Керель покупает себе лютню, находит старушку в чепце, сдающую комнату для гувернеров на первом этаже горелого дома, она очаровательная, ее зовут Бьянка, мадам Бьянка, ее муж, владелец комиссионного, помер с перепою шесть лет назад, и теперь ей совершенно не о кем заботиться. В первый день Керель пытается починить ей подтекающий кран, но случайно ломает, кажется, всю систему водоснабжения в доме: Бьянка хохочет как чокнутая, пока собирает ведрами бешено прущую из поломанных труб воду, снаряжает Кереля покоцанной гитарой с полопавшимися струнами, сажает его на стол и наказывает никуда не двигаться и играть все, что взбредет в голову.
В окна бьются голуби. Бьянка говорит: бестолковые. В заброшенном хлеву, едва держащемся на перекрытиях еще со времен постройки, для них устроены жерди и кормушки, через прогнивший пол проросли кусты шиповника и дикие розы, сквозь беззубые доски крыши проходит тусклый солнечный свет, поднимающий вверх клубы пыли; раньше, говорит Бьянка, голубятня была с этой стороны, но жильцы были недовольны, и ее устроили во дворе. Черт разберет, говорит Бьянка, что у них с генетической памятью - может быть, это особый вид голубей-консерваторов, голубей, полных старческой ностальгии по прошедшим временам. Может быть, говорит Бьянка, это голуби-революционеры. Керель допевает про Пьеро о клер де ля люнэ. Оставшаяся вода уходит из кухни через приоткрытую дверь.
Ночами он подглядывает в линновы сны, но их совсем мало - в городе душно. Бессонница крутит его во влажных простынях, бьет мигренью наотмашь. Керель налаживает коннект с голубями - они оказываются славными малыми, немного снобами, но когда устанавливается определенная степень дальнего родства, они прекращают выпендриваться и нежно журчат на голубином свои далекие сказки. Поиграв им на лютне теплые средиземноморские мотивы, Керель посылает их к Линну: вернувшись, рассказывают - окна распахнуты. Спит, как ребенок.
Бьянка по утрам печет хлеб и имбирные пряники. Чтобы ненароком не узнать фатального, Керель старается не думать о ней долго. Координация почти выправляется, и на четвертый день он, вооружившись молотком, идет прибивать бьянкины картины к стенам (она рисует пастелью на холсте, не думает о технике и материалах: на ее полотнах неизменно муж, утюги и птицы, пожирающие небо). Обходится перебитой запястной косточкой: донельзя довольный, Керель гордо восседает на столе в обед, демонстрирует Бьянке забинтованную руку и с непереносимым чувством выполненного долга обозревает стены в муже, утюгах и птицах.
Время от времени он посматривает на часы. Часы рассказывают: год, два месяца, десять дней. Однажды под утро он просыпается от странной, далекой, но острой боли, похожей на судорогу в ампутированной конечности: выбравшись покурить, трясущийся от недосыпа Линн накрепко прижег себе бедро сигаретой. (Синхронизация заставляет его задуматься, но ненадолго: порядком утомившись за день, он снова вырубается, едва коснувшись лицом подушки).
Голуби продолжают ворковать на линновых карнизах.
- Моя свеча погасла, нет у меня огня, - хрипло подпевает лютне Бьянка, заваривая крепкий пряный чай. В кухне пахнет травами и ментоловой мазью - Бьянка простудилась, попав позавчера под дождь, в груди у нее неторопливо ворочается занимающийся бронхит, и этим вечером она предусмотрительно потрошит аптечку, снабжая Кереля ценными указаниями. - Открой мне свою дверь...
- Ну ради бога, - подхватывает Керель, рвет струну и режет пальцы в кровь. Беспрерывно вздыхая и обстреливая его колкостью за колкостью, Бьянка приматывает к уже имеющемуся бинту еще пару слоев - "может быть, хоть день теперь проживем спокойно", она имитирует облегченный выдох, и Керель хохочет, сшибая со стола тарелки.
Ожог на бедре похож на пулевое отверстие: плотный синеватый центр и расходящиеся вокруг пятна, как бесполезный Сатурн, с избытком опоясанный кольцами.
К полуночи часы издают приглушенный скрип, проворачивая стрелки, и мгновенно проснувшийся Керель с полминуты гипнотизирует циферблат (год и два месяца), прежде чем начать сносить мебель в поисках более-менее подходящей одежды.
К Линну в квартиру можно залезть по водосточной трубе, но легкая керелева немобильность этому предприятию явно мешает; он пробует наугад, но промахивается этажом и попадает в ванную к какой-то худощавой блондинке с отвислой грудью.
- Это ты, Жером? Уйди, придурок, - она подслеповато щурится, пытаясь вымыть мыло из глаз.
- Нет, это Норман Бейтс. Но я ненадолго, - отвечает Керель, истерически перебирая внутри головы этажи и квартиры. Блондинка визжит, как резаная, и приходится немедленно ретироваться.
Линнова ванная аскетична и полупуста, все личное и живое спрятано по шкафам; стараясь не шуметь сверх меры, Керель распахивает все дверцы, перебирает флаконы и бутылки, с интересом рассматривает склянки с таблетками, выворачивая краны на полную. Мерно и тихо гудят трубы, струя из крана бьет в дно ванны, и звук взбивает воздух, как молоко для сливок.
Стаскивая майку, Керель долго и вдумчиво пялится на себя в зеркало и застревает в рукавах.
- В высшей степени неэтично, - сообщает ему отражение, скорбно покачав головой. Пожав плечами, Керель планомерно и целеустремленно выворачивает в набирающуюся воду содержимое всех бутылок и банок, которые находит в стеллаже. Вода меняет цвет - становится то сиреневой, то нежно-голубой, то ярко-зеленой, нежно шелестит на керамическом дне крупная морская соль, похожая на бриллианты, пузырями расходится пухлая пена. Под задравшейся штаниной шорт зияет аккуратным полукругом линнов ожог, кривовато заклеенный прозрачным эластичным пластырем. Немного посоображав ради приличия, Керель решает не раздеваться до конца - мало ли что, - и падает в ванну, на полпути вспомнив про гольфы, подаренные Бьянкой: трикотаж в черно-белую полоску, но смотрится чрезмерно официально, поэтому, конечно, ради такого случая, Керель не преминул надеть их именно сегодня. И забыть их снять, разумеется, перед тем, как заняться очередным ебанистическим безумием.
Впрочем, ничего страшного случиться не может. Все меркнет в сравнении с перепутанным этажом.
Часы, повешенные на крючок, смотрят на Кереля своим единственным глазом, как циклоп.
- Фатум, - с замогильным пафосом сообщает циклоп, грозно шевеля стрелками.
- Шизоанализ! - жизнерадостно парирует Керель, с головой уходя под воду.
А вот свежих полотенец нет. Если Линн не проснется до того, как он соизволит закончить свой сеанс святотатства в ванной комнате, придется его будить - а этого, разумеется, решительно бы не хотелось. Этой ночью он долго грустил, а потом с трудом заснул. Дергать его по пустякам или оставлять по дому красноречивые лужи?
Какое-то ебаное моралите. Керель задумчиво чешет нос. Циклоп отсчитывает два часа ночи.
В конце концов, можно и потерпеть: залить ванну крутым кипятком и ждать. Когда-то же он должен проснуться. Время не проснуться еще не пришло.

Стерильный кафель складывается, как карточная колода: Керель тасует масти, раскладывает на пене фокусы, но неизменно вытаскивает семерку пик. Вскоре игра ему категорически наскучивает; с пару минут он, позевывая, таращится в запотевшую противоположную стену, дергает за краны, наблюдает за рукой, то опуская ее в воду, то поднимая ее из воды: пропорции меняются, рука кажется гигантской и снова становится маленькой, бинт вымок насквозь, и приходится его размотать - из волокон он плетет косы, из кос - еще другие косы, где-то сверху занудно пищит ненастроенная виолончель, кто-то фальшиво подыгрывает бубном. Керель прислушивается к разговорам, но различить ничего не может - немного гортанный прононс, гнусавые интонации, сложный, ломкий акцент. Может быть, цыгане. Или хорваты. Нет, хорваты не умеют на виолончели даже так, а у цыган на такую не хватит ни денег, ни смелости, ведь это очень смело: променять поля на четыре стены.
Керель прикладывает к уху душ.
- Алло, это Господь Бог?
- Да-да, я слушаю, - в керелевом представлении, у Бога хриплый, грудной бас, немного шепелявый, как у деда, у которого выпали все зубы.
- Мне задерживают зарплату за последние пять лет. Во что вы одеты? - он пытается кокетливо накручивать провод на палец, но он оказывается слишком толстым, и приходится оставить его в покое. Но по законам жанра накручивать все-таки что-то надо; зажав душ плечом, он находит на голове самую длинную прядь и принимается за нее. Сделав несколько оборотов, палец застревает насмерть.
- О... на мне, - Господь Бог - Керель вместо него, - возводит глаза к небу и розовеет, как маленькая девочка. Он, кажется, смущается. - На мне... тога...
- А что под тогой? - Керель тщетно пытается выдернуть палец, но получается с трудом. На него нападает отчаяние. В этой комнате нет даже ножниц.
- О... под тогой, - Господь Бог - Керель вместо него, - опускает глаза в воду и снова трогательно розовеет. - Под тогой...
Душ выскальзывает у Кереля из рук и падает в воду. Отскочившие капли бьют Керелю точно в лицо, и он, отфыркиваясь, обнаруживает, что наконец-то выпутал пальцы. Не иначе - божественное вмешательство.
- Алло, это Господь Бог? - снова заводит он, вытащив душ из воды. Рукоятка медленно, но верно накаляется. Количество поступающих в колл-центр звонков с каждой минутой готово перевалить за критическую отметку. (Напротив двери в офис висит угрожающая табличка: "не поминай всуе". На ней почему-то изображен анкл Бен. Может быть, Бог - чернокожий? Поэтому он боится выходить на люди: отдел забит расистами под завязку).
- Да-да, я слушаю, - откликается Керель самому себе предположительно божьим голосом, но почему-то сипнет с первых же звуков, и выходит какой-то фальцет.
- Вам предоставлен счет за услуги прошлого месяца: сервис "секс по телефону" был использован вами...
Душ, кажется, нагревается до белизны. Отшвырнув его в сторону, Керель давится смехом, посасывая обожженные пальцы; может быть, стоит организовать партию? Дворцовых переворотов там, сверху, еще вроде бы не было. По крайней мере, об этом не пишут в газетах... нет, не пишут вообще нигде, но в газетах бы точно не писали. Если бы они были.
Самое тоскливое в этом положении: решительно некому молиться и неоткуда ждать помощи. Все - собственными руками, рамки - бесконечность, бессмертие, прочие бес-толковые -бесы; едва не навернувшись на пол, Керель поднимает с пола рюкзак и ожесточенно потрошит в воду банки с глиттером. Почему-то на него находит злоба. Впрочем, она скоро отступает.
Линн появляется в проходе почти внезапно, и от неожиданности Керель, зажав нос, снова уходит под воду; на дне смутно слышны какие-то звуки сомнительного характера, пару раз мерцает свет. Прикрыв глаза, он судорожно соображает, но соображается не очень - едва проснувшийся Линн выглядит очень смешно, забранные назад волосы,  по всему телу - складки от постельного белья.
- Прбрббрп, - удовлетворенно констатирует Керель, забыв про то, что под водой разговаривать очень сложно.  Вынырнув, он встряхивает головой и испытующе пялится на Линна в упор. Тот продолжает корчиться от смеха.
- Это не очень смешно, - назидательно сообщает он, поправляя подтяжки на плечах. - Где полотенца, Линн? Почему в ванной нет полотенец?

- ...Через окно, - невпопад отвечает Керель, полотенце лезет ему в рот, и он послушно затыкается; в Линне, вероятно, проснулась та четверть материнского генома, которая остальными тремя четвертыми ушла в Аниту - что, на самом деле, странновато, но учитывая ситуацию и ранний час - тоже, в принципе, объяснимо. Он снова слегка сбросил вес, кости торчат еще сильнее, еще сильнее натянулась кожа над ними (он - это то, что сделал бы Симеон Соломон, если бы он занимался скульптурой и знал о гиперреализме: он инкрустирован нежно-синими побегами вен, похожими на выцветшие татуировки, он, которого обрюхатила смерть, несет собой атрибуты жизни - изгибы, которые не считает ни одна пленка, движения, которые не зафиксирует ни один карандаш, кривые, которые не охватить цифрами Безье и Бернштейна. Он - вытяжка жизни, ее эссенция, оттененная для лучшего вкуса незначительным процентом внутреннего разложения. Особенно - сейчас).
Керель снова зачем-то поправляет лямки. Хорваты (цыгане?) сверху тактично замолкают - вероятно, ушли спать. В этом есть рациональное зерно.
Линн исстрадался и устал. В нем уже зреет: оно чувствуется так, как будто сквозь него пропустили электрический ток. Во влажных теплых полотенцах его объятия почти неощутимы: Керель придвигается поближе, несмотря на неиллюзорную вероятность наебнуться на мокром полу, окружает своими руками. По плечам текут капли: течет и с волос, и с одежды, от этого - еще холоднее, но от кожи идет пар. Вероятно, содержимое ванной успел изрядно прокипятить гнев Божий.
Нахмурившись, Керель пытается прикинуть, какой силы пиздюли ожидают его по прибытию. Масштаб их, вероятно, по-божьему неохватим, поэтому эта мысль уходит из его головы слишком скоро и неуловимо: он снова пытается сообразить и снова промахивается извилиной. Почему-то теперь думается о рецепте клубничного торта, который давеча успела рассказать ему Бьянка. Пути керелевы неисповедимы.
Он на ходу стаскивает с себя мокрые шмотки, кое-как перевязав себя полотенцем, чтобы не смущать Линна зазря, реальность почему-то снова расходится радужными мыльными пузырями и лопается взвизгами валторн и ударами литавр. Керель сосредоточенно пытается выбить из ушей лишнюю воду: получается скверно. Слишком много блесток и слишком мало смысла.
- Потому что настало такое время, - поразмыслив, отзывается он, изучая собственные усеянные звездами блесток ладони: странное тело. В рамках закона то, чего хочется - неосуществимо. Это использовано столько раз, что еще пара - и будет преступлением. Что дальше? Недавно, в далеком путешествии на Рю Монторгюль за сельдереем для очередного бьянкиного кулинарного шедевра, углядел в трамвайном окне смуглого, юркого мальчишку-араба с тонкими костями и птичьим лицом: стоило погнаться, подойти, познакомиться, узнать имя.
Может быть, и не стоило. Ходят слухи, что следующее задание - Неаполитанский конфликт. Там таким вряд ли будут рады.
- Смотри, - он берет линнову руку в свою, ведет его пальцем по родинкам на своем предплечье. - Это волопас. Арктур, - и чуть пониже, в россыпи перламутровых блесток, - Это Ицар. А это, тут, подальше - Муфрид... ушел от человека с пикой. Скоро Муфрид станет красным гигантом.
Сумасшедший волопас преодолел эдипов комплекс самым рациональным методом - "если не можешь побороть искушение, отдайся ему". Огонь не сжег Лувра: ушел в керелевы волосы. В потемках мало что можно разглядеть. Тем более - созвездия. Линн ожидает ответа.
- Время приходить, Линн, - он стучит Линну пальцем по лбу и стаскивает с себя гольф, случайно выжимая его на пол. Здесь можно ориентироваться без света - в любом пространстве можно, но не в человеке: в некоторых и выключатель нащупаешь с трудом.
В спальне Керель падает на расстеленную линнову постель и без всякого стеснения заворачивается в простынь, спихивая подушки на пол. - О, друзья, - он приветствует неутомимых голубей, обжимающихся на балконных перилах, пытается уместиться на кровати, но постоянно упирается куда-то то ногами, то головой. - На Полях какой-то митинг, - с сожалением информирует он Линна, снова приложившись затылком об спинку кровати. - Сегодня я туда не пойду. Придется что-то сообразить.

На простынь натекает с волос. Керель пытается прикрыть лужу полотенцем, но оно тоже мокрое насквозь. У него в голове: аквариум, хищные пираньи неторопливо перемещаются из угла в угол, время от времени лениво двигая выпуклыми перламутровыми глазами, мурены вьются вокруг друг друга, как свадебные ленты, вялые медузы сокращаются полупрозрачными мышцами, переплетаются щупальцами с водорослями.
Подводный бар полнится неудачниками. Рыбы вокруг выворачивают стаканы наизнанку, как резиновые. Подают кислоту и водку. Керель одет Томом Уэйтсом; сегодня у них собрание нигилистов.
- Есть возможность... - начинает один, глаза навыкате, длинный пиджак, блестящий изящный хвост.
- Невозможность, - отрезает второй, поспешно скуривающий одну за другой. У него волосы цвета тины, плавники острые, как бритва, полная нижняя губа подрагивает, как будто он вот-вот расплачется. У них всех невыносимо уродливые лица. Керель отворачивается и просит водки. "Лимона нет", предупреждает темноглазый кальмар в беретке и приталенном жилете.
- И есть небольшая, но все-таки вероятность... - продолжает третий, у него перо за жабрами и подсолнух в петлице. Керель ищет Линна. Керель не находит. Кальмар лупоглазо пялится в упор, щупальцем подталкивая к нему стакан.
- Невероятность, - хлопнув по столу плавником, протестует еще один: он, наверное, какой-то подводный слизень, глаза у него болтаются на блестящих усах, а под четыре подбородка кривовато повязана бабочка.
- Я в страшной квартире, - сообщает Керель кальмару, залпом выпив водку. Она, кажется, к хуям сжигает ему голосовые связки, и приходится сипеть. Кальмар бросает сочувственный взгляд, протирая бокалы. - Здесь так больно, что у меня ломаются кости. Что мне делать, господин Кальмар?
Они бьют молотком по столу, и столешница расходится трещинами. - Собрание окончено, - возвещает первый замогильным голосом, и все отправляются глотать марки.
- Спроси у Девятиглазки, - гнусаво советует кальмар, указав щупальцем на дальний столик. - Она училась в университете.
Девятиглазка - длинный тощий червь в сюртуке, сгорбившийся над каким-то древним фолиантом.
- Ламбер, Ланглуа, Ларбалетрие, Латекс, Латернь... - вместо приветствия выдает она, подавая Керелю плавник для поцелуя. - Что ты так смотришь на меня? Не знаешь, что я Девятиглазка? Нравлюсь я тебе?
Ты отвратительна. Я боюсь тебя.
- Мне нужно, чтобы никто не умер, - Керель усаживается к ней за стол, пытаясь сверху разгадать слова на дряхлых страницах. - Они хотят, но мне нужно. Как поступить?
- Что с рукой? - Девятиглазка проходится взглядом всех девяти глаз по разбитым костяшкам, темно-синей гематоме на запястье, вскрытым пальцам. - Читал?
- Я не выучил букв, - признается Керель, уронив голову на книгу. Девятиглазка рассеянно перебирает плавником его волосы, пытаясь, несмотря ни на что, продолжить читать. Вскоре она, впрочем, бросает попытки: керелева голова закрыла собой кульминацию. - Мне кажется, что я слишком глупый, чтобы решить эту задачу. Я не знаю цифр.
- У тебя только два глаза. Естественно, ты слишком глупый, - рассуждает Девятиглазка, бессмысленно таращась в пустоту всеми глазами. Где-то недалеко играют "Боже, храни Королеву". Беззубый рыбий Джонни Роттен извивается над микрофоном. - Хочешь, уступлю тебе пару своих? Хочешь?
- У тебя нет аспирина? - он поднимается, но ноги подводят, и приходится упасть на колени. Стоило добиться лимона. Все, что внутри, выкручивает невразумительной судорогой: режутся жабры, прорезаются на лопатках плавники. - Мне нужен аспирин. Я не хочу здесь, мне нужен аспирин. Мне нужно, чтобы никто не умер.
- О, - Девятиглазка смеется: звучит так, как будто кто-то подавился. - Но ведь ты уже умирал. Зачем аспирин? Это не больно. Тебе нужно больше глаз... возьми парочку моих... тебе нужно больше глаз...
Керель хватает линнову руку, и вода уходит.
На улице шумно. Едва слышно воркуют голубки. Стекло звенит от проезжающих трамваев. Линн тихо дышит рядом.
- Я... - начинает Керель, но снова что-то тоскливо сводит в подреберье; выпутавшись из простыни, он пододвигается к Линну поближе, не отпуская его руки. Что-то странное. С воздухом. С этим чокнутым местом. С этой кроватью. С этим городом. Черт разберет. Что-то точно будет верным. Из темноты сверкают девять подслеповатых глаз, полуприкрытых ленивыми веками. Девятиглазка улыбается: она готова к финальной метаморфозе. От выпитой водки Кереля немного мутит, и очень хочется лечь. К сожалению, он и так лежит пластом: можно лечь еще больше? Это действительно нужно. Лечь в самый низ. - Упаду в траву, Линн, и буду ждать снега.
Он пытается найти удобную позу: закидывает на Линна руки и ноги, трясет мокрой головой, падает лицом куда-то чуть повыше линнова плеча, чудом избежав очередного столкновения с пространством. Девятиглазка продолжает ждать.
- Ты боишься рыб, Линн? Многоглазых, зубастых, холодных рыб, - он отворачивается от угла, рвано дышит Линну в шею. Его кожа мерно отливает потусторонним светом от налипших керелевых блесток. Почему-то Керелю очень хочется взвыть и спрятаться в шкаф. Мурены сползаются по протертому от взглядов потолку, пожирают штукатурку, тянутся вниз, но боятся упасть. По стенам расходятся влажные, пахнущие гнилью водоросли. Осьминоги выпускают из-под кровати щупальца, исходящиеся чернилами и сахарным сиропом.
У тебя всего два глаза и ты слишком глупый.
Керель прикрывает ладонью лицо, сжав пальцы Линна так, что все ссадины и порезы сводит какой-то неописуемой, тупой, ноющей болью.
- Рыб, которые ползают животом по дну, рыб, которые... которые... Мне нравятся перья, я доверяю птицам, ты боишься рыб? Никогда не бойся птиц, Линн: они все - добряки, даже стервятники... А рыб опасайся, особенно - у которых глаз больше двух, и людей тоже, Линн, если у них много глаз, - Девятиглазка несет болезнь, и мурены несут болезнь, и водоросли, и осьминоги несут болезнь, и глаза все несут болезнь, мальки поселились в стеклянных банках из-под пилюль, кораллы проросли в шприцах для ежевечерних инъекций, бинты пропитались морской солью, главное - не дать ей поделиться глазами. Главное - быть сухим и не задерживаться в море. Главное, главное, главное, главное
нет ничего главного, когда кто-то умер. почти умер. еще немного и умер
Керель роняет слезы. Их немного, потому что они тоже соленые, и это страшновато
- Беги, Линн, если видишь рыбу, беги со всех ног, - голуби - на балконных перилах, и никто лишний не может войти, никто лишний не может помочь, а воду нужно выжигать огнем. Воду всегда нужно выжигать огнем, иначе ничего не выйдет, понимаешь, Линн? Нужно больше курить, жечь благовония, пережаривать пищу, палить костры, сжигать одежду. Иначе ничего не выйдет. Иначе будет еще одна пара глаз, и вода будет прибывать, и прибывать, и прибывать, пока ты не захлебнешься. Это похоже на пожизненную немоту. Девятиглазка врет, Линн, она же слепая, посмотри, Девятиглазка всегда врет
Она никому не нравится.
Она не заканчивала университета.
В аптечке всегда нужно иметь аспирин.
У нее плохие глаза.
Умирать всегда больно.
[SGN]Ordo Rosarius Equilibrio & Spiritual Front – Song For The Old Man[/SGN]

- Неправильный, - Керель улыбается, срывается с места, на удивление не путаясь в ногах, подлетает к окну: голуби послушно льнут к его рукам, трутся лоснящимися головками о пальцы, нежно воркуют сказки на голубином.
Мы выклюем ей глаза, обещают они. Только попроси; он усаживается на подоконник, птицы садятся ему на голые плечи, я не могу, отзывается он, не терплю ничьей боли. Не терплю. Вытерпишь, резонно отвечают они, оставляя на коже ссадины от когтей, Бог терпел - и нам велел.
Керель тихо смеется, снова перевязывая полотенце узлом покрепче.
- Восстанут лжехристы и лжепророки и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. Вы же берегитесь, - Неудивительно, что клокочущий пафос всех Евангелий вместе немедленно завоевал такое количество почитателей: они, кажется, были написаны для того, чтобы их ставили на сцене. Правда, на какой-нибудь плохой. По методу Брехта: с экранами, и по методу Пазолини: с чернухой на каждом углу. Странное дело: Марка с Матфеем тоже никто не видел, но сомнений в том, что они есть, нет никаких. Богу стоит задуматься над своим имиджем: грядет бунт. Он, наверное, забыл, что каждая тварь у него на поруках имеет возможность видеть будущее. - Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные.
Он мечтательно пялится на небо, звезды, забитые туманом и грязью, сегодня не горят; за километры слышны люди, если быть повнимательнее, можно различить каждого. Керель внимательнее быть не может: вокруг - злая квартира, засыпающий Линн под боком. Его мысли текут вяло и несвязно: у него закрываются глаза.
Говорят, что Марианская впадина - это единственное место, где не был бог.
Искать сейчас одежду нет никакого смысла: в углу все еще ждут чешуя и жабры, четыре пары глаз и один, особенно безобразный - на гладком скользком брюхе, вода доходит до щиколоток, и Керель спешит поднять на подоконник ноги: уродливые твари расплываются по комнате, беспрестанно размножаются, блестят в тусклом фонарном свете.
Говорят, что кто-то... когда-то... ходил по воде (теперь - замдиректора. Это так называется? В переговорах ему нет равных). Если удастся выйти отсюда живым, можно будет сжечь еще пару залов. Может быть, взаправду. Начать с того, в котором Мона Лиза. Краска уже испортилась, и цвета никуда не годятся.
Спрыгнув с подоконника, Керель в два шага добирается до кровати - голуби разлетаются, и он на прощание машет им рукой, - подбирает подушки, бесцеремонно выдергивает из-под Линна одеяло. - Спи, бесстрашный принц, - наверное, прилив. Стены сходятся, сгрызаются между собой в один сплошной угол: как будто мертвеца неправильно уложили в гроб. Ему все еще немного страшно, но не настолько, чтобы бежать. Впрочем, ничего не бывает настолько страшным, чтобы бежать. Это все выдумки. - Я буду неправильно хранить твой сон.
Он целует Линна в лоб, накидывает на него одеяло, ложится в ноги, неаккуратно выгнувшись в спине; здесь его надежно хранит спинка кровати, если даже что-то случится - никто ничего не увидит - это очень важно: видеть. Очень важно иметь возможность следить, и очень важно наблюдать, и очень важно быть внимательным, особенно - когда вокруг кишат мурены, фонарщики и прочие прожорливые твари, только и ждущие, пока ты спустишь ноги, чтобы оттяпать от тебя кусок.
Керель задумчиво ведет пальцем по вене на линновой ступне, утыкается носом в простынь, бьется пару раз головой об матрас, но лишние мысли все равно не уходят. Квартира с рисунками и ремонтом, квартира, обхоженная сестринской заботой, квартира, пропахшая лекарствами, сухим льдом и затянувшийся интермедийной агонией. Квартира в иле, мхе и водорослях, окаменелостях, морских паразитах. Неудивительно, что здесь так удачно умирается. Этого стоило ожидать.
[SGN]IAMX – Commanded By Voices
IAMX – Song of Imaginary Beings[/SGN]

Бьянка была хозяйкой сарая на самом востоке Алжира, почти на границе с Беджаей, соленые волны лижут ее натруженные ноги, сухое, жесткое солнце припекает голову: ее волосы выгорели до белизны, она носит соломенную панаму и стреляет солью в босяков, повадившихся в последнее время красть апельсины из ее сада. У нее двое племянников - луноликий Азхар, руки у него тонкие и белые, как у девочки, и Раним в воздушном платке, кандуре, перевязанной цветной лентой, с глазами цвета эбонита. Бьянка говорит с ними ласково, у нее произношение классическое, как по учебнику, а Азхар и Раним, молчаливые, изредка обмениваются инфинитивами и играют в нарды. Керель им брат по крови, но об этом никто не знает: Бьянка, на ночь выпив вина, укладывает их в одну постель, постель мала для длинных керелевых ног, потолок рассыпается и в дырах зияет небо в звезды, острые, холодные, сделанные из чистого горного хрусталя, а по форме - как кристаллы. Раним снимает их горстями, вяжет бусы: они немного натирают шею сзади, но очень подходят к ее летним платьям.
Азхар говорит нежно и тихо.
- Жертвенник, - он рисует пальцем на небе смутный, тусклый контур. - Отсюда до здесь. - Раним плетет Керелю косы. На стене - афиша какого-то фильма Бертолуччи, несчетное количество прокомпостированных билетов в кино, каждый криво приклеен темно-коричневым скотчем. Бьянка внизу сторожит садовых воров: надо быть тише.
- Надо быть тише, - шепчет Керелю Раним, зажимая ему рот ладонью, от стен вверх идет пыльный песочный туман, он растворяется в небе, как дым или снег; Азхар раздевается, у него гибкое, загорелое тело, только руки, всегда прикрытые от аллергии, цвета топленого молока, и пара светлых полосок на лодыжках - от тесьмы и браслетов. В его глаза страшно смотреть: вокруг зрачков бушует море, и даже кое-где видно всплывающих вверх брюхом рыб. В его глазах шторм. В его глазах корабли разбиваются в щепки об злые черные скалы.
Вдалеке слышны выстрелы и сбивчивая ругань Бьянки. Туман растворяет комнату во внепространственное. За тонкими стенами бушует песчаная буря. Свечи гаснут одна за другой; Керель чувствует ладони Раним сзади, ладони Азхара спереди, их пальцы сплетаются, ведут по его коже, горячей от духоты и влажности. Средиземное море выходит из берегов, оно плещется, как раненный зверь, в каменных тисках побережий и пляжей, стонет во весь голос. Оно чувствует скорую войну. Азхар, перегнувшись через Кереля, целует рот Раним, он аккуратен, его пальцы слегка подрагивают, дребезжит воздух вокруг, как разбитое стекло: от курящихся благовоний и набитых травами подушек он пожирает самого себя, и кажется, что задыхаешься, пока через дыры в крыше не врывается очередной поток свежего и жаркого ветра, обдувающий тело, убирающий волосы с лица.
Длинные волосы Азхара забраны в косу, у него на шее - кованые золотом листья оливы, расписанное сурьмой лицо, жирно подведенные глаза. Раним в ночной рубашке, перевязанной под грудью, у нее губы цвета киновари, они оставляют на груди Кереля едва различимые алые следы, похожие на ожоги или гематомы, она проводит языком по ссадине от веревки, но ничего не говорит, только смотрит: у нее глаза, как у брата, но еще страшнее, потом, кажется, приходит Бьянка, но свет уже погашен, и она тихо затворяет дверь, уходит по лестнице, громко шаркая ногами, Раним тихо смеется Керелю в губы, она говорит:
- Знайте, что у меня была дочь, и она любила одного юношу... - и Азхар хмурится, но улыбается одними губами, он полулежит на Кереле, лениво откликаясь на его прикосновения, время от времени его нервно дергает: он слишком напряжен. - И мы не знали об этом, а юноша любил пе... - продолжает он, голос у него немного хриплый, и фразу договорить он не может: срывается в стон, уткнувшись лицом в жесткую подушку, чтобы не разбудить Бьянку. - Певицу, а певица любила мою дочь, - заканчивает за него Керель, у Раним губы вкуса граната, гладкие мелкие зубы, как у касатки. С улицы пахнет жженой цедрой и гашишем.
Азхарова рука у Кереля на плече, у него на шее вместо колье ремень затянут на все дыры, и лицо его синеет, широко распахнуты глаза с морем, выходящим из берегов. Сзади Раним дает роды близнецам: один - в одежде головы вилайета, другой - с пухлой кипой рукописей в маленьких темных ручках.
- Были в Париже в сорок восьмом, - говорит Раним, у нее в голосе - металлические нотки, она звучит, как жестяная банка.
- Воевали за предков, - хрипит Азхар, сжимая пальцы все крепче и крепче, дергаясь в агонических судорогах.
- Потеряли сына. Ради святой цели, - говорит Раним, поспешно укачивая на руках готовых заорать младенцев.
- Ради святой цели, вива ля резистанс, - вторит Азхар, и отпускает пальцы, падает лицом на керелеву грудь.
- Ошиблись на столетие, - рассеянно откликается Керель, расплетая азхарову косу, накручивая прядь на палец. Сарай медленно оседает перекрытиями вниз, и Раним, равнодушно поглядывая на труп брата, покрепче прижимает к себе детей. Обстановка соскальзывает в провалившийся пол. Пространство кривится; кровать едет к дыре, испуганного лица Раним не видно за клубами пыли. Близнецы орут, как сумасшедшие.
- Ради святой цели было больно, - сообщает Керель Раним, аккуратно отодвигая от себя азхарово тело. - Умирать было больно, даже ради святой цели, - кровать цепляется за что-то ножками и замирает над раскрывшейся, как вскрытый живот, пропастью.
Раним силится что-то сказать, но Керель, откинув назад волосы и выпутавшись из простыней, падает в трещину вперед спиной сам. Еще недолго слышно, как исходятся в крике дети, потом они, наконец, замолкают, становится посвежее, и даже отпускает навязчивая, тупая мигрень. Крылья - декоративный элемент. Они не раскроются без применения силы. Но у него совершенно нет сил. Больше никаких, совершенно никаких сил... Губы, как гранат. Рука Азхара на плече.
За мгновение до приземления рука дергается, и Керель просыпается.
Сонный, растрепанный Линн сидит где-то рядом, комната с избытком залита светом, окна распахнуты: на перилах, как по расписанию, снова голубиный патруль.
Ужасное место, хочет сказать Керель, оно не приспособлено для того, чтобы в нем кто-то жил, оно для того, чтобы умирать: вешаться, высыхать заживо, ломать кости, задыхаться, мучиться овердозом, для того, чтобы все кончалось, необходима... ретерриториализация, необходимо уйти, или, может быть, прибраться, залатать раны, очистить стены, может быть... может быть, сжечь все к хуям...
Вместо этого Керель ослепительно улыбается, потягивается, снова упав на кровать. - Доброе утро, Линн, - пропевает он, ради приличия прикрывшись простыней. - Кажется, я потерял всю одежду. Как спалось? Ты еще не надумал умирать?
[SGN]Patrick Wolf - Libertine (S&R)
Lana Del Rey - Money Power Glory[/SGN]

Отредактировано fou de querelle (2014-12-28 23:25:35)

- Ты поджег мои волосы, Линн. Мне повезло, что они остались на месте, - отзывается Керель, почесывая шею и оглядываясь по сторонам: там ничего не осталось, но процесс регенерации явно позатянутей, чем наверху - в смысле, там и процесса-то никакого нет, потому что никто никого не ранит и никто никогда не умирает. Это, вероятно, единственный плюс существования в этом промежуточном гиперпространстве: о смертях говорят только в контексте тех, кому еще что-то грозит. В смысле, лимб, ад или рай. Хотя лимб, конечно, то еще местечко, проще умереть: архивы, картотеки, пыльные бумаги, папки, забитые справками, на лавках - накаченные кофе и ноотропами бедняги недогрешившие или недодобро... недодобродеятелевшие, у всех вот такие лупы на глазах, ничего уже не понимают, только: цифры, цифры, буквы, буквы... Уж лучше скинуть лишнюю сотню на благотворительность и пару раз обойтись без блядства, чем хоть на пару минут оказаться - даже по поручению - где-то на этажах лимба. У них, кажется, даже комнаты отдыха поросли плесенью.
Керель поднимается с места, кое-как замотавшись простынью - приходится зажимать с нескольких сторон, - коленом приоткрывает шкаф и, обернувшись, какое-то время бездумно пялится на Линна, пытаясь скоррелировать себя с реальностью. - Я пришел за этим, - в конце концов просто отвечает он, отпускает простынь, встает на цыпочки и принимается с остервенением рыться в линновых вещах. - Но не сейчас... О, Линн, - где-то в дальнем углу Керель находит что-то сомнительное, больше напоминающее обрезки, оставшиеся в корзине после занятий кружка кройки и шитья... или, ну, резьбы по коже, или как это называется, - И такое бывает, - придя к обнадеживающим выводам, Керель качает головой, пытается примерить кожаную тварь, но она категорически не сидит - слишком коротко, великовато в плечах, и совершенно не соотносится с обыкновенной керелевой анатомией. Впрочем, процесс его завлекает: в надежде найти еще что-нибудь дискриминирующее, Керель роется в шмотках, изо всех сил стараясь ничего не уронить. Ну, или может быть, что-нибудь блестящее. Что-нибудь с большим количеством ниток, лент, тесемок и подтяжек. Чье-нибудь свадебное платье. Может быть, если Линн когда-нибудь занимался... эээ... ролевыми играми, у него найдется что-нибудь поинтереснее. - Не сегодня, не сегодня... видел сам, как она брела-а... мм... но шла и шла несчастная Ивлин Ру... - он едва влезает в какие-то странные линновы шорты - интересно, кто-нибудь когда-нибудь вообще видел Линна в шортах? и если нет - откуда у него эта дрянь? подарок от любовника? Анита настояла на том, что стоит загорать? - подворачивает штанины под самый верх и удовлетворенно таращится на себя в зеркало, покачиваясь из стороны в сторону. Что-то здесь не то. - Сделай мне свой самый лучший кофе, Линн, а потом - восемь ложек сахара. Или шестнадцать кусков. Или десять кусков и четыре ложки, если чего-то не хватит, - волосы дыбом стоят во все стороны - мало того что лег мордой в матрас, так еще и Линн постарался. Где-то возле кровати Керель подбирает свои бриджи, теперь больше напоминающие половую тряпку, отстегивает подтяжки, цепляет их к линновым шортам и снова сосредоточенно изучает свое отражение. Искать что-то наверх нет никакого смысла: Керель много длиннее, и в его одежде сможет походить разве что на лучшие годы Боя Джорджа, если не что-то хуже. Можно быть, например, как Пит Бернс, надуть себе губы, - Керель морщит морду, выпячивая губы вперед, нажимает себе на щеки, и изображает взгляд, полный скорби. Получается неплохо, - Ты раскрутил меня, как пластинку, - сообщает Керель отражению, почти вплотную прислонившись к зеркалу, и пытается смахнуть с себя блестки, но они сидят, как влитые. - Мне нужно знать, как тебя зовут... А номер твой я м-м сам найду, - как-то так получилось, что и правда нашел. И прочие придатки - вроде биографии, мелких деталей личной истории, детских обид и сомнительных предпочтений.
Впрочем, это дело такое. В рамках задания весьма объяснимо.
- Они навещали, - кричит Керель Линну через всю квартиру, бросая на голубей быстрый взгляд: они оказались ребятами порядочными и, как оказалось, исправно день за днем выполняли порученное. Может быть, стоит все-таки поменять кухню и сарай местами. В знак благодарности.
Линн кормит голубей, и это выглядит странно.
- Дай руку, - он подходит сзади, берет ладонь Линна своей, отсыпает в нее крошек; голуби с опаской топчутся на месте. Они многого насмотрелись, и Линн, почти сросшийся с опасной квартирой кожей, не кажется им человеком, которому стоит доверять. В любом случае, то, что на полу, выглядит куда безопаснее. - Ну же, - Керель нетерпеливо выглядывает из-за Линна, испытующе уставившись на голубей. Голуби глядят в ответ, видимо, не желая поступаться собственными принципами. С руки - это очень важно. Это очень о многом говорит. В конце концов, один, с белой полосой на шее, видимо, главный, смилостивившись, аккуратно наклоняет головку и, едва касаясь линновой ладони, склевывает кусок мякиша.
Керель ликует. - Видишь, так и нужно, Линн, так и должно быть, - шепчет он Линну на ухо, едва не подпрыгивая от воодушевления. - Это значит: ты можешь рассчитывать на их помощь. Это очень важно, так и должно быть, - повинуясь решению вожака, медленно, но верно подтягиваются и остальные.
Керель снова падает в кровать.
- Сегодня мы будем воевать с твоей квартирой, - поразмыслив, сообщает он, уставившись в прошитый мелкими трещинами потолок. - Много целоваться, пить вино и не откроем Аните дверь. Как тебе такой план?
[SGN]Dead or Alive - You Spin Me Round (Like a Record)
Culture Club - Karma Chameleon[/SGN]

Отредактировано fou de querelle (2014-12-29 02:42:21)

- Но... мой кофе, Линн, - протестует Керель, пытаясь выбраться из-под Линна и не перевернуть при этом кровать; судя по тому, как опасно дергаются ножки при каждом движении, операция заранее обречена на провал. Попутно он соображает: в рюкзаке - бесконечное количество хлама всех сортов. Какова вероятность того, что там окажется... ну... хотя бы полбутылки? Это игра против правил: где-то прибудет, но где-то убудет, - и остается только надеяться на то, что убудет не в скромном винном погребе какой-нибудь степенной бабульки, а где подальше - в каком-нибудь напыщенном и злобном государственном учреждении, музее, частной коллекции, за это тоже можно огрести по первое число, поэтому перспектива становится вдвойне заманчивее. Может быть, если бы кто-нибудь потрудился в свое время объяснить Керелю саму идею революционного движения, из него вышел бы неплохой хрестоматийный повстанец. Может быть, его профиль напечатали бы на монете в су. Прямо посередине. Там, где дыра. Может быть, какие-нибудь чрезмерно впечатлительные преемники поколения проклятых поэтов пили бы на его могиле вермут и обсуждали ехидную рожу Максимиллиана Робеспьера.
Это было бы неплохо.
Когда у Линна хоть сколько-нибудь меняется выражение лица, квартира начинает активно протестовать. Ей, разумеется, куда удобнее сожительствовать с тем, кто скоро откинется и уже порядком с этой мыслью свыкся: мало двигается, мало шумит, прилагает все усилия для того, чтобы дезинтегрироваться до того, как конец наступит сам собой. Это едва ощутимо: напрягается воздух, стены выпускают всю пыль, скопившуюся десятилетиями, мебель неслышно трещит, изо всех сил пытаясь прийти в негодность. Впрочем, обычно у Линна это длится недолго - поэтому обстановка выглядит не так плохо, как могла бы.
Керель замирает, уставившись куда-то в шкаф. Вещи все равно повываливались на пол, как он не старался. Он бездумно ведет пальцем по контурам линнова лица: обводит острые скулы, щелкает по кончику носа, проводит по аккуратной линии рта, трогает четкую линию бровей: трагический излом, все, как полагается. Линн сделал для себя какие-то выводы: судя по всему, закономерные и весьма близкие к реальности. Вероятно, в честь этого можно немного почудить.
Первым из общей кучи сплошной черноты, как червь, вылезает свитер, вяло передвигая рукавами. На нем - едва различимая вязка, кажется, темно-серый воротник, общей заупокойности, впрочем, гардероба это не отменяет; лениво содрогаясь, он кое-как сворачивается в узел. Это, разумеется, не тот результат, которого Керель хотел добиться. Он в упор пялится на свитер, пытаясь передать во взгляде упрек, недоумение и немного угрозы. Ну, в плане - "будешь вести себя плохо - отправишься в комиссионку". Чем этот взгляд ловит свитер, неясно - глаз-то у него нет, - но он явно меняет линию поведения: рукавами разглаживает складки, смахивает с себя пылинки и, наконец, послушно складывается в достойную мерчендайзера месяца аккуратную стопку. Даже пытается завязать рукава в какой-то хиленький бантик, но вскоре оставляет эти попытки и замирает.
Дальше - джинсы: они куда покладистей, и приходят в норму почти сразу - насколько позволяет грация, конечно. Вероятно, при такой разновидности не очень складной бытовой магии, персонификация без "персоны" работать отказывается наотрез, и какие-то черты характера приходится брать из окружающего пространства. Отождествив себя с джинсами, Керель накрепко задумывается.
- О, Линн... - тянет он, накручивая прядь линновых волос на палец. Почему-то сравнение с штанами его заметно огорчает. В самом деле, не для того стоило жить двести с хуем лет, чтобы потом оказаться просто шаблоном для очень сомнительного олицетворения. Быть джинсами - работа не из лучших. То грязно, то неудобно, то кто-то почешет, то кто-то порвет. Какая высокая метафора. - Тебе идет умирать.
Потому что: это входит в границы эстетики, все очень просто, и дело не в танатофилии - это очень, очень, очень пошло, - дело - в приближении к концу. Тело мобилизуется. Сознание доходит до края. Сознание превозмогает само себя, едет с катушек - разумеется, каждая отдельно взятая часть организма может съехать с катушек, ум тоже периодически сходит с ума, - достигает пика и замирает на нем так ослепительно, что больно смотреть.
Действительно больно. Керель прикрывает глаза.
Все так жутко. Все так просто. - Может быть, мы когда-то встречались. Все когда-то встречались в Париже. Париж придумал встречаться, и с тех пор все встречаются. Представляешь?
О, ну разумеется, встречались: как-то раз Керель продал Линну витамины в аптеке на углу. Еще как-то раз - просто шел мимо, на входе в какой-то торговый центр не заметил стекла и въехал в разъезжающуюся дверь - Линн обернулся, смерил взглядом, полным бытового презрения, и ушел прочь. Это с людьми бывает. Они боятся того, что происходит не так, как следует. Как следует. Следует, следует, СЛЕДУЕТ, СЛЕДУЕТ...
- Нет, нет, нет, - поспешно шепчет Керель, изо всех сил прижимая Линна к себе, пальцами исследуя механизм мускулатуры на спине; он слишком напряжен. "Слишком" - это значит, еще немного - и будет нервный припадок. Об этом не всегда догадываются. Обычно узнают постфактум. - Расслабься, - советует он, разминая Линну плечи. - Смерть на слова не откликается. Можешь говорить о ней, сколько влезет. Раньше времени... Ничего не случится, - он поднимает линново лицо за подбородок к себе, прижимается лбом к его губам. - Потому что я храню твой сон, ты помнишь? Тебя и твой сон, прекращай, Линн, дорогой... Ничего не случится раньше, чем оно должно.
[SGN]блять я кажется забыл русский язык прости дитрих
если я ща не лягу спать то просто ебанусь
Patrick Wolf – Paris (S&R)[/SGN]

Керель знает все цифры и даты, всех в лицо, всех поименно, все книги, статьи и листовки, подробные анатомические разборы - разложенные на столах в прозекторских богатые внутренние миры, заскобленные кожа к коже, чтобы можно было разглядеть все до извилины и туберкулезного очага, - люди умирают, некоторые пугаются, некоторые съезжают с катушек, некоторые откидываются сами собой, предпочитая заветный принцип "все делаю сам": что-нибудь поострее, что-нибудь подлиннее, что-нибудь повыше, что-нибудь поядовитее, как-то раз ему тоже приходилось: это - слабость, принятие желания сдаться и воплощение его в жизнь, но только в его случае. В конце концов, он-то знает, что будет дальше. И еще дальше, чем просто "дальше".
Можно быть, как Фуко: воспринять все в штыки, обриться налысо, продолжать писать на больничной койке, слать нахуй родственников и близких, бить рецептами и медицинскими картами по лицу, размазывать чернила по исколотым рукам. Это очень нежно. Это - так, как полагается, когда ты знаешь, что ОНО НЕ ИМЕЛО ПРАВА ТАК КОНЧАТЬСЯ.
Можно быть, как Гибер: разделить свою скорбь, отдать деньги детям, целовать на память, писать все книги мира, все страшные, и прекрасные, и сказочные, и научные, и злые, и отчаянные листы, снимать себя на пленку: документировать распад, носить костюмы и объяснять, кто спас, а кто не спас. "Никто не заметил, что в тебе поселилась эта отрава". Кто-нибудь знает?
Нет, сказал бы, наверное, Линн - хотя общество немного поменялось, сдвинулось, как в калейдоскопе, уже не так красиво, но и не так омерзительно по натуре, - нет, это же клеймо (на мозге - как-то раз Керель приехал в Виннипег, но там было снежно, и никаких лошадей), это же УНИЗИТЕЛЬНО, это же ПРОТИВ МОРАЛИ, ПРОТИВ... ЭТО ТАЙНА, ПОНИМАЕШЬ? ЭТО ТАЙНА!
ПРОТИВ ЖИЗНИ, НАПРИМЕР, - ответил бы, наверное, Керель, если бы был немного злее и много глупее.
Свод правил (за исключением поднадоевшего "не выходи из комнаты", потому что, в самом деле, если бы никто не выходил из комнат, некому было бы творить постмодернизм):
1. не проявлять пленок
2. не смотреть в зеркала
3. избегать сладкого и светлого
4. держаться за провода. всегда держаться за провода
5. и, боже упаси, никакого молока, - за очередное "боже" без необходимости, чувствует Керель, ему еще разок влепят поверх всего заранее прописанного; но разве не в этом удовольствие? Разве не в этом прок: если не жить, так хоть пострадать от души, зачем, зачем, зачем, - Зачем, Линн, - шепчет Керель, запуская пальцы в линновы волосы, все же очень просто: быть откровенным, быть искренним, но откровенность - это нарушение субординации, искренность - легкий способ свести на нет все, что было до этого и, облажавшимся, вернуться обратно, - Зачем? Это вопрос, он остался: зачем? И я не знаю ответа, и не могу тебе его сказать, представляешь, Линн... Это очень неприятно, - работа крайне цинична: выгребать биомусор, обеспечивать другому биомусору пути к вознесению или к очередному витку в этом уродливом, практически бессмысленном цикле перерождений, может быть, когда-то Линн был тем самым возницей, который раскатал его по Бастилии, может быть, когда-то он был Мишелем Фуко, Эрве Гибером, может быть, он был Азхаром, может быть, он был Раним, может быть, он был ее детьми, может быть - может быть, но сейчас он - электрический разряд, сейчас он - ветер, и сейчас он - солнце, и почему-то Керелю не хочется смотреть на свет.
Он щелкает пальцами, и все медленно тухнет. Уходят отблески с полированной мебели. В плотный туман кутаются окна.
Ему хочется паниковать, но он не очень умеет. В линновой голове: нефть, смерть, немного мигрени, что-то аккуратное, девичье, требующее помощи, заботы, не-одиночества НО КАК ЭТО: ОТСУТСТВИЕ ПУСТОТЫ ЕСТЬ ПУСТОТА ЕСТЬ ОТСУТСТВИЕ ПУСТОТЫ ЕСТЬ ПУСТОТА, - издав какой-то сомнительный сдавленный вздох, Керель утыкается лицом в линново плечо, пальцы устают держаться, шея устает держать голову, голова устает думать без передышки.
Ничем не помочь, и ничего не сказать, и ничего не сделать, и нахер нужно оно, сверху, если веришь в бога, а получаешь корпорацию и офисы с кулерами и кофе, хотел Аллаха - вот тебе Аллах, на плакатах и подписями в документации, хотел Будду - вот тебе Будда, им попрекают и ставят жирные печати в личных делах, хотел Христа - вот тебе Христос, ты - это он, ты - распят, и ты - больной, и ты - устал, но приходится идти дальше, и дальше, и дальше, и дальше, и дальше... и дальше, все дальше и дальше, - Мне так жаль... мне так жаль, Линн, - и это звучит так мерзко, что теперь Керелю становится жалко и окружающую обстановку - сможет ли она пережить эту сентиментальную бомбардировку? с другой стороны, разве ее разрушения он не добивался? разве - нет, не разве, какие могут быть разве, разве, двазве, тризве, - Возьми меня к себе, - тихо просит он, но это звучит, как констатация факта, снова охота накуриться до беспамятства и играть на лютне, чтобы выбить из себя хоть какой-то толк, - Чтобы больше никогда не искать, Линн, искать - это так долго, надо ждать, я не люблю ждать, - он неловко целует линновы губы, не открывая глаз, в последний раз это... это было где-то, может быть, в семьдесят восьмом, где-то в Сан-Франциско, и ничего не вспомнить, это было нелепо и недолго, собственного мнения об этой практике - как и об огромном количестве других вещей вроде революции или глобального потепления, - он составить не сумел. Стоило, вероятно, озадачиться поиском подходящей научной литературы... ну... чего-то вроде этого, - Я не очень хочу уходить.

Отредактировано fou de querelle (2015-01-03 00:48:57)

Умирать.
Небеса - метрополитен. Не хочешь платить за жетон - иди пешком. Небеса - монополия: аналогов не существует. Не овладели технологией. Не знакомы с производством. Кажется, что-то вроде попытался предпринять Чарли Мэнсон в шестьдесят девятом. А до него, пожалуй, исключительно братья Макдональды в сороковом. Все остальные побоялись. Или побрезговали. Это дело такое. В любом случае, это похоже на общественную жральню. А в туалете кого-то режут - "свиньи должны умереть".
У Бьянки отличная терраса: на нее выставлено, в лучших традициях массмаркетового американского кино, дряхлое плетеное кресло, накрытое отсыревшим за утро пледом, ступени выходят в сад в печальных ивах и ночных светляках. Когда все дома, она позволяет выносить свечи и жечь их до тех пор, пока она не ляжет спать. Иногда Керелю приходится ждать ее из гостей по пять часов кряду, и он дремлет, положив себе на лоб влажную тряпку - очень жарко. Ему снится странное: теперь о струны порвана не одна рука, а две, и кровь течет нескончаемо, пока не вытекает из этого тела до пустоты, можно постучать о кожу, и звучит так, как будто взял в руки полое яйцо. Ему снятся раздавленные головы и люди, которых смывают в парижские канализации, красные флаги, которые топчут кони, нестройные песни на разных языках. Иногда снится Алжир: жарко, сухо, песок в лицо, приходится накрываться шалями и гутрами. На улицах много пьяных и счастливых. Сильно цветут колосья. Где-то курится фимиам. Созывают на намаз, но Керель не идет: очень душно. Везде очень пусто. Голова полна прегрешений. Белые стены украшены мозаикой: она горячая и гладкая на ощупь.
Потом появляется Бьянка. - Принесла щавелевого пирога, - жизнерадостно возвещает она с порога. - Пойдем бинтоваться, дружок.
Она распаковывает пахучие жирные мази, обрабатывает порезы, туго бинтует запястье, рассказывая о проведенном дне: мадам Жетре случайно уронила кадку с яйцами в магазине, и пришлось платить за все. Мадам Джуно узнала, что не станет бабушкой, когда увидела сына с собственным братом. Мадемуазель Саллет все еще мадемуазель, и очень расстраивается.
Керель думает: если бы Бьянка существовала и раньше, они могли бы дружить всю жизнь. Все жизни. И его, и ее.
Иногда он рассказывает ей про былое. Бьянка слушает внимательно, кивает, поправляет мелкие неточности: их обязательно надо допускать, иначе она воспримет все всерьез. Она смеется. Она утирает его слезы, обнимает за плечи: - Я понимаю, что писателю нужно проникаться тем, что он пишет, но не до такой же степени...
Выйдя к вечеру на террасу, она просит: расскажи мне еще. Про близнецов, и про войну, и про выборы в Австралии. И про Симону де Бовуар: ты сказал, что ей являлся дух де Сада. Что он сказал?
- Он сказал, - у Кереля в руках чашка имбирного чая, горячего, как девятый круг ада. Ночью Бьянка услышала, как он пару раз чихнул, надышавшись пыли, и теперь она уверена, что он простыл. - Он сказал, "я бы переспал с тобой, Симона. Как насчет завтра, в пять, в Гильотэне? Возьми с собой простынку".
Бьянка хрипло хохочет.
Умирать - терять место в кадре. Умирать - смещать бутафорию. Умирать - сдвигать декорации. Ну и, конечно, пораскинуть внутренностями, чтобы всем было видно. Это больновато. Но можно - ха, - пережить. Иногда нельзя. Так как-то раз и случилось. - Я могу умереть вместе с тобой, Линн, - подумав, сообщает Керель, все еще не собираясь открывать глаза. Темноты снаружи немного. Под веками - куда больше. И еще ему немного неловко. Может быть, он делает все неправильно. Может быть, куда хуже. - Так будет куда удобнее. Я уже умирал. Вместе веселее.
- Бьянка, - как-то раз окликает ее Керель, когда она как раз задувает свечи. Второй час ночи. Она поплотнее кутается в халат и активно зевает. - Куда после смерти попадет странный человек?
- Республиканец? - деловито осведомляется Бьянка, снова для проформы подергав свой халат.
- Нет, - поразмыслив, отвечает Керель. Представить себе Линна республиканцем он не может даже при самом большом желании.
- В Ашан, - не задумываясь, отвечает она, целует Кереля в лоб и гасит свет на кухне.
Тогда, вероятно, после смерти Линну придется простоять пару десятилетий в здоровой очереди на кассе.
У Линна на плече - поцелуй смерти цвета молодого красного вина. Я лезионер, лезионер... - Керель прижимается к ней губами и замирает. Как поступать дальше, он не имеет ни малейшего понятия. Слишком смутно. Слишком странно. Линновы губы на вкус - как несладкий кофе. Нужно больше сахара. - Елисейские поля пришли к нам сами, - бубнит он себе под нос, вслепую ощупывая линновы кости. Выпирает везде. Везде, вероятно, больно. Так быть не должно. - Как получится, Линн. Как получится... Иногда не везет, - невпопад отвечает Керель; не везет - это когда умираешь в семнадцать и на выходе ломаешься под количеством предписанной работы. Не везет - это когда умираешь в девяносто два и идешь на вторсырье. Остальное - обсуждаемо. - Будет не больно. Будет легче, - он ищет линново лицо, ведет ладонью по плечам, по шее, кладет указательный палец ему на висок. Все, что больно, останется за кадром - у него, может быть, даже хватит сил. Это было бы в крайней степени неплохо. Если нет - какой прок в этом божественном происхождении. - Ты сможешь дышать.

Это значительно нехорошо. Это: обман. Обман котируется сверху, как единственная возможность вести дела без постороннего вмешательства. Это - деловая метода. В свободное от работы время - пару часов, оставленных на пошляться по улицам и сделать вид, что спишь, - Керель копается в словарях, но все страницы со словами с корнем "мораль" вырваны под корень - едва торчит бумажная бахрома.
Парень за соседним столом когда-то был Людовиком Восьмым. Он - один из немногих, кто преодолел всю цепочку карьерного роста за пару лет, почти мгновенно оказавшись там, где сидит до сих пор: он, в общем-то, интересный малый, немного зазнается и терпеть не может теологических споров. Очень боится вылететь. Душа у него нежная, кровавых подробностей не терпит. Когда заводят разговоры про бунты, выходит в коридор. Говорят, что он знает, куда пропадают некомпетентные. Но если спросить, страшно бледнеет и отворачивается.
- Ему бы в пиар, - шепчет Керелю на ухо Мэри, она совсем молоденькая, была оппозиционеркой в Бахрейне в одиннадцатом году, попала за решетку и повесилась там на телефонном проводе. Откуда она взяла провод в камере, рассказывать отказывается: кокетливо улыбается и молчит. Ее, конечно, не зовут "Мэри" - что-то вроде "Марьям" или "Марахиб". Это поступок достойный, и Керель Мэри уважает: периодически допрашивает ее на арабском, больше всего, конечно, ему интересно, каково это - быть девочкой, носить полный хиджаб и коктейли молотова за пазухой, как отнеслись к этому ее родители и что будет дальше.
- Дальше? - Мэри чешет нос, копаясь в документации. Ей снова поступили какие-то неясные рекомендации сверху, и никто ничего не понимает уже полтора часа кряду. - Дальше - снова умирать, друг Керель. Нам не впервой.
- Недолго и странно, - отзывается Керель, накрывая глаза ладонью; ничего не происходит. Нет, в самом деле: что толком произошло? Обратил на себя внимание. Завоевал немного доверия. Теперь - ожидаем, теперь - повис в голове, как труп на веревке. На часах, - он ищет их свободной рукой на груди и не находит, вероятно - опять потерял, - черт знает что, какая-то невнятная дата, до этой даты - ворох кульминационных событий, прячьте патроны, обрезайте стволы, подрывайте гранаты в мутном Ла-Манше!
Сумасшедшую силу мортидо, бушующую в Линне, вряд ли можно остановить традиционными способами. Задание провалено. Расходимся. Пятнадцать трупов. Бесславная гибель. Тюрьма. Год и два месяца. О, да к чертовой матери...
Керелю нравится, когда его трогают. Его редко трогали так. И это очень странно.
- Много, - Керель соображает. Разбрасываться цифрами - это очень грустно и глупо. Но в самом деле: раз сорок пять. Сорок шесть. Если учитывать тот стыд в тринадцатом году в Мичигане, сорок семь. Каждый раз это было в высшей степени неприятно. Он пытался рационально оценивать: выходило так, что неприятно за счет знания, а не физических увечий. Знаешь: все будет так, как и обычно. Еще раз - это пять лишних лет за столом в бумагах. В конце концов, ему всего семнадцать, и мозгов на побольше он так и не набрал. Это просто скучно. Сначала - с определенным драматическим накалом. Потом - что-то, похожее на бессонницу при условии тотальной депривации сна. Потом - просто хандра. Скуки все равно больше. - Трактуешь, трактуешь... Какой же ты зануда, Линн, - открыв глаза, Керель отвешивает Линну здорового щелбана и откидывается обратно на простынь. Что за глупости. Зачем кого-то трактовать: рано или поздно все истрактуется само собой. Трактовать. Какое омерзительное слово. Как будто кого-то переехало... трактором.
Он настойчив; в искусственных сумерках у него блестят глаза, взгляд острый, как бритва.
Боже, просит Керель, подняв глаза к небу, дай мне знак.
Боже, вероятно, все еще обижен за вчерашние разговоры по канализационной линии, и отвечать отказывается.
Ну ради всего святого, Боже, просит Керель, у меня тут провокационные вопросы и я не знаю, что мне делать.
Не надо было рвать бумаги, отвечает Боже и бросает трубку.
Блять. Подняв руку кверху, Керель резко отпускает ее, и она бьет ему по лицу. Вот он, дух свободомыслия. Теперь: ничего не понятно. От Линна веет потусторонним жаром. Почему-то здесь прохладно. Керель обнимает его за шею и ждет.
Уличный шум медленно стихает, как звук из сломанного транзистора.
- Тебе нужно? - наконец, откликается Керель, склонив голову на бок. Он снова плетет Линну косы. Ничего не происходит: все просто очень странно. Странное место. Странный Линн. У него странные губы, и поцелуи тоже странные. Впрочем, Керелю особенно не с чем сравнивать. - Если нужно, то увидишь. Но там куда больше лучших, чем я, Линн, у них арфы... и, мм... премиальные... и лица, как солнце. Как много блестящих солнц.

Ты прощаешься с годом, говоришь ему: спасибо, без тебя мне хорошо. Ты говоришь: да, действительно. Ты говоришь: в самом деле, это все было ни к чему. Растянулся на лишние полтора месяца. Всосал в себя свободное время, как пылесос. Вместе со всей декоративной поебенью: фотографии (Керель никогда их не делал), письма (Керель при жизни не умел писать, только читать - по слогам и вслух), акварели (только пальцами на песке), ключи и цепи, пули и бумажные журавли. Все повторяет само себя: преодоление внешнего - визуализация, - выходит из рук вон плохо, строчки выходят прежде написанными, краски смешиваются друг в друга и делают грязь. Уроборос - это не змея, а слепой дождевой червь. Он пытается размножаться напоследок, но у него плохо получается. В конце концов, его раздавит чей-нибудь ботинок.
О, нет. История про телегу сейчас порушит всю романтику к хуям. Все было очень просто: познакомился с какими-то радикально настроенными ребятами, ушел с ними в толпу, а потом, когда прогремели первые выстрелы и попадали первые трупы, все бросились врассыпную. Лошадь испугалась, перебила ногу, взбесилась, кучер не смог ничего сделать: просто как сумасшедшее пушечное ведро полетел через всю площадь, телега перевернулась, лошадь взбрыкнула и потащила ее за собой. Дальше как в тумане. Кажется, много крови. Никто не удивился: почти все вокруг тоже умерли, но с ясной целью. Ну, вроде как, пассионарный дух, все дела. Чтобы пространство приняло, надо проникнуться его идеями. Родители орали что-то невразумительное, но Керель так ничего и не понял. Заводилой был какой-то чрезвычайно симпатичный крикливый юноша в клетчатом жилете, весь такой романтически растрепанный (и чем-то, в самом деле, неуловимо похожий на Линна), рубашка навыпуск, волосы развеваются на ветру. Весь на повышенных тонах. Кажется, даже факел в руке. Клетчатый. Костюм клетчатый, плащ клетчатый, панталоны тоже клетчатые. Он умер одним из первых - попер, как таран, на жандармов. Ему хватило одной пули. Больше Керель его не встречал.
- Это, Линн, как оставить ключи на вахте. Рабочий день кончился, отчеты сданы, - он пытается потянуться, и кровать подозрительно хрустит. Приходится замереть. - Это... было давно, - можно сказать: жертва революции. В самом деле, так и было: если бы не забастовка, лошади не прострелили бы ногу, кучер справился бы с управлением, и никому не пришлось бы размазываться по площади. Но как-то чрезвычайно красиво: все было абсолютно не так. Все было очень грязно, глупо и бессмысленно. Половины лозунгов Керель так и не понял. Почему-то в последние минуты перед тем, как откинуться, он думал о том, какая у туи кислая хвоя. И как больно иногда дует песком с Сахары. Очень красиво. Очень киногенично. Может сойти за чьи-нибудь мемуары.
Линн начинает брыкаться, и Керель довольно улыбается, разводя его руки в стороны.
- Не обижайся, Линн, ты тоже можешь быть неразумным, - это, кажется, куда легче: ты вроде как умираешь и вроде как знаешь, что это должно случиться скоро. Можно послать все к чертям и заняться делами: получить от чего-нибудь удовольствие, сходить в консерваторию, написать тысячу поэм, полюбить женщину, вынюхать четыре пакета кокаина. Линн не может: он боится потерять контроль. Он боится вступать в отношения: потому что боится потерять контроль. Он боится выходить на улицу: потому что боится потерять контроль. Он чертит, а не рисует: потому что боится потерять контроль. Он боится купить себе цветных шмоток, и боится брать другие продукты на ужин, и боится переставить в другой конец комнаты надоевший журнальный столик, и боится положить в кофе больше сахара, и боится, и боится, и боится, бесконечно боится, воет страхом, воет болью, воет, как раненый зверь, и раздирает простыни, и рубашки, и обои, и чужие лица, и бьет их, и телефоны тоже бьет, и тушит о себя сигареты - естественно, случайно, и... много чего еще... другое, тоже про боль и страх... у него птицы в грудной клетке, птицам тесно. Птицы в клетках сидеть не должны. Они крыльями рвут ему легкие, и пух забился в глотку. Нужно их выпустить: нужен ключ от замка.
- Просто ты меня знаешь, - в комнате, кажется, дымно. У Кереля, кажется, слезятся глаза. Перевозбудился. Расчувствовался. Перебрал с раздражителями: всеми и разом. Блять, что за хуева сентиментальность. Это хуже, чем провалиться в озеро. - Просто я тебе нравлюсь.
Линн целуется аккуратно и нежно, может быть, так и нужно: в каком-то фильме Керель видел, что люди друг друга натурально жрут, может быть, это какой-то показатель, и если это именно те критерии, о которых он думает - все происходит правильно, все происходит так, как нужно. Все неловко, и медленно, и странно, едва, и так, чтобы никто не сделал скоропостижных выводов. Керель отзывается: пытается понять, как делать правильно, тянет его на себя, случайно прикусывает ему нижнюю губу, прикрывает глаза. Нужно: очень осторожно. Наверное, так и нужно. - Сделай так еще раз, - шепчет он, не открывая глаз. У Линна кожа накалена до предела, и он крепко держится за его затылок, за плечо, не знает, куда деть руки. - Ты делаешь это хорошо.
[SGN]Patrick Wolf – Brother John/The Marriage (Featuring Final Fantasy - Live 2007)[/SGN]

Отредактировано fou de querelle (2015-01-05 03:37:38)

В первый раз ты встречаешь женщину, она уверена в том, что она - раковая опухоль, поэтому она жрет, жрет, жрет без остановки. - Опухоль должна разрастаться, - говорит она, щелкает пальцами, ей приносят жареных раков, обтекающие жиром куски свинины, выжаренные на открытом огне до черноты, сливки в розетках, бананы, виноград, нут и макадамию в глубоких плошках, резаные свежие хлеба, бланманже в огромных десертных тарелках, она растягивает пальцами свой рот, и еду спускают туда вместе с посудой. Она облизывает приборы и требует еще. Она смотрит на тебя и размышляет. Она снова открывает рот, но вместо того, чтобы продолжить жрать, она орет так, что у тебя закладывает уши:
- ДАЙ, ДАЙ, ДАЙ, ДАЙ, ДАЙ, ДАЙ, ДАЙ, - тебя уже подхватили под руки белые костюмы и черные манишки, у них такая хватка, что сводит жилы, к горлу ползут метастазы, и от этой ебаной какофонии трудно дышать. - ДАЙ, - завывает она, запрокинув голову. У нее рот такой огромный, что туда поместится пара грузовиков. Что уж говорить о лишних двух метрах какого-то хилого человека. Между зубов застряла зелень, где-то видно вялые волокна недопережеванного мяса. Сплошное тошнилово. На тебе - выходной костюм: синий фрак, оранжевая рубашка, сплошное шутовство. На воротнике - несколько смазанных пятен крови, на лацкане нашит розовый треугольник. Парой часов назад какой-то маленький жилистый урод в казенном без остановки бил тебя по лицу, выкорчевывал зубы, переламывал хрящи, а потом заставил утирать за собой кровь. Это занятие неблагодарное: чем больше убираешь, тем больше вытекает, а если случайно потерять сознание, получишь сапогом под ребра.
Ты открываешь глаза: он расчехляет досье, и из него ворохом вылетают пухлые письма. Некоторые падают на пол - тут же пропитываются кровью, прозрачнеют, теряются в костяной крошке. Некоторые он вскрывает, поддев конверт ножом.
Ты закрываешь глаза: под веками Опухоль, наконец, прекращает орать и с удивлением пялится на бумагу, принесенную ей на подносе вместо очередной порции окуня в кляре. Ее рот значительно уменьшается: вероятно, это - версия для коммуникации. - Милый Иоганн, - начинает она, давится слюной, и с полминуты услужливые руки бьют ее по спине.
Ты открываешь глаза: он сидит за столом. - Жизнь без тебя тусклая и больная, - где-то со стороны открытой двери слышен громкий хриплый гогот. - Никогда не было и не будет таких, как ты. - Тряпка больше не собирает кровь, а ее становится больше - она идет горлом, идет носом, идет из челюстных проломов, ей раскрываются темно-синие цветы гематом. Одежда закостенела, и двигаться трудно.
Ты закрываешь глаза: - Я отдаю свои письма птицам, - она снова давится, но протестующе машет рукой - помощь ей не нужна. Это - ее смех. - Птицам, здесь так и написано... Птицам, - она листает страницы, ее брови сведены на переносице. - Скучно, скучно, скучно... Целовать твое тело... Скучно, скучно, - эта хватка на предплечьях: как будто переломаны кости.
Ты открываешь глаза: - Расскажи мне, Ганс, как мама: ей стало легче? - у него баварский прононс, он немного гнусавит, наверное, простудился. - Тут страшно, и падают бомбы. - и ты собираешь, собираешь, собираешь эту кровь, пытаешься влить ее в свои раны, но ничего не выходит. Он поворачивается боком: у него четкий профиль и лукавая улыбка. - А может, все-таки ДАЙ, ДАЙ, ДАЙ, ДАЙ, ДАЙ...
- НЕ ДАМ, - рычишь ты, забиваясь в угол, кажется, сломав себе еще пару костей, - НЕ ДАМ, НЕ ДАМ, НЕ ДАМ, НЕ ДАМ, - и содранное горло кровоточит с удвоенной силой, он держит Опухоль под руку, и у нее неожиданно нежные руки, колышущиеся полные груди, в которые она вжимает тебя, нежно укачивая на коленях. - Не дашь, - ласково отзывается она, - Не дашь, милый, хороший, ну и не давай... Мы все равно возьмем.
Не возьмете. Керель открывает глаза пошире, чтобы не закрыть ненароком: в голове - такая свалка. Линновы боли в воздухе пальпируемы. Надышался. Натерпелся. Вокруг - объятья этой твари. Внутри головы - мутные письма нечетким округлым почерком. Писать научился сносно, но с ошибками. Кости срастаются, их латают лучшие портные. Заживают синяки и ожоги. Становятся гладкими вечно разбитые колени. Шрамов не остается: каждый раз - по-новой. Казалось бы, Линн задает совершенно закономерные вопросы: ему необходимо расставить все по полкам. Почему-то это взбивает керелеву память как сливки в розетке на том отвратительном столе.
Возьму, упрямо решает он, сам. Это вам, тварям, и за Иоганна, и за его мать, и за кровь на полу, и за тряпки в крови.  И за сломанный в пяти местах нос. И за вонь из ее пасти. За все это промерзшее человечество, грызущее само себя. Они надеются на то, что что-то изменится. Как бы не так. Дальше - все куда хуже.
Блять, и Керель снова прикрывает глаза ладонью: каждый ебаный раз. Каждую ебаную жизнь. По одному и тому же сценарию: я все изменю, я всем отомщу, я заставлю справедливость торжествовать, и сошедшие с небес коллеги протрубят всем индульгенции с пятидесятипроцентной скидкой, конфетти и миндальное молоко. К своему человеку неумолимо проникаешься нежностью, даже если его нужно убить. Или довести до смерти, проследив, чтобы не напортачил напоследок.
- Мне нравится, как сейчас, - Линн продолжает, и Керелю приходится снова дать себе по башне, чтобы не думать лишнего. Лишнего. Иоганны. Линны. Эти "нн" неспроста. - Случается разное. Следует соответствовать времени... ты сам понимаешь, Линн, в блестках меня бы не пустили к Безумной Хуане, ну и... ко всяким... тоже, - Керель сникает. Хуана была хороша. - Теперь молчи, Линн, - дернувшись, он зажимает Линну рот рукой, щурится, уставившись в его глаза. - Ты задаешь слишком много вопросов.
Все, что должно быть дальше, написано в бумагах - было написано, - со всеми "СРОЧНО", "НЕ ЗАБУДЬ" и "НЕ ДАЙ БОГ", но они, к сожалению, оказались в урне. Время есть: год и два месяца. Времени достаточно. У Линна очень темные глаза: как камни или звезды. Потолок весь в трещинах, потому что в него нельзя смотреть такими глазами. Штукатурка не выдерживает. Слишком сильный износ.
- Я делаю все, чтобы довести тебя до нервного припадка, Линн, - серьезно заявляет Керель, почесав в затылке. Сильный стресс увеличивает шансы ремиссии... о, блять, да кого здесь наебывать. Можно высосать из него хоть всю болезнь до остатка - кровь пойдет здоровой, легкие задышат ровно. Но в заданное время его все равно задавит тачка, или он выпадет из окна, или кончит с собой, или... да дохуя вариантов, человек может умереть от всего: чтобы отомстить за пошатнувшийся земной баланс, глубокоуважаемый Господь Бог придумает что-нибудь понелепее и поунизительнее. Разумеется. С него станется.
О, ну... вероятно... ты тоже предпринимаешь взаимные попытки, - у Кереля сбивается дыхание, и это странно: эта система должна работать точно и давать осечку только если... ну... бежал сорок километров, очень сильно испугался, или хочешь откинуться с кислородного овердоза, в любом случае, нервный припадок, разумеется, более чем вероятен, но не на той стороне, которая Керелю в этом случае предпочтительна. Хочется говорить сентиментально, но он не умеет. Тело подчиняться отказывается в принципе, как будто в мозжечок кто-то вбил суровый ржавый гвоздь: он обмякает, пытается лечь удобнее, не выходит. Немного колотит: это нервное, но как будто от холода. Керель немного улыбается, но это, наверное, процессу помешает: он ловит линновы губы своими в ответ, держит его запястья, чувствует его сбившийся, но все еще мерный пульс. - Мне нравится, что ты еще живой, - сообщает он все так же тихо, не открывая глаз. - Мне... мне нравится... - он неловко ведет рукой по линнову плечу, оглаживает его спину, проходит пальцами по выпирающим лопаткам, ведет по линии позвоночника, перешагивая каждый пальцами, он чувствует, как сокращаются мышцы, как спокойно, расслабленно дышит кожа, как дышит сам Линн - его дыхание на керелевом лице, - и почему-то это кажется ему самым удивительным удостоверением жизни: после восстающих из мертвых и живущих без конечностей, после потерявших все, после выходящих из комы - простое свидетельство существования. Ничем не героическое. Ничем не примечательное. Оно завораживает; Керель делает пару судорожных вдохов, беззастенчиво пялится в линново лицо, трется щекой о его плечо. - Ты хороший живой, ты... живой... мне нравится.

- Нервы кончились.
1. Пытаешься петь, но не выходит: голос пропал, горло окаменело, осыпаешься гипсом, звенишь, как ведро с гвоздями. Пытаешься дальше: глотка бесполезно сокращается, соприкасается с самой собой, ткани перетираются до дыр. Насквозь. Можно вставить туда металлическую трубу. Будет прикольно свистеть, если быстро поворачиваться, еще туда можно положить что-то полезное чтобы лишний раз не тянуться и не иска--- ОЧЕНЬ ГРОМКО: это разлетается на комоде кружка, звенят осколки, Керель размазывает по плечу капли кофе, в них не растворился сахар, или осталось немного стекла
Это не очень важно
2. В конце концов трубка засорится и это будет неопрятно. Это нехорошо. Следует принимать душ как можно чаще, нанять уборщицу, когда она пропустит в дыру ершик, будет немного неприятно, щекотно, дальше будет саднить, но все лучше, чем носить с собой мусор. Это можно делать самому: взять влажную тряпку и аккуратно ввести ее в отверстие, подтолкнув карандашом или спицей, дальше вращать, пока не выйдет лишняя пыль. Если будет виден свет, значит все чисто, можно прикрыть ее воротником или колье или чем-нибудь другим
только всегда найдется тот, кто ее обнаружит
тот, кто запустит туда пальцы
может быть, он нащупает там эрогенную зону: так тоже бывает, сталь устает и ей хочется развлечений
это не страшно, все люди прекрасны, перверты тоже и ублюдки и убийцы а у тебя всего лишь трубка в горле
это бывает со всякими
тебе скажут что это лечится но это: нет. знаешь почему на кладбищах так много статуй? после смерти все покрываются цементом. химическая реакция. те, у которых отваливаются головы, сочатся арматурой и каменной крошкой. смотреть, как сыреет земля, проседают камни, кто-то пьяный упал в овраг. возможно что приделают декоративную поебень: какие-нибудь крылья, или драпировку, или лук и стрелы, или сапфиры и рубины
- Вот с кого надо брать пример
- Счастливый Принц никогда не плачет
(у него в друзьях верный Скворец, и другие бестолковые скворцы, и голуби, и мертвецы, и короли, и советники, и прачки, и белошвейки)
Слишком поздно? Слишком поздно. Слишком поздно. У тебя белеют плечи, и каменеют мышцы, и хребет обратился каркасом, и пропали мелкие морщины: их трудно вырезать из камня. О, Линн, ты будешь еще больше прекрасен, если тебя сделают со стрелой под сердцем, или без рабочей руки, или в терновом венце, или... или...
а в эту трубу посадят розы и они пустят в тебя корни и это будет так красиво что захочется плакать
Керель жмурится. Оконная рама с треском бьется об подоконник, и стекло медленно падает кусками. Очень нервно. Очень, очень, очень нервно
- Без пользы, Линн, - он ловит линновы пальцы губами, прижимает его руку к своему лицу за запястье, унимает нервную дрожь. Скоро окон не останется совсем. Тихо дребезжит бледная лампочка сверху: она не горит, еще пару минут - и не загорится вообще. - Убийца.
потому что, Линн, понимаешь, убийца - это не всегда тот который дал тебе заразу
и не тот кто продал тебе яды
и не тот кто подтолкнул тебя к перилам или плахе (я помню что ты боишься высоты)
иногда это тот, кто заразу взял, и закрыл кассу, и оттолкнул от мостов и гильотин и виселиц и небоскребов и пятиэтажек и романтической мрази
иногда это тот кто несет солнце за спиной в рюкзаке и случайно рассыпал соль и носит твою одежду. и еще тот кто пытается перебить мертвечину запахом выпечки. еще тот который смотрит на твою трубку в твоем горле изувеченном твоей болью и твоей немотой и поет во весь голос
марсельезу, например
Керелю становится страшно.
- Все идет не так, - говорит он сам себе, это тоже шутовство как будто сам лишился и языка и легких и трахеи и букв, - Все совсем не так, как нужно, и следует взять отпуск, и следует творить богохульство, чтобы ткнули анафемой в лоб и стал пеплом. У меня есть пепел в рюкзаке и еще немного перьев и блестки. И бусы, медные бусы, они пахнут сурьмой и эвкалиптом и кровью
Ему хочется говорить вслух. Хотя бы немного. Вместо этого он давится воздухом, бьется головой об изголовье кровати, выгибается в угол и снова начинает трястись, как сумасшедший.
эрос с танатосом играют в матч наверное в крикет. никогда не понимал крикет. в Индии не играют в крикет, может быть в этом была суть шутки
и в Алжире не играют, в Алжире играют в войну, всегда играют в войну и игрушки вырезают из кипариса и зерна вместо пуль. если бы была возможность он показал бы Линну шрамы: остро наточенные семена оставляют мелкие точки, как от иголок. но шрамов нет, и нет прошлого, и есть только Линн, которого скоро не будет, и он вряд ли сможет понять, потому что потому что потому что ВСЕ ОЧЕНЬ ПРОСТО все слишком просто. все так просто что нельзя понять. разве хотя бы это понять трудно: категории невозврата, категории брака, категории неисправимого как трудный ребенок
подзатянувшийся пубертат
семнадцать лет, Париж, две тысячи четырнадцатый и длинное нескладное тело
есть много вещей которые трудно понять потому что чтобы понимать нужно говорить, а у всех трубки, и у Линна главная трубка похожая на тромбон. и Керель тянет руки, и пытается прощупать ее контуры, но там только теплая кожа, и бьющийся пульс, и кости внизу на плече
это немного обман, но с ним можно смириться, и Линн снова делает что-то невообразимое, лампочка загорается сама собой, издает какой-то жалкий бессмысленный звук и осыпается вниз
Керель тоже боится издавать звуки
свою трубку он давно проглотил и превратил в позвоночник: теперь он латунный
но мысли прут наружу и творят несусветное, бьют обстановку, особенно не жалуют стекло и керамику. деструкция: начало. деструкция: конец. рано или поздно разобьется и Линн (год два месяца)
стоит заняться самоконтролем
[SGN]xiu xiu - joey's song
наутилус - дети любви[/SGN]