Линн - как утомившийся после долгой прогулки по зоопарку мальчик. Мальчику полагается стакан молока и сказка на ночь. Никто не подозревает, что из мальчиков вырастают мужчины с винтовками в руках. Родители спускаются в кухню, греют кувшины, листают книги, пальцем выводя контуры иллюстраций. Мальчики умирают тяжело и грязно - на поле боя или в притонах Бельвиля. У мальчиков на коже цветут лезии, ссадины, незаживающие язвы, по костям расходятся глубокие трещины. Мальчикам страшно до крика: родители давно сгинули в общей могиле. Некому приносить молоко. Некому читать сказки. Некому подоткнуть одеяло.
В сражении при Сандепу рядом с Керелем в окопе лежал мальчишка, похожий на молодого, еще некрасивого Юкио Мисиму. Кажется, с ним была эпилепсия или что-то такое: после очередного судорожного припадка он, вымотавшись, обычно зарывался в снег, клал поверх руки, спал безмятежно и кротко - до очередного залпа. В конце концов, он замерз насмерть, но Керель к тому моменту уже умер сам.
Кажется, он ушел под грифом "вторичная обработка", и сейчас преподает где-то в Канаде. Дети у него, кстати, эпилептики, и никто не может понять, откуда такое выросло.
Принципы очень просты: кто не отстрелялся, идет на вторсырье. Кто закрыл цикл перерождений, отправляется по распределению. Какая каша в головах случилась бы с главами общемировых церквей, если бы они узнали, что все обстоит именно так.
- Просто ты недостаточно хорошо видел, - отзывается Керель, следуя за Линном: он снова запинается об собственные ноги, путается в сторонах света, не может отличить правой руки от левой. В чем-то это состояние даже привычно. В чем-то в нем комфортно. - Тебе надо было раскрыть глаза пошире, Линн. Все это время я висел в петле.
Керель не может взять в толк, метафорический ли градус у этой беседы, или Линн внезапно ударился в теологию: в любом случае, это не приведет ни к каким феерическим срывам покровов - человечий мозг на такое не способен. С другой стороны - возможно, болезнь меняет внутриголовную химию. Чудить все равно нельзя ни под каким предлогом. Все это и так слишком подозрительно.
Он оборачивается, долго смотрит назад - поля все дальше и дальше. Значит, наверное, завтра. В конце концов, времени достаточно. Часы предупреждающе тикают, содрогаясь всем корпусом.
Линн снова составляет планы, примерно кооперируется с реальностью, в его голове - подробная схема происходящего, проект собственной квартиры и перестройки Парижа бароном Османом в девятнадцатом веке, мысли, как канализационные трубы, вплетаются друг в друга, вгрызаются до крови. С другой стороны, он уже сделал для себя все возможные выводы. И, кажется, даже больше. Что с этим поделать. В каком-то смысле это даже играет Керелю на руку.
- Шторы надо снять, - безапелляционно заявляет Керель, для пущей убедительности мотнув головой. Курс сбивается. Управление переходит в другие руки. Улицы перестают быть буквами и становятся домами: Керель вертит головой из стороны в сторону, пытаясь сориентироваться, но в воображаемой карте путает один конец Парижа с другим и окончательно теряется.
Энергия перехвачена: по всем законам драматургии. Может быть, и правда... ну... в Рай. Ведь он малый сообразительный. Имеет толк.
- Понятия не имею, - честно, насколько возможно, признается он, вспоминая, как выглядит линнова квартира, но представляет себе почему-то только его сестру на его похоронах. У нее печальное неприятное лицо с лошадиной челюстью, которую не прикрывает даже вуаль. Чуть южнее диаспора хоронит цыганского короля: тоскливая скрипка завывает так, что она начинает плакать. Она, бедняжка, действительно его любит, просто не умеет это показать. Разве она виновата?
Керель ощутимо мрачнеет, теряет контроль, и у него над головой снова разлетается фонарная лампочка.
Линн, впрочем, ничего не замечает - или тактично делает вид. Странное дело: достаточно побрататься со смертью, чтобы свыкнуться с чудесами любого толка. Может быть, остаться в Париже еще на пару лет, отмотать пленку назад, быть, как Делез - "мы с Феликсом", "Феликс", "придумали концепт... ну... с Феликсом", надо просто найти Феликса и купить печатную машинку. Дела пойдут в гору.

- Нет, - подумав, отвечает Керель, склонив голову набок. Зачем знать условное наклонение, если его соль в том, что оно от происходящего дальше, чем любое из прошедших и будущих времен. Зачем делать бессмысленные выводы. Зачем копаться у себя в черепной коробке: мало ли, что она из себя представляет. Может быть, там сидит табакерочный черт. Может быть, там мысли. Может быть, там мясо. Люди устроены по-разному. - Не могло бы.
Если бы: Керель, вероятно, будучи еще не Керелем, остался бы дома вести хозяйство, а не вершить революцию.
Если бы: дослужился бы на самого себя до чего-нибудь более чем внушительного, ушел в меценатство или благотворительность, может быть, постригся бы в монахи. Ходил бы угрюмым и проповедовал воздержание. И еще, конечно, цитировал бы Писание на память. Впрочем, это и в нынешних обстоятельствах выходит само собой.
Если бы: он отвешивает себе пощечину, это не проходит незамеченным - блестки падают с удвоенной силой. В голове становится посвежее. Кажется, он даже немного приходит в себя, хотя внутренний компас снова сбивается, и его заносит влево.
- Смотри, - он хватает Линна за плечо, бесцеремонно тащит за собой, тыча пальцем куда-то в мансарду побитого, но ухоженного пятиэтажного дома. - Там, - окно под самой крышей, занавешенное темной тяжелой парчой в золотую вышивку. На подоконнике тлеет до цоколя электрическая свеча. - Траур. Ее любили. Ей было восемнадцать и два месяца. -  Она, бедная, въехала на мотоцикле в стену: полудурок-бойфренд решил, что его слабенькая черепушка должна содержаться в большей безопасности. Он, правда, тоже умер. Умрет. Через пять часов. То ли лекарства перепутают, то ли аневризма. Капулетти с Монтекки, вопреки канонической завязке, разругаются насмерть и не будут жать друг другу руки еще поколений пять. - Там, - он указывает на дальнее окно дома в конце улицы, ярко освещенное лампами и пестротой телевизора, - День рождения. Ему семьдесят шесть. Он плотник. Сварливый, но жутко умный. Книжку написал, - он сидит перед тортом и отмахивается в ответ на вопли внуков. У него слезы на глазах. Еще ему подарили велосипед. Ярко-желтый, отличный, и набор отверток. Всю ночь он будет улыбаться. - Там, - это тусклое, узкое окно едва ли не полуподвального помещения: ничего не разглядеть. - Он тоже пишет книгу. Только очень нужную. В следующем году в первый же день продаж она соберет шестьдесят тысяч евро, - евро? Франков? Дублонов? Су? Цифры и буквы в керелевой голове устраивают публичный махач, и он предпочитает не разбираться. - А вот здесь, - они проходят мимо украшенной витражным стеклом витрины; прутья у входа увиты пластиковым виноградом, а на вывеске пузатый усатый мужик держит в руках сельдь, добродушно улыбаясь. - Отличное вино, Линн. Это необходимо.
В салоне полутемно и практически пусто - от центра не так далеко, но всеми, вероятно, облюбованы местечки поприличнее. - Смотри, Линн, - от восторга Керель переходит на шепот. - Это же он, это он!
И правда он - у продавца за стойкой роскошные темные усы, завитые кончиками наверх, внушительный круглый живот, под который повязан передник, на голове у него, правда, чалма, но это дает ему магию в руки. Керель роется в рюкзаке, вылавливает со дна горсть помятых бумажек и монет и, близоруко щурясь, пытается разобраться в цифрах. - Какие деньги? - интересуется он у Линна, но, тут же отвернувшись, вываливает всю горсть на прилавок.
Продавец, впрочем, ничему не удивляется. Он плохо говорит по-французски, Керель не понимает персидского, ни разу не был в Иране, но, тем не менее, облокотившись на стойку, он жизнерадостно заявляет персу: - Лучшего!
- Лучшего, лучшего, - торопливо кивает он, выставляя бутылки на прилавок. Керель оборачивается к Линну, изучая этикетки. - Как думаешь, - он ведет пальцем по потрескавшейся наклейке, пытаясь различить буквы. - Вот тут герб. Тут поля, тут дерево, а тут, - Керель сосредоточенно кусает пальцы, пытаясь разобраться, что к чему. - Тут вообще золотая ленточка, Линн, ну это очевидно. Берем с золотой ленточкой.
Кое-как расплатившись с персом и оставив ему на память несколько монет с абсолютно загадочной этимологией, Керель хватает откупоренную бутылку и возвращается к Линну. - Пей. Залпом, - советует он, сделав несколько порядочных глотков. - Мы - граждане мира. Переночуем в Лувре: я знаю, как туда пройти. Утром сожжем твою квартиру. Как тебе план?

Отредактировано fou de querelle (2014-12-21 22:45:59)

Спустя еще полбутылки залпом, Керель валится на газон и тянет за собой Линна.
- Снова упали, - констатирует он, пытаясь устроить линнову голову у себя на груди так, чтобы не проткнуть его собственным ребром.
Что делать? Пройдя мимо всех стадий по Кюблер-Росс (после четвертой стадии идет вторая, после второй - пятая), взять дробовик в руки, спуститься утром в бакалею на первый этаж и одной меткой очередью порешить с пятнадцать человек, включая шестилетнюю Анну-Марию. Четверо, может быть, выживут. Остальным, вероятно, не свезет.
Несколько вялых звезд на небе похожи на дыры от пуль.
- Одной не хватит, - подумав, соглашается Керель, но вставать в ближайшую пару сотен лет не собирается: его могло бы снести напрочь и с одного глотка, но как-то получилось так, что вышла почти бутылка, и это, разумеется, на его координации отражается не лучшим образом. Ну и на соображалке, естественно, тоже. - Начнем с исламского зала.
Там светлые залы, экспозиция - полный хлам, высокие потолки, огромные окна. Закрыв глаза, Керель берет Линна за руку. Все будет очень просто: деструкция - это как строительство, но всегда больнее. Сначала в стекла полетят экраны, стойки с буклетами, оставшееся в живых - ногами, рвутся холсты, трещат по контурам вазы, на нитки расходятся гобелены и ковры. Хочется читать Ксентини, но не вспомнить ни строчки: перед тем, как разбить очередную витрину, Керель громко и с расстановкой зачитывает название экспоната по-арабски.
- Не стой столбом, - Керель сует Линну в руки жестяной кувшин, доверху набитый жеваным пенопластом - вероятно, ради безопасности. Не очень практично. Он зачерпывает пенопласт горстью, подбрасывает куда-то вверх - разруху медленно накрывает пенопластовый снег. - Сначала замахиваешься, - он управляет линновыми руками, мягко придерживает за локоть, заводит его куда-то назад: примерная мишень - стойка с керамикой, но выходит немного косо. Снег продолжает идти. - Потом отпускаешь.
Кувшин пробивает витрину, на долю секунды застревает в стекле - оно лопается в слоу-моушне, где-то - на мелкую крошку, где-то - падает большими, как куски льда, пластами. На ощупь они, как и лед, холодные. И пахнут кровью.
Пестрый зулляйдж покрыт сахарной глазурью. Битая керамика истекает сиропом. Пенопласт липнет к сладкому полу. Разбив очередную витрину, Керель вынимает Коран и облизывает пальцы.
- Страница шестнадцать, четвертая строчка сверху, - загадывает он сам себе, листая потрепанный фолиант. Стекла продолжают рушиться сами собой - это звучит так, как будто в зал провели водопад. - Не вкусят они там смерти, кроме первой смерти; и избавил Он их от наказания Геенны, по щедрости от Господа твоего. Это и есть великий успех. Беллетристика, - пожав плечами, он кладет Коран в общую кучу.
Стены немного потряхивает от возмущения. Керель вынимает из рюкзака спички и одним глотком допивает бутылку. Пенопласт отлично горит. Достаточно выбрать подходящий сугроб.
- Твой ход, - оказавшись у Линна за спиной, он обнимает его за талию, дышит ему в шею. В немного подрагивающих линновых пальцах - длинная шведская спичка с синей головкой. - Начнем здесь. За пару минут дойдет до Джоконды.
Ашара. Мягкий пенопластовый снег оседает у Линна на волосах. Бьющий в окна яркий солнечный свет отражается от битого стекла и пляшет зайчиками по изуродованным граффитистами стенам. "Либерте", "АКАБ", "Бога нет", "Нирвана". Смутный монохромный портрет де Голля поверх миниатюр с Искандером.
Тисса. Кереля бьет неясная дрожь - кажется, замерз. Для внезапно вскрывшейся зимы у него при себе не оказалось надлежащей одежды. Медленно рисовой пудрой крошится от сырости штукатурка. В воздухе пыльно и прохладно.
Тамания. - Ну же, - он нетерпеливо дергает Линна под ребра. - Без коробка, - Линн беспомощно озирается по сторонам. Спичка без трения зажигаться не хочет.
Саба. Еще немного, и город порвут полицейские сирены. Пожарные наряды сорвутся со всех концов. Здание рухнет, как песочный торт, перекрытиями внутрь. Вскоре огонь охватит весь Париж.
Ситта. - Лондонский мост падает... падает, падает... - Тихо напевает себе под нос Керель, уронив голову Линну на плечо. Эхо множит его голос по полупустой разрушенной зале. - Лондонский мост падает... милая леди, - сигнализация пытается пищать, но тут же замолкает, как расстроенный приемник.
Поставьте человека караулить...
Скорее всего, он уснет...
Дайте ему трубку, пусть курит всю ночь...
Милая леди.
Хамса. Не отпуская Линна, Керель настойчиво потрошит рюкзак. В неудобной позе получается не слишком продуктивно; он вываливает содержимое на пол. Перья медленно оседают, нескончаемым потоком сыпятся блестки и пайетки, тяжелые монеты гремят об паркет. В одном из мелких карманов на боку он находит плохо свернутый косяк, липкий от смолы. Рюкзак падает на пол.
Арба. Он берет линнову руку в свою, зажимает косяк в зубах, ведет по нему спичкой - спустя пару мгновений она послушно зажигается ярким синеватым огоньком. Выдыхая ароматный дым Линну в лицо, Керель наклоняется поближе.
- Все просто, Линн. Все очень просто, - пламя пляшет на кончике спички, но не спускается дальше, втягивая в себя воздух. Керель пускает струйку дыма Линну в приоткрытые губы, но тут же отстраняется, вернувшись на облюбованное место - за его спиной. - Тебе всего лишь нужно быть внимательным.
Талата. Едва касаясь огня, пенопластовый снег тает ароматным миро на линновы руки, и застывает, как воск.
Итнин. - Ты внимателен, Линн? - шепчет Керель ему на ухо. Миро слишком много - оно растекается мелкой лужей по полу, и теперь источает терпкий, дурманящий запах на весь зал. - Если ты внимателен, то ты знаешь, куда целиться.
Вахид.

Пространство кривится углами, выходит сферой, снова изгибается, как колотое стекло в калейдоскопе. Природа не предусмотрела треугольников: "это - квадрат, в одном углу я, в другом - Кристина, в третьем Герман, но четвертый пуст, а по центру - смерть, смерть всегда в центре". У Линна над головой - сакральное сияние, золотистый полукруг нимба, грубое вретище режет нежную кожу.
Может быть, это онейрический экстаз высшего толка.
Может быть, вознесение заживо.
- И Он наказал лицемеров и лицемерок и многобожников и многобожниц, думающих об Аллахе плохо, - Керель криво усмехается, гашиш кружит ему и без того отбитую голову: ему хочется быть отчаянно злым, крушить стены в прах, но каждый звук отзывается внутри головы полустоном. Их на площади Бастилии он слышал достаточно: мерно содрогающиеся смуглые тела - как очередная интерпретация де Сада. Смерть на грани оргазма, под лозунги и призывы: деструктивный конфликт пассионарности и инстинкта размножения. Самосохранения. Какая, в принципе, разница: без одного никак не выйдет другого. Инстинкта размножения Линн лишился. Самосохранение его предало. Керель тянет за подвязки вретища, и оно плавно опадает на пол, не задевая пламени - прямо в липкое, тяжело пахнущее пятно миро.
- Против них – поворот зла, и разгневался Аллах на них, и проклял их, и уготовил им Геенну, и плохое это пристанище, - голос керелев хрипнет, из глубин залы, из гор осколков и гипсовой крошки медленно, тихо нарастает мерное хоровое пение: из всех проходов вальсируют призрачные пары. Мертвые революционеры, сошедшие с коней жандармы, арабы в пестрых одеждах, рабочие, вышедшие с фабрик. Пидоры и травести, фрики, уроды, нимфетки, трансвеститы и наркоманы. Принц Бонапарт вплывает рука об руку с мадам Лулу, недавно сделавшей себе грудь огромной женщины с членом, у Лулу хищная улыбка и жирно напомаженные губы, рабочие с пробитыми головами танцуют с жеманными педерастами, перверты с жандармерией меняются аксессуарами - первертам шляпы и кафтаны, жандармам - разноцветные боа и искусственные цветы в волосы. - Держи крепче, - шепчет Керель Линну на ухо, сжимая его ладонь со спичкой в своей. - Наш выход.
Битые скульптуры отпевают эту раздражающую, ужасную, гневную марсельезу, с каждым тактом - все громче и громче, неизменно вставляя в текст Августина - некоторых слов Керель не помнит, поэтому приходится выкручиваться хотя бы так.
Выходя на первый круг, они топчут колючее вретище, голые линновы плечи трогательно сверкают углами выпирающих косточек, разномастная толпа асинхронно аплодирует, свистя и улюлюкая; Керель ведет, выходит сносно, гашиш, вероятно, лечит проблемы с координацией любого толка, чья-то маслянистая кровь гулко капает на паркет, и пенопласт размокает в ней вязкими пятнами.
- Смотри, - их обступили кругом, разговоры шелестят по опустевшему залу; в первых рядах стоят рука об руку  молодые, они - почти близнецы: обветренные лица, тонкие губы, глубокие тени, залегшие под темными глазами, она - в легкой вышитой кандуре без накидок, с шелковой шеллой на волосах, беременная, вероятно, двойней, он - с ремнем на шее, в кожаных туфлях, с гутрой на голове. Откинув голову назад, Керель улыбается им широко и нежно - они тянут руки, но толпа засасывает их в свою глубину. - Это мои родители. А это, - вперед рвется длинноногий, болезненно худой мальчишка с впалыми щеками и длинными, дрожащими девчачьими ресницами. Любые, кажется, вещи будут смотреться на нем больше на четыре размера, но эти - в особенности: какой-то бесформенный свитер, джинсы, едва держащиеся на узкой талии, у него - лихорадочный, больной блеск в глазах, и он умудряется дотянуться до линна, ухватить его руку, но Керель проворно разжимает его пальцы. - Мартин, местный канадский святой. Это он тебя заразил, - Мартин-канадский-святой, будто стыдясь, трясет головой, и волосы падают на его изможденное лицо, пытаясь прикрыть глаза. - Умер через четыре месяца. Он был уверен, что это туберкулез, - второй круг: лица меняются местами, пестрые пятна одежды сливаются в одно. Керель держит Линна крепче. Спичка терпеливо ждет и не гаснет. - А вот и она! Добрый вечер, - у линновой матери мягкое, кроткое лицо и изогнутый неприязнью упрямый рот, она прыгает на месте, как болельщица на поле, пытаясь выглянуть из-за спины какого-то изуродованного проказой рабочего, на ней - платье золотой пряжи, ее волосы высоко забраны и украшены жемчужным гребнем. Она без остановки машет рукой так, что кажется: еще немного, и она отвалится. Керель оставляет смазанный, невнятный поцелуй на линновом плече. - В Геенне каждому найдется место, Линн. Надо повеселиться напоследок: пусть они смотрят во все глаза. Им скучно в своих могилах. Они хотят зрелища.
Его мать остается позади третьего круга, снег медленно замедляет полет, витрины перестают томно мерцать и теперь блестят так, что больно глазам. Дыхание сбивается, устали ноги, Линн едва двигается, и Керель, подхватив его под ребра, дергает на каждом повороте, подтягивая к ритму. - Совсем немного, дорогой. Осталось чуть-чуть. Разве ты еще не понял? Какой же ты глупый, ведь все очень просто... - марсельезу заедает.
Вам будет воздаянье
Керель растерял все блестки и на одном из вальсовых квадратов случайно раздавил соскользнувшие с цепочки Самые Точные Часы На Свете.
Ввввам будет ввввозда
Толпа рукоплещет все громче и громче: это чудовищный, какофонический звук. Это физически больно слушать.
янье я нье воздаянье вввввоздаянье вам будет ввввв
- Чтобы уничтожить мир, - шепчет Керель, прислонившись к Линну лоб в лоб, - Надо начать с себя.
Пламя течет по спичке вниз, расходясь под кожу, в вены, по пальцам к локтевым сгибам и выше, огнем наливаются нервы, огонь обхватывает одежду и волосы, шум толпы (ἀοιδή/ᾠδή) скачет по регистрам, то переходя на фальцет, то разрываясь оглушительным басом: гореть - не больно. Больно - остывать. Но до этого есть...
вввоздаянье воздаянье вам будет (год, два месяца, четырнадцать дней) вам будет вввоздаянье
...какое-то время. Миро подхватывает пламя, кровь, устлавшие пол страницы Корана и других писаний, горят битые стекла и осколки керамики, пожар подползает к перекрытиям, вылизывает потолок, как верный пес.
Каждая клетка тела сгорает, регенерирует, сгорает снова, регенерирует, сгорает, регенерирует, воздаянье вам будет воздаянье вам будет ввввозд вам будет янье воздаянье воздаянье
Воздаянье. Керель покрепче обнимает Линна за шею: вместе они горят еще ярче. Воздаянье. Вам будет
Вам пришло.