и нет этой тоски, навязчивой, как бронхит, ничего изнутри не дергает, не болит;
так достать из-под кожи лёд, из груди пластид, наконец-то себя простить.
я гляжу на луну сквозь тёмный кусок стекла.
тот, что раньше меня любил, не солгал. ц

Словно маленькие бусинки ее чувства рассыпаны по душе, невольно приводя ее в смятение. Она не очень уверена в том, что поступает правильно, что именно так и нужно сделать, раз перо Судьбы рисует для нее эту дорожку. А что если сломать? А можно ли? Ее попытки сломать линию жизни, ту самую линию, которую столь старательно рисовала для нее кудесница-судьба, постоянно проваливались, и все почему-то вновь возвращалось на круги своя, приходя к первому и единственному знаменателю, уготовленному ей по жизни. Ее разрывает изнутри. Волнение. Страх. Неуверенность. Все сразу. Это все просто рушится на нее, будто падающий старый дом, из которого не вылетают кирпичики за кирпичиком, а который падает быстро, болезненно и сразу, не давая опомниться и убежать подальше, а лишь сдирает кожу с твоей души, издевается над ней и бросает в новый омут удрученности.

Она не любит Вену и, кажется, никогда особо не любила этот город. Проще жить там, где когда-то появился на свет, а не убегать от своей жизни, стремясь к высотам на небесах. Часто Наннерль смотрела на звезды из окна своей комнаты, о чем-то мечтала и видела вдалеке зальцбургский парк, но редко когда ей удавалось выбраться туда в одиночестве. А одиночество зачастую она любила. Это нельзя передать словами. Эти чувства еще необузданные, но они помогают ей сосредоточиться и на время отвлечься от жестокой реальной жизни. Они всегда позволяли ей окунуться в небытие спокойствия и сказочных грез, позволить на некоторое время представить себя счастливой бабочкой, летящей сквозь мягкие облака с такими же, как и она сама. Они летят за лучшей жизнью, летят навстречу к своей любви, к своей свободе. Она – одна из них, но широко распахивая глаза, она вновь и вновь убеждается, что этому никогда не бывать, что все будет так, как скажут ей другие, более взрослые.

Она не любит Вену, и кажется, никогда особо не любила этот город. Да, здесь все пропитано музыкой, здесь много таких же музыкантов, как и она. Но все они ищут славы, денег, роскошной жизни, а Моцарт, в свою очередь, занимается музыкой только ради своего удовольствия, не желая что-то кому-то доказываться, не желая казаться лучше, заполучить богатство и славу. Зачем? Музыка не для того, чтобы так пренебрегать ею. Музыка – это часть души. Ее нужно чувствовать, тогда она будет поддаваться тебе, прогибаясь, будто изящная кошка. Тогда она будет к тебе благосклоннее, позволяя творить мелодии небес под великолепный хор ангелов. Брат Наннерль отличный пример этому, но он ушел из семьи за этой славой, как бы ни пытался доказать иное. Доказать, что музыка – его жизнь. Наннерль свято верит в это, но не может противиться собственному подсознанию, понимая, что Вена – город погибели.

Она не любит Вену и, кажется, никогда не любила этот город. Сколько всего дурного можно еще связать с ним? Сколько близких она должна еще потерять, чтобы Вена, наконец, стала к ней благосклонна? Наннерль готова отчаяться, но держится, стараясь забыть эти крупицы ничтожного прошлого, крепко зацепившиеся за ее подсознание так, что она никак не может отодрать их от себя, чтобы хоть на долю секунду почувствовать себя счастливой ,находясь в этом городе. Вдыхать аромат роз… Вместе  с ароматом боли. Притворяться, что ей хорошо здесь, наигранно улыбаться, но мысленно проклинать все, что связано с этим городом. И убежать ей некуда. В одной стороне – ее погибель; в другой – тоже. Здесь, в Вене, она никогда не сможет почувствовать себя на своем месте, почувствовать себя приспособленной к этому городу, привязанной. Казалось, здесь ее держат только любимые, но и они не всегда благосклонны к ней. А в Зальцбурге? В другой стороне ее погибели? Но, увы, там ее ждет лишь строгий отец и замужество с человеком, отравляющим всю ее жизнь. Кусочек за кусочком. Этот яд давно пропитался в ее теле, прочно пустив там корни и убивая душу Марии Анны, частичка за частичкой. Бежать некуда. Она заложница своей жизни.

расскажи мне, что море к вечеру – словно ртуть, как приходит волна
и ложится к тебе на грудь, как вода тебя душит, как пробирает страх.
расскажи мне о том, что можно не умирать. ц

Девушка невольно вздрагивает от внезапно повеянного ветра, стараясь не поднимать глаза ,не смотреть на город, а смотреть только себе под ноги и на свои пальцы, что держат разорванные лоскутки. Все, что ее сейчас согревает – это мужское пальто на плечах и его рука, за локоть которой она цепляется, как за спасательный круг. Она не смотрит никуда, лишь улавливает запахи и звуки. Медля с ответами на вопросы, погрузившись в собственное сознание. На миг она думает, что нужно убежать, что неприлично девушкам с разорванным платьем идти в гости к чужому, совершенно незнакомому им мужчине. Но в следующий миг, прокручивая в сознании его слова, шевеля губами, будто повторяя каждую букву, она вмиг отбрасывает все сомнения. Это одно из лучших событий, что могли бы только произойти с ней в Вене. Наивная.
- Мария Анна меня зовут, - срывается легкий воздух с ее припухших губ, но взгляда она все еще не поднимала. Ждет. Ждет, пока они наконец-то дойдут до квартиры, она согреется и сможет нормально его отблагодарить. Имя Томас вертится в ее голове, будто она так сильно хочет вспомнить кого-то с таким же именем. Наннерль ловит себя на мысли, что этот мужчина – англичанин, но почему-то на англичанина он был не шибко похож. Хотя… какая к черту разница? Он спас ее. Она благодарна ему. И все. На этом история должна закончится. Или нет?
Наннерль молчит. Смущается. Но отказаться от чашечки чая не может. Это необходимый нюанс, ведь она продрогла насквозь, а так хотя бы сможет успокоиться и прийти в себя, затем уйдет к брату домой. Отправив маленькую весточку своему возлюбленному о том, что увидится сегодня они не смогут и попросит перенести это свидание на следующий вечер. Все равно Наннерль пока не собирается уезжать из Вены. Пока.

Девушку окутывает холод и дрожь, грубо обнимая за маленькие плечики, но это лишь мимолетное чувство, которое развевается тут же, стоит ей оказаться в теплой уютной квартире Томаса. Губы ее дрогнули в улыбке, когда его губы коснулись ее кисти, оставляя легкий невесомый поцелуй. Снова смущение. Снова ее щеки наливаются девичьим румянцем, и она отводит взгляд в сторону. Жмется на одном месте, не зная, что сказать в ответ, поэтому и произносит лишь глупую банальную фразу, прежде чем осторожно присесть на край кресла, боясь позволить себе большего.
- Спасибо Вам огромное. Вы так добры ко мне, - ей хочется ударить себя за то, что она так глупо и наивно ведет себя, но Наннерль лишь снова кусает свои губы, перебирая холодными пальцами разорванные оборки платья. Нервничает. Глубокий вдох и такой же глубокий выдох. Время, казалось, остановилось на месте или это ей только кажется? Впрочем, как бы то ни было, она сидит, не двигаясь, и ждет возвращения Томаса с обещанной одеждой.
Раз. Два. Три…
Вот и он. Девушка лишь немного вздрагивает, какими-то удивленными и немного испуганными глазами глядя на него, а затем поднимается, отбрасывая напавшую на лицо волнистую прядь кудрявых волос. Как же они мешаются, и как же хочется забрать их в высокую прическу, оголить тонкую длинную шею, чтобы эти проклятые прядки больше не смели выбиваться и падать девушке на лицо.
- Еще раз спасибо Вам… Где я могу переодеться? – она старается не смотреть ему в глаза, стесняясь, да и голос ее немного дрожащий и тихий, сравнимый шепоту.