, скажи - я уберу руки... Афиша, поворачиваем направо, - Керель резко пикирует влево, но афишной тумбы все-таки избегает. Может быть, действительно стоило проспаться в церкви.
С подскочившим уровнем сахара настроение снова неуловимо меняется: на Кереля нападает удивительное спокойствие. Он чувствует сбившееся линново дыхание на своих руках, грудью ощущает, как перетекают у него под кожей ослабевшие от болезни мышцы. Это выглядит удивительно живым, что бы это не значило.

Ответ поглотил вопрос, вопрощающего, обстоятельства, контексты, обстановку: Дракула видит мир в черно-белом, человек в костюме собаки не различает зеленого и красного, если выкопать Диогена Лаэртского и спросить, какого цвета небо в двадцать первом веке, он ответит: "плохого". Вопрос неотделим от голоса и одежды, состояния легких и кровеносной системы, фактического адреса и профессии родителей: Керель мягко улыбается, прикрыв глаза, люди проходят по касательной, не задевая зоны отчуждения, образовавшейся вокруг них, стоящих посреди проспекта. Все складывается не так, как было задумано - и это с учетом того, что плана не существовало в принципе.
Лошадь, которую он ведет через горный серпантин, настолько устала, что скоро свалится в пропасть, утянув вместе с собой повозку, поводырей и оставшееся стадо. Она в сознании. У нее умные, живые глаза. Просто в какой-то момент ей в голову ударит лошадиное бешенство, она взметнет копытами, мотнет хвостом и полетит вниз. У события есть несколько вариантов развития (промоткой на пару минут назад, на рапиде, немного барахлит проектор - слава богу, попался вменяемый монтажер, иначе можно было бы откинуться со скуки):
1. ЭКСТ СЕРПАНТИН ВЕЧЕР. ПОВОДЫРЬ стреляет ЛОШАДИ в сердце из изящного нагана с эбонитовой рукояткой.
2. ЭКСТ ЛАГЕРЬ УТРО. ПОВОДЫРЬ плетет для ЛОШАДИ крылья из орловых перьев. ПОВОДЫРЬ вытесывает рог для ЛОШАДИ из собственной кости. ПОВОДЫРЬ садится на ЛОШАДЬ перед поворотом.
2.1. ПОВОДЫРЬ падает в пропасть вместе с ЛОШАДЬЮ.
2.2. ПОВОДЫРЬ взлетает на ЛОШАДИ под облака.
3. ЭКСТ СЕРПАНТИН ВЕЧЕР. ПОВОДЫРЬ отпускает ЛОШАДЬ и падает в пропасть вместо нее.
4 (блупер). ЭКСТ СЕРПАНТИН ВЕЧЕР. ПОВОДЫРЬ бьет себя по лбу, путается в ногах, поворачивает стадо и ведет его в другую сторону.
Где-то в скверах играют на фортепиано. Воздух пахнет духотой и розовым маслом. Керель нагибается к линнову лицу, с полминуты, нахмурившись, внимательно в него смотрит: тонкая, белая, болезненная кожа, запавшие глаза, блестки на лбу, оставшиеся от керелевых рук.
- Ты сделал моей сестре отличную квартиру, - наконец поясняет он, жмурясь на заходящем солнце и прикрывая глаза ладонью. У Линна проблемы: они куда больше, чем просто отсутствие иммунитета и зараза, липнущая со всех сторон. Несчастен тот, кто задается вопросом "зачем я" - вне зависимости от контекста. У него всегда печальный рот, а в зрачках поселилась тревога. Болезнь - это следствие. Убийство себя - причина. Просто тело старается соответствовать моральному статусу. Восемь месяцев самокопания - и организм начинает разлагаться. Восемь месяцев счастья - гарантия того, что доживешь хотя бы до семидесяти. Впрочем, бывает и наоборот. Некоторые декаденты были на редкость живучими тварями. И, конечно, Анна Фрейд. Все остальные едва доходили до шестидесяти семи.
- В рюкзаке, - о том, что половина подноса уже уничтожена, Керель галантно умалчивает; он снова берет Линна за запястье и продолжает проталкиваться вперед, пританцовывая под незамысловатую клавишную мелодию - это, он пялится на дома вокруг, не сквер, а открытые окна в квартире на седьмом этаже: на балконе трепещут голодные голуби, ветром подхвачен светлый, воздушный тюль в кружево и мелкий вышитый кракелюр. Керель припоминает слова, но выходит какая-то слабопонятная каша - кажется, на четырех разных языках одновременно. Может быть, немецкая. Может быть, еврейская народная - черт разберет: резко развернувшись, он хватает Линна за обе руки, продолжая идти вперед спиной: кажется, поля - в другую сторону. Но разве это важно?
- Люди мертвее, чем мы, Линн, - шепчет он ему в ухо, притянув к себе за руку - чтобы никто не услышал, иначе это слишком похоже на пророчество. А на пророчество вообще-то нужно выбивать дополнительное разрешение, - Улыбайся. Живых не осталось.

С Эклюз Сен-Мартен видно спокойную, мутную воду, в клумбах цветы настороженно дрожат с каждым порывом воздуха, суровый забор защищает частную собственность: Керель повисает на решетке, качается из стороны в сторону, не отрывая взгляда от Линна. Перекладина поставлена слишком низко, и растянуться в полный рост не удается - ноги то и дело цепляются за асфальт. Он напряженно размышляет. В голове у него пусто, немного фейерверков и тень генерала Кавеньяка. Кавеньяк, как суровый жук, топчется на месте и время от времени угрожающе шевелит усами.
- Да, ты прав, - наконец соглашается он, пожав плечами. - На самом деле твоя мать обещала тебя мне за фунт золотой пряжи.
Линн вполне мог бы быть антагонистом. Он не слишком удобен в быту, предпочитает говорить то, что думает, к тому же - скоро умрет (повиснув на одной руке, Керель на всякий случай сверяется с часами: год, два месяца и неполных две недели - все так же. Божий промысел не проведешь). Более того - Линн будет антагонистом, если Керель не додумается до адекватного разрешения этой проблемы. Европа толерантна только к любви. Убийц она не слишком жалует - трагический бэкграунд, естественно, в стране психов и психоаналитиков уходит на второй план.
В очередной раз Керель задумывается о том, что стоило бы остаться разносить кофе архангелам в отделе кадров.
ОТДЕЛ ПО БОРЬБЕ С КОРРУПЦИЕЙ (от лат. corruptio - порча, упадок, разложение) НЕБЕСНОЙ КАНЦЕЛЯРИИ ИЩЕТ СОТРУДНИКОВ ПО РАБОТЕ С КЛИЕНТУРОЙ. Требования: общительность, коммуникабельность, ответственность, дата смерти - не раньше 1820 г. Знание человеческой психологии, непрошибаемость, эмоциональная тупость и бытовой цинизм приветствуются. Гарантированы перспективы карьерного роста, стабильный заработок, путевки в Элизиум для всей семьи.
Он пытается рационально прикинуть, чем можно отмазаться в этот раз, но решительно ничего не может придумать. Теперь это тело носит на себе и линнов след - совершенно случайный, разумеется, но коннект с каждой минутой становится все крепче. Это может стать проблемой: он пялится на круги под линновыми глазами и чувствует, как свинцово отбивает в голове гигантский какофонический гонг. Синтетический привкус монпансье под языком напоминает те поливитамины, которые Линн горстями глотает перед выходом из дома. Керель знает, потому что видел, и еще - потому что они до сих пор бессмысленно дрейфуют в его зараженной крови, которая литрами кочует от него в Кереля и обратно: этот процесс необъясним, болезненнен и отрывает от рабочего процесса.
В конце концов, снова пожав плечами, Керель остается при своем: Линн ему нравится. Факт того, что он лицезрел весь его жизненный цикл - от рождения и до смерти (оставшиеся раскрытыми часы напряженно тикают: через год, два..., и Керель раздраженно захлопывает их с такой силой, что крышка немного съезжает в сторону), почему-то этого не меняет. Факт того, что он - злобный ублюдок, только прибавляет ему очарования.
Почему-то Керелю хочется плакать.
- Я знаю, - отзывается он, спрыгивая на землю. Я знаю: это признание дается нелегко. Я знаю: эффект попутчика работает лучше, чем иногда по вечерам работает твоя голова. Я знаю: пальцы немеют, трудно говорить. Я знаю: ты знаешь: скоро все кончится, и по гробовой доске расползутся титры. Было бы неплохо, чтобы доска была одна. А то, знаешь ли... это дело такое. - Осталось недолго. Потерпи.
На Шанз-Элизе нет болезни, нет страдания, нет ночной тошноты и нет изнурительной, долгой, постыдной бессонницы. Оркестр в тысячу струн... от Звезды до Согласия... и все птицы поют о... мм... под дождем, на солнце, утром, в полночь... ооо, Шанз-Элизе...
Чтобы не запеть, Керелю приходится закрыть себе рот ладонью.
Когда он снова берет Линна за руку, процесс возобновляется, и отрава течет в него с удвоенной силой. С иммунитетом этого тела, впрочем, простительно все, что угодно, кроме телег и очередных французских революций. В конце концов, быть может, ему действительно станет немного легче - а это уже поворачивает дело в другое русло. Снова резко остановившись, Керель кладет Линну руку на грудь.
- Узел, - констатирует он, нахмурившись, и едва успевает убрать ногу, чтобы не подставить подножку какой-то расфуфыренной даме поздних шестидесяти лет - та оглядывается на Кереля и строит ему совершенно невообразимую рожу, вероятно, должную означать праведный гнев. - Развяжется, если будешь думать об олене. - таких эвфемизмов Керель раньше не придумывал. Почему-то это делает его чрезвычайно довольным. - У тебя внутри петля. Тебе не очень нужна петля снаружи - эта задушит тебя раньше. Давай оленю яблоко, и он слижет боль с твоих рук. Молчи, - свободной рукой он зажимает Линну рот, продолжая сосредоточенно вслушиваться: текстуры трутся об текстуры, и петля скручивается сильнее, выворачивается наизнанку, протирая саму себя. - Он маг, Линн, твои доктора ничего не стоят, все - у тебя в голове, - наконец, дотерев соседний бок, петля лопается, опадая куда-то вниз бессмысленным веревочным ворохом.
Метастазы петли, однако, никуда не денутся. Скоро - можно было бы посмотреть на часы, но у Кереля чрезвычайно заняты руки, - саркома снова даст о себе знать. Но тогда, может быть, Линн хотя бы будет знать, что с ней делать - кроме, разумеется, истерического поглощения колес и попыток выцарапать себе легкие через глотку. - Психология, Линн. Учи психологию.

Отредактировано fou de querelle (2014-12-20 04:48:47)

В роуд-муви, сделанном по канонам фильмосложения, каждая из станций должна непременно разражаться собственной кульминацией, чтобы потом привести к кульминации сквозной линии: может быть, как у Ван Сента, кто-то упадет замертво на автостраде, может быть, как у Куарона, в лодке вместо двоих окажутся трое, может быть, как у Скотта, все внезапно разразятся пропагандистскими спичами, а потом сорвутся с обрыва на покоцанной тачке. Точка невозврата становится стержнем, который пригвождает фабулу к действию. Точка невозврата пахнет мазутом и фатумом.
У фатума тоже есть запах. Едва различимый, но когда чувствуешь его, понимаешь - все скверно. Скоро с небес прилетят пиздюли, мир четыре раза обернется вокруг своей оси, все покатится к чертовой матери, упадет евро, а Сена накроет Эйфелеву башню. Еще, возможно, эпидемия чумы. Или дизентерии. И тотальное душевное расстройство. И канализацию прорвет. И еще слетит операционная система. И случайно порвешь новый пиджак.
- Идем дальше, - констатирует Керель, пытаясь растрясти запавшие в голове шестеренки, но почему-то не двигается с места. Солнце медленно и жарко тает за широким темным облаком - наверное, скоро соберется дождь. Прикрыв глаза, он анализирует обстановку. В ближайшие сорок дней не предвидится мировых катастроф. Кто-то умер на соседней улице. Не поминай имя Господа всуе. У Линна холодные руки. На Фронт Попюлэр при выезде из тоннеля намертво стал поезд, и с кем-то в вагоне случился припадок клаустрофобии. Франсуа Олланд недоволен поданным кофе. Изменения в химическом составе воздуха перешли порог необратимого и скоро приведут к тому, что половина человечества вымрет от асфиксии.
Все стабильно. Роуд-муви заканчивается прибытием. Конечная станция неопределенно блестит за горизонтом. Если выброситься в канал Сен-Мартен, можно доплыть до Ла-Манша. Поля видятся сверхзадачей: от парка до Рузвельта - двадцать минут быстрым шагом. Они добираются, кажется, с полтора часа и нисколько не приближаются к цели.
Дыхание Линна становится ровнее. Отстранившись, Керель мягко улыбается Линну, сощурившись на солнце. Разговоры о "я понимаю" - ни к черту. Разговоры о "божественной миссии" - настолько стилистически отвратительно, к тому же - некомпетентно, - что он морщится от одной мысли об этом. Может быть, проще больше никогда не говорить вообще?
На бульваре Страсбург творится ночная магия: зажигаются фонари, мелко переливаются витрины и гирлянды. Кружевные балконы, белые знаки, опасные острые буквы указателей: люди расходятся по семьям, держатся за руки, приветствуют друг друга поцелуями в щеку. Керель обнимает Линна за плечи, улыбаясь самому себе в зеркало за витриной парикмахерской. Город становится ощутимо тише. Воздух похож на кисель.
Седенький мужчинка в униформе тщетно пытается вкрутить лампочку в фонарь: вставляет одну - она не зажигается, вставляет другую - она гаснет, едва войдя в патрон. Вокруг собралась небольшая, но чрезвычайно инициативная толпа сердобольных: на разные голоса они дают бедняге советы, он из вежливости роется в сумке, не находя в себе сил послать окружающих к черту. Линн задумчиво смотрит в пол - видимо, действительно устал.
Немного подумав, Керель распаковывает очередной пакет с леденцами. Обернувшись, он пристально смотрит в толпу: все внезапно замолкают. Лампочка горит у старого в руках сама собой, бросая свет на его добродушное лицо в морщинах. Почему-то Кереля разбирает смех.
Они даже в государственном гимне просят крови. Но почему-то куда больше радости им приносит мелкая бытовая магия. (Старик-электрик умрет тремя месяцами позже от удара током, но лампочки будут гореть у него в руках еще недели две. О нем даже напишут мелкую заметку на последней полосе Пари Матч. Гонорар, правда, пойдет на похороны). На небесах куда проще - никто ни о чем не просит, но ни у кого на лбу не написана дата смерти. Кто такая Матильда, Керель не знает до сих пор. Что уж там: никто ни разу не видел Бога. Это говорит о многом.
- Выше нос, Линн, - Керель дергает кульком с леденцами в такт звучащей из соседнего ресторанчика музыке. Водиться с полумертвыми и убийцами - это, наверное, его специализация. Если захочется переквалифицироваться, можно будет так и указать в резюме: "прекрасно обращаюсь с психопатами разного толка". "Доведу вашу сумасшедшую бабушку до Елисейских полей/Красной площади/Букингемского дворца. Оплата вперед". Неясное легкое недомогание вскипает у него где-то в районе правого уха, но понять, в чем причина, он пока не может. Может быть, проблема в том, что он идет со смертью рука об руку. С другой стороны, ему к этому не привыкать. - Скоро дойдем. Золотая пряжа далась мне трудом. Я тебя просто так не брошу.

Керель роется в рюкзаке: среди перьев, жеваной бумаги, сластей и побитых яблок не находится даже ручки. - Этот барашек будет совсем хилый, - уныло отзывается он, продолжая потрошить сумку: мелкие монеты, игральные карты, бусы и нюхательный табак, струны, свернутые в узел, пахучие травы в шершавых саше, узкие флаконы, полные глиттера и блесток. - И с рогами. Не барашек, а настоящий баран.
Страсбург перетекает в Севастопольский бульвар, на нем небо становится крышкой обувной коробки: в ней было душно и пахло нафталином, а потом какой-то предприимчивый папаша, как Владислав Старевич, проделал в крышке дыры, продел в них леску и подвесил в ней марионеток, прикрытых картонными кулисами. Коробка раскрывается по выходным и праздникам. Дети в восторге: хлопают в ладоши, оглушительно смеются, топают ногами.
Увлеченный леденцами и мелкими кулуарными домашними театрами, Керель с трудом избегает фатального столкновения с внезапно открывшейся дверью спортивного магазина, снова въезжает в Линна плечом, но остается на ногах. Это ли не чудо.
- Там, откуда я приехал, сладкое не в почете. Даже сахара к кофе не дают, - откликается Керель, размышляя над формулировкой. "Там, откуда я приехал". "Там, откуда я родом" - очень пафосно и мало соответствует реальности: алжирские сласти вместе с пахлавой и лукумом продают на каждом рынке. "Там, где я живу" - чрезвычайно коряво даже для него. "У меня на родине" - снова недействительно. Родина-то никуда не девалась. Как трудно жить в обществе, озабоченном семантикой. - Очень унылое место, - в конце концов жалуется он, запрокинув голову и уставившись в темнеющее небо: звездами его, конечно, не удивить. Может быть, это примут за конструктивную критику? Не всем же праздновать небеса. Иногда нужен здоровый, рациональный взгляд со стороны. В самом деле, что это за страна, где гастрономы отсутствуют как факт. Сиди себе, жуй эту безвкусную кутью, да запивай амброзией - и то по праздникам и в корпоративные дни. Никакого уважения к рабочей силе.
У Линна в голове ворочаются какие-то механизмы. Это значит - много лишних вопросов. Фонарщик остается далеко позади; право на персональное солнце - это, случаем, не перегиб? Есть в этом что-то антибожественное. С другой стороны, если бы очевидно переборщил, был бы уже развоплощен минут пять назад. Правило-то всего одно: делай все, что угодно, пока твердо стоишь ногами на земле. Если начинаешь левитировать, быть беде.
Ну вот, собственно, и вопросы. Пакет переходит, как эстафетная палочка: с полминуты Керель тщетно пытается его отобрать, но потом, сдавшись, снова лезет в рюкзак - за каким-нибудь... ну... эклером. Если он еще в приличном состоянии, а не размазан по упаковке. - И еще, Линн, кроме тебя - гусь, отвертка и четыре медных подсвечника. Думай головой, - он стучит пальцем Линну по лбу, свободной рукой пытаясь нащупать хоть что-нибудь из сладкого. - Если бы у меня была вселенская миссия, ты давно был бы мертв.
О, блять. Откровение из разряда божественных. Бесплатный сеанс психотерапии на двоих. Керель беспечен, как никогда: настолько, что творит хуйню без отхода от производства. Линн - парень сообразительный. В ближайшее время обязательно смекнет, что к чему. С другой стороны, в инструкции писали - истинную метафизическую природу человек уловить не может... бла-бла-бла... дальше было кофейное пятно - экземпляр он унаследовал от коллеги, решившего уйти на пенсию. Работник есть симулякр... бла-бла-бла... - внутри головы Керель истерически листает запомненные страницы, но почему-то вспоминает исключительно непристойные иллюстрации на полях, оставленные предыдущими владельцами.
- Будет еще время полежать, - думает Керель, но молчит, уставившись в непроницаемую витрину уже потухшего музыкального салона.
Истерика с другой стороны, однако, куда печальнее. Керель замолкает окончательно, остановившись к Линну почти впритык: концепт личного пространства... бла-бла-бла... гражданский долг...
- Ты уже проникся. И точно лишишься, - мягко объясняет он, заключив Линна в неловкие спонтанные объятья. Кости на его спине торчат так, что, владей он хоть половиной керелевой грации, он сломался бы пополам еще с полгода назад. Он похож на лиру. А что может быть хуже, чем высокий штиль и неказистые метафоры?
Наверное, только музыка битлз и мимозы на восьмое марта. Положив ладони Линну на затылок, Керель прижимает его голову к своей груди, аккуратно пропускает волосы сквозь пальцы. - Я ненавижу смерть и не люблю напоминать о ней зазря. Я колдую, Линн. На Елисейских полях все становится лучше.

- В тюрьме. Украл томик Верлена. - оставаться в живых: интересное сочетание. Самоцель - существовать. Аборт - это убийство. Эвтаназия - это бесчеловечно. Существуйте, твари! СУЩЕСТВУЙТЕ: суйте друг в друга члены. Жрите свою еду. Поддерживайте организм на уровне: тридцать шесть и шесть, сто двадцать на восемьдесят, семьдесят ударов в минуту, лейкоциты, лимфоциты, эритроциты и гемоглобин. Зачинайте друг друга, твари: создавайте семьи. Спите восемь часов в сутки. Выезжайте к морю. Занимайтесь спортом. Сжимайте мышцы в улыбках и гримасах. Испражняйтесь побольше. Будьте аккуратнее: не врезайтесь в углы. Контролируйте конечности. Очищайте кожу. Дышите свежим воздухом. Возможно, все станет менее бессмысленным. Если не станет, вам не помочь: для вас - паноптиконы и кунсткамеры, вы - под витринами, под надзором. Для вас - еженедельный мешок таблеток и свежевырытая могила. Человеческая норма: одна пролитая слеза в неделю. Если больше - вы, вероятно, невротики, и подлежите изоляции.
Настольный набор невротика: пара скальпелей, упаковка атаракса, валерьянка в каплях и бланк для составления завещания. Ручки, впрочем, нет. Надо же как-то поиздеваться.
Если бы Линн вел дневник, ему, вероятно, позавидовал бы сам Рокантен: "ВТОРНИК. Ничего нового. Умирал".
Тело медленно дезинтегрирует само себя. Тело впускает в себя заразу и чужие мысли. Тело запирает себя в пространстве и утверждает, что дверей и окон не существует. - Ангел-Истребитель, - бормочет Керель себе под нос, пытаясь выпутаться из захлопнувшегося намертво капкана и линновых, и собственных ощущений. Все очень просто, главное - не дать обратный ход, не открыть дверь самому: почти две сотни пережитых лет забиты бессмысленными переживаниями до отказа (пережитых - это условность: в полную силу прожил лет шестнадцать, потом как-то... не свезло. В формате социальной рекламы: как-то раз шел за молоком по пыльной, душной улице, остановился передохнуть под навесом и завел разговор с самим собой. Алжир в июле ужасно давит на грудь. Вместо воздуха - пыльца и грязь. Читал немного, но сильно проникался: то хотел уехать в Мексику, то - в Норвегию, то - в Израиль. В итоге уехал во Францию. Там и умер. Постмортем - пошлялся и по Мехико, и по Осло, и по Тель-Авиву. Что сказать: нет ничего лучше июльского Алжира. Там хотя бы живее, чем вокруг). Не факт, что с сидящими глубоко в линновой черепушке интенциями он повторит керелеву судьбу, но чем черт не шутит. Если будет так, он еще пару раз взвоет, что не умер в этом Париже окончательно.
И, все же, не стоит преждевременно раскрывать свои карты. Ну, то есть, не стоит раскрывать их вообще.
Керель укачивает Линна в своих руках, как ребенка.
Никакая война его войны не знает: он, кажется, ошибался. Никаких приговоров Линн себе не подписывал - а если даже и подписывал, это было спьяну, с накурки или в порыве пафосного ажиотажа. Поэтому он так сопротивляется. Поэтому ему так больно. Это действительно невыносимо: окружающие проходят по касательной мимо в квартиры и дома. У окружающих есть неопределенность. У Линна она уравновешена подступающим со всех сторон концом. Если бы Керель оказался на его месте, то он, наверное, наплевав на пацифизм, пошел бы взрывать дома.
В ином случае происходящее становится совершенно несовместимым с жизнью.
- Тихо, - шепчет он упирающемуся Линну в волосы, прижимая его к себе крепче. - Я контролирую ситуацию.
Фонари горят, как костры. В подземном переходе напротив старуха в растянутой тельняшке играет на аккордеоне тоскливую песнь: она отражается от луны и разбивается об асфальт, как елочная игрушка. Дождь запаздывает: воздух сперт до состояния мрамора. Захлопываются ставни кафетериев и скобяных лавок. Время растягивается, как жвачка: кажется, Керель может кожей почувствовать, с каким остервенением проворачиваются стрелки на его нашейных часах. - Ты забыл, что вытащил меня из петли, Линн. Приложи логику.