Сена выходит из берегов примерно в восемь пополудни; Керель молится в голубятне на крыше какого-то банка. Выходит плохо: окна забиты, жерди переломаны, вынесена дверь, по полу сквозит. Очень скользко - потому что мокро, и еще - потому что здесь перебили голубей, говорят, ходит птичья чумка. У него на руках один, белый с темным подбоем по краю крыла, клюв треснул, пуховой живот - в густой, жирной крови.
Полтора часа до этого он тратит на достойную тризну для остальных: по линии сгиба выдергивает листы из фигаро, складывает вкривь и вкось длинные, узкие конверты, омывает тела в накапавшей в прогнившие доски дождевой воде, тщательно расчесывая острые, колючие перья, вытряхивая грязь из свалявшегося пуха. Сорок три конверта - это сорок три клюва, восемьдесят шесть крыльев, с семьсот лет жизни на всех вместе, это больше, чем керелево, на сорок три клюва, на восемьдесят четыре крыла, на четыреста пятьдесят лет, и еще: они всегда были куда красивее, пока их не перестреляли, как преступников, и... ну... - он абсолютно растерян. Ему хочется плакать, он немного пытается, получается что-то странное: в мутном остром куске стекла он отражается, как тень, совсем едва, больше, конечно, трупы. У Кереля в глазах метель, и руки в грязи и крови, она никак не оттирается из-под ногтей, и въелась в кожу, и он продолжает - монотонно и тупо:
- Просвети очи мои, да не усну я сном смертным; да не скажет враг мой: "я одолел его"... Доколе, Господи, будешь забывать меня вконец, доколе будешь скрывать лице Твое от меня;
Очи просвещаются: метель бушует, блюет туманом, в керелевой радужке сворачивается молоко, затягивает бельмами. Чужие смерти зудят вместе с осыпающейся с кожей пылью и тусклым глиттером. Керель отряхивается, споласкивает руки в дыре в полу: ничего не меняется. Грязь остается на месте. Молоко - тоже. Крови очень много. Ебучее небо безответно.
- Я охуенно устал, Отец, исправляющий человеческие заблуждения, собирающий рассеянных и охраняющий собранных, молю Тебя, излей на христианский народ благодать Твоего единения, да оставив расколы, в единении с истинным пастырем Церкви Твоей достойно служить Тебе, бла-бла-бла (Кереля заедает, как пластинку - что-то рвется в глотке, - он издает смутный хрип, падает мордой в сырые доски. Долгой, тоскливой судорогой изводит тело: наверное так, думает Керель, умираешь в первый раз. Сжимаются ребра, трясутся плечи: не хватает дыхания, чтобы издавать хоть какие-то звуки, скорбь поселяется в керелевом черепе, как раковая опухоль, поэтому он выжидает - молча, - еще минут сорок, тупо и терпеливо ожидая смерти, но судороги не уходят, не снижается давление, не отпускает межреберье. От ужаса закладывает уши: он забивается в угол, обнимает мертвого голубя, как тряпичную куклу, сукин сын обрезал провода, выдернул все штекеры, не берет трубку, даже если
СПАСИ НАС, ГОСПОДИ БОЖЕ НАШ
но в голубятне грязно, не светлеет небо, забитая мертвецами земля молча пухнет и дальше, в соседнем квартале сумасшедший зарезал малолетнюю дочь, через три дома кто-то вешается
И СОБЕРИ НАС ОТ НАРОДОВ, ДАБЫ СЛАВИТЬ СВЯТОЕ ИМЯ ТВОЕ, ХВАЛИТЬСЯ ТВОЕЮ СЛАВОЮ
Сена поднимается, бурлит, мигают и лопаются фонари, от сырости осыпается штукатурка, трещат от напряжения внутри керелевой головы вялые провода, прошившие насквозь город
СЛАВЬТЕ ГОСПОДА, ИБО ОН БЛАГ, ИБО ВО ВЕК МИЛОСТЬ ЕГО)
Керель выходит наружу босым, зареванным и пыльным, коротит стрелки уличных часов, но время - где-то к одиннадцати. Спокойные, довольные люди спешат к ужину, девочка плюет кровью, висельник дергается в последний раз, прежде чем обмочиться и умереть. Все продолжается: он замирает возле витрины какой-то круглосуточной забегаловки, старый жрет куриные крылышки за дальним столом, пара албанцев беседуют за кассой. Там, где потемнее, отражаются керелевы голые лодыжки, разбитые колени, мокрый край светлых грязных бриджей. Он заходит: с него течет. Сена доходит до щиколоток. С неба льет, как из перевернувшейся ванной. Албанцы замолкают: на них чистые, отглаженные передники, казенные козырьки с довольной курицей на логотипе. Керель вспоминает мертвые клювы, очень вежливо здоровается, прячет грязные руки за стойкой; над его головой мерцает лампочка. В меню очень много птицы, от сладкого Кереля тошнит, он просит кофе: говорят, что автомат засорился, придется подождать, пока поменяют фильтры. Раковина отделена от зала короткой, бессмысленной перегородкой без дверей, над которой керелева голова торчит, как семафор. Он выкручивает оба крана, пялится на себя в зеркало; вода быстро заполняет забитую раковину и прет через край, брызгая во все стороны. В зеркале, уже без трупов, он видит всю ту же усталую морду: зачерпнув ладонью воду, пытается вымыть бельма из глаз, стереть трупную белизну с выцветшей кожи, вода меняет цвет, капает на пол грязно-розовым. Пространство статично и безответно. В зале едва слышно звенит готовый к работе кофейный автомат. Небо снаружи разрывается грозой.
Он возвращается к албанцам, вода идет за ним: зал медленно осыпается кафелем, линяет, и свет гаснет окончательно. Керель рассеянно ищет деньги по карманам, находит пару поцарапанных золотых франков, просит прощения, оставляет на стойке. Кофе горячий и пахнет рыбой; он подсаживается к старому. Старый не поднимает глаз. У него заношенный, но аккуратный костюм, ровная проплешина на лбу, он ест ожесточенно, не жуя; наклонившись, Керель стирает ладонью жирное пятно с его щеки, старик отшатывается, но мясо не бросает.
По ящику, он висит под потолком и периодически пускает помехи - круглосуточные новости. Какая-то осада. Какие-то стреляющие. Какие-то уроды в форме. Все, собственно, как и обычно.
- Распогодилось, - внезапно кряхтит старый, опуская мясо обратно в картонную миску. Керель смотрит через стекло; вода из сорванных кранов плещет в реку, гуляющую по улицам. Ему немного страшно. В целом - он очень устал. В воде отражается телевизор: все наоборот, но, в целом, ничего не меняется. Это отличная тактика. Во многом помогает. - Перемочили уродов, - кивает на экран старый. Он достает из кармана платок, утирает жирные губы. - На все воля божья.
- На все воля божья, - мгновенно отзывается Керель, и вместе с раскаленным кофе у него в груди кипит какая-то гневная тварь: он пытается успокоиться, барабанит пальцами по столу, по пластиковому стакану, по расшибленной коленке, но злость не унимается. - Должны были понимать, - продолжает старый; ему, в принципе, собеседник не нужен, и на Кереля он взгляда так и не поднял, но курица кончилось, а рот надо чем-то занять, - Жили, как ублюдки, и сдохли, как ублюдки.
Керель возвращается к албанцам: просит сахара и еще мяса. Сахар кончился. Старый за принесенное мясо принимается крайне охотно. - Я вижу, вы молодой человек хороший, - заунывно начинает он, но рот забит, и едва понятно, что он говорит. - Сами понимаете, Господа прогневить - дело одной минуты, - Керель кивает головой. Судорога возвращается. Пахнет горелым мясом, за стойкой падают приборы: Керель приковывает внимание. Керель выносит витрину: одно крыло привычно и криво стреляет в сторону, печально обвисая и роняя перья, второе, выхоленное и острое, расправляется вверх, бьет прямо в лампочку - она, опасно раскачиваясь из стороны в сторону, едва не ломает маховые перья. Старик давится мясом.
- На все воля божья, - сообщает ему Керель, обмакивая троеперстие в соус для курицы. Бог все еще молчит: протестовать ему неинтересно. Старый трясет руками и хватает ртом воздух; курица попала не туда. Крестное знамение не дает нужного эффекта; наклонившись, Керель целует старого в лоб. - Да святится имя Его.
На улице погасшие фонари трясутся вместе с деревьями, вода подходит к керелевым коленям, перья мокнут и становятся тяжелее: он вершит немного своего правосудия, осыпается краска со стен, оглушительно лопаются окна, медленно, но верно Париж отходит ко сну - лампочки в домах гаснут одна за другой, печально обвисает иллюминация.
БОЖЕ, ТЫ ОТКРЫЛ НАМ, ЧТО МИРОТВОРЦЫ НАРЕКУТСЯ ТВОИМИ СЫНАМИ
Поскользнувшись, Керель едва не падает; там, где он хватается за стену, медленно ползет трещина, и арматура скалится, как уродливая божья пасть. Дом снимает одежду. Дом обнажает внутренности: за обваливающимися кирпичами комната в воздушных шарах, с двухъярусной кровати свешиваются к злобному ливню двое совершенно одинаковых детей в плюшевых пижамах.
МОЛИМ ТЕБЯ:
ДАРУЙ ПРОЧНЫЙ И НЕЛОЖНЫЙ МИР, ЧТОБЫ ЖИВУЩИЕ В СОГЛАСИИ УТВЕРДИЛИСЬ В СТРЕМЛЕНИИ К ДОБРУ
- Привет, - задрав голову, кричит им Керель, и вода льется ему в глотку. Дети, запертые в каменном коконе - запертом, в свою очередь, в совершенно, абсолютно безвоздушном пространстве - безбожном - безбожественном - немного бессмысленном - разве нет? - неуверенно машут руками. Тот, что снизу, очень стесняется; прячет лицо в вороте своей очаровательной пижамки. - Смотрите, какие у меня штуки! Как у птицы.
А ВРАЖДУЮЩИЕ ЗАБЫЛИ ЗЛО ЧЕРЕЗ ХРИСТА, ГОСПОДА НАШЕГО.
Детям штуки нравятся; того, что постеснительнее и потоньше, Керель берет на руки, и он аккуратно трогает перья, ищет, где они крепятся: происходящее ему немного неясно, но, в целом, приятно. Второй, стараясь не отставать от брата, поспешно берется за керелеву протянутую ладонь.
- Альбер, - говорит вежливый мальчик сверху.
- Антуан, - говорит вежливый мальчик снизу.
- Керель, - говорит вежливый Керель, спускаясь на улицу. - Вы читали про Пеппи?
АМИНЬ.
- Хотите быть взрослыми? Никогда не соглашайтесь. Взрослым быть очень грустно, - Керелю трудно говорить: голос осип, задувает в уши, паникующий город шумит на все лады. Дети мерзнут: пижамки тут же промокли до ниток. - Взрослым никто не помогает. Я сейчас буду показывать вам разные интересные вещи. Вы точно расхотите быть взрослыми. Честное слово, расхотите!
Керелю снова хочется плакать, но он, на правах взрослого, совершенно никакого права не имеет: в конце концов, других способов достучаться до ублюдка совсем не осталось. Вариант беспроигрышный: ответит - все обойдется. Не ответит - дети останутся детьми. Это хороший расклад. Правильный. Милосердный.
Ему в самом деле очень жаль.

Они сидят на аттике Триумфальной Арки, Антуан уже уронил вниз ботинок, и он попал кому-то в голову. Это очень смешно. Керель утирает слезы: они никак не могут остановиться, глаза раздражены от постоянной воды, от грязи и от статического электричества, повисшего в воздухе, как шерстяное одеяло. Погасший Париж очень хорош. Немного людей суматошно передвигаются по отупевшим улицам, как муравьи, очень быстро, но абсолютно бестолково. Все остальные - заподозрили не то. Это достойно, но надо было чуть раньше.
- Я устал, - зачем-то говорит Керель вслух. Это - признание, он откровенничает, выходит очень тихо и едва понятно, но теперь кричать, как оказывается, нет никакого смысла. Он, выцветший, истертый до ссадин, права голоса не имел даже тогда, когда не подозревал о возможности его отнять. Права голоса. Права на голос. Голоса, в принципе, тоже. Это - дело самовнушения: расскажи себе, что ты - человек из глины, и тут же начнешь осыпаться пылью, расскажи себе, что молчишь - и больше никогда не заговоришь; Керель говорит об усталости, это постыдно и низко, и он никогда себе подобного не позволял: ни с Гансом, потому что Ганс был весь сплошная рана, ни с Линном, потому что Линн был голый нерв и, к тому же, совершил непоправимую ошибку - доверился, - все доверились, Господи, ты представляешь? Они все доверили свое доверие, и все, как один, грандиозно проебались, потому что ошиблись адресатом. Если объяснять популярно - и на уровне улицы, и на уровне региона, и на уровне страны. Письма не доходят: ящики забиты. Почтальоны синхронно вешаются в забитых корреспонденцией каморках, они все ходят в очках, и многое видят первыми. Они долго глядели в небо - ждали самолетов с почтой, а высмотрели пустоту. Пустота - это изнаночная обивка небес.
- Ложись, - командует Альбер, и Керель послушно кладет голову ему на колени. Мальчик заплетает керелевы волосы, у него маленькие, аккуратные, шустрые пальчики, и косы выходят очень тонкими, едва заметными; одно крыло, поломанное, больно и неловко ложится на мокрый бетон, второе накрывает детей с головами: им, кажется, немного теплее. Керель думает. Думается очень плохо. Ему страшно, страшно, страшно, страшно, страшно, страшно, страшно, и Антуан прикрывает ему рот рукой, но наружу все равно прорывается этот звук - Керель тянет его изо всех сил, потому что, кажется, его подводит даже его глотка:
- АААААААААААААААААААААААААААаааааааааааааааааааааааааааа...
Потому что когда альберовы руки касаются его волос, он обхватывает мальчиково тонкое запястье, и долго держит его в пальцах, и совершенно ничего не видит: ни даты смерти, ни сроков жизни, ни скорейшего, ни дальнейшего, потому что - и это, в самом деле, очень хорошо, и он стремился к этому столько времени - ничего не знать, - но когда это случается, становится еще хуже, - никакого скорейшего, никакого дальнейшего, что бы ни взбрело в его голову этим вечером, не случится вовсе. Он пробует на Антуане: накрывает его ладонь на своем лице своей, аккуратно проходится пальцами по еще скрытыми под тонкой кожей сухожилиями, по едва выступающим бирюзовым венкам, по суставам и костям, ведет дальше, трогает его лихорадочно горячий лоб, но ничего не происходит, знание не приходит, потому что знания не существует в перспективе, потому что не существует перспективы и, в целом, нет никакого смысла продолжать, но он все равно тупо, дико и некрасиво воет в свой кулак, тянет эту свою "а" в бесконечность, в Париж, расходящийся по сторонам от Арки, и внутрь себя, потому что иное не имеет совершенно никакой практической ценности, и его злая, пустынная тварь пристыженно молчит, и зверь в нем роняет с губ бешеную пену, и отбивает челюстью отчаянную дрожь.
Потом они играют в ладушки и поют про братца Жака: Керель осип, и голоса близнецов разносятся по округе, возвращаясь с пустых улиц эхом.
- Ты грустный, - сообщает Антуан, когда они, утомившись, спускаются вниз.
- От меня ушел папа, - подумав, отвечает Керель, подтягивая Альбера на руках, чтобы он поудобнее сел.
- Ты слишком большой для папы, - замечает Альбер, устроив голову на его плече. Дети немного согрелись, дождь почти перестал, Керелю не хочется много двигаться, и при каждом шаге он загребает ногой воду, пуская волну. - Мой папа - врун, - антуанова пижама совсем промокла и, соотнеся силы, Керель берет на руки и его. Ему, в принципе, не тяжело: пропитавшиеся водой перья нести куда сложнее.
- Оо, - понимающе тянет Альбер. - Врун, - их папа тоже врун, Керель знает, потому что видел, пока их мама пережидает непогоду в кафе на Риволи, лгунишка-отец обжимается с другой, у нее девочка, а отец всегда хотел девочку, ну... и...
Его неожиданно осеняет, но это длится недолго.
Может быть, он тоже хотел девочку.
Может быть, он вообще... эээ... чайлдфри. Надо было, - Керель прикрывает глаза, роняет голову на грудь, и ему неожиданно становится очень трудно идти. Очень, очень, очень трудно, - пользоваться контрацепцией, СЕЙЧАС-ТО, ОТЕЦ, НАТЯГИВАТЬ НА ВСЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ПО ГОНДОНУ - ДЕНЕГ НЕ НАПАСЕШЬСЯ, А? МОЖЕТ БЫТЬ, АБОРТ?
О! КАК ГЛУБОКОМЫСЛЕННО: АБОРТ ПОСЛЕ РОДОВ. ЭТО ЖЕ, ДРУГ, УБИЙСТВО. ВОТ ТАК НЕЗАДАЧА.
ГОРАЗДО ПРОЩЕ - О, ГОРАЗДО ПРОЩЕ! - СДАТЬ В ДЕТДОМ, ПРАВДА? ТОЛЬКО ВОТ КАКАЯ НЕПРИЯТНОСТЬ: ВСЕ ПЕДАГОГИ РАЗБЕЖАЛИСЬ, ЖРАТЬ НЕ ДАЮТ, НА ПОСТЕЛЯХ НЕ РАЗЛОЖЕНО, КОМУ-ТО КАРАНДАШОМ ВЫКОЛОЛИ ГЛАЗ. ДАВАЙ, СЛЫШИШЬ, ПОСТУПИМ ПО-ЛЮДСКИ: СПАЛИМ ЕГО НАХУЙ! ОДНА СПИЧКА - И ВСЕ! НИКАКИХ ПРОБЛЕМ! ГОСПОДИ,
МЫ, НЕДОСТОЙНЫЕ, БЛАГОДАРНЫ ЗА ТВОИ ВЕЛИКИЕ К НАМ БЛАГОДЕЯНИЯ. СЛАВИМ ТЕБЯ, БЛАГОСЛОВЛЯЕМ, БЛАГОДАРИМ, ВОСПЕВАЕМ И ВЕЛИЧАЕМ ТВОЮ БЛАГОСТЬ! ОТЕЦ! ГОСПОДИ! ПАПА! Папочка, вернись, пожалуйста, мне без тебя так плохо, папочка, пожалуйста, мне так плохо, мне кажется, я умираю, папочка...
Он запрокидывает голову, открывает рот пошире. Криков больше не осталось: вода идет вниз по глотке и тошнотворно сворачивается в желудке. Близнецы следуют его примеру, и он, кое-как сменив положение, закрывает обоим рты ладонями. Папа, конечно, врун, но это не повод простужаться. Если все пойдет по плану, завтра придется идти в школу, а кому нравится ходить в школу с температурой и насморком?
Вообще-то, размышляет Керель, в школу ходить не нравится никому вне зависимости от состояния. Поэтому - он так решает, и это будет так - в школу завтра никто не пойдет. Если совесть зажрет его настолько, что он опустит руки, придется брать братьев с собой: может быть, в Алжир, может быть, куда-то еще, куда-то подальше, было очень хорошо в Сан-Франциско, куда-то, где теплее, где, когда он умрет - если он когда-нибудь умрет, но... керелево дыхание рвется, по телу проходит еще один спазм: ну что это, в самом деле, такое, сколько можно реветь, - если он когда-нибудь умрет, можно будет сажать поверх земли сливовые деревья и нанимать птичниц, чтобы позволяли прилетающим господам срывать фрукты прямо с веток, чтобы... чтобы...
Антуан спит: его голова упала на керелево плечо, он мерно и тихо сопит, сжав край керелевой майки в кулак. Альбер пока бодрится, но это ненадолго - у него уже понемногу закрывается глаза, его тело дергает, когда он начинает засыпать, и голова мгновенно подлетает, он смотрит, не заметил ли кто-нибудь его слабости - ему, наверное, страшно интересно. Когда страшно интересно - это хорошо. Когда-то с Керелем бывало "страшно интересно", но оно быстро кончилось: выяснилось, что он больше не интересен совершенно никому.
(Это получалось странно: он соображал, пытался делать так, как надо. Пытался возмутить, вызвать что-нибудь, хотя бы немного похожее на раздражение: так Раним давала ему подзатыльники, когда он воровал персики из соседского сада, а Азхар устраивал долгие серьезные разговоры, начинающиеся с "понимаешь, в чем дело", когда он забывал пару слов из такрира. Ему не понравилась химия: конечно, нет ничего лучше старого доброго свежего гашиша. Он попытался напиться - родители не любят, когда дети напиваются, - вышло смешно, а на утро немного болела голова, и ничего больше. Что может быть возмутительнее? Однажды он лег с кем-то в постель: сначала было щекотно, потом - больно, потом - неловко. Он ждал целую ночь: молился в подушку. Никакой небесной кары. Никакого фидбэка. Никакого отклика. Что он сделал не так? Может быть, надо было учиться рисованию - это обычно бесит родителей, - может быть, надо было уехать без спросу в другую страну? Устроить пожар в архивах? Заняться самоуправством? Ничего не помогло. Ничего не помогло. Скорее всего, уже и не поможет)
Когда он снисходит, Керелю хочется закричать, но он не может: дети спят. Это ясно: он, какая-нибудь местная шишка числа архангелов, олигофренопедагог, заинтересованный в том, чтобы Образумить и Вернуть На Путь Истинный: Керель раздражен. Керелю больно и плохо. Керелю вообще-то все еще семнадцать: когда семнадцатилетним больно и плохо, они убивают себя или убивают других. Разумеется, с соответствующей толикой замогильного пафоса. По-другому не выходит.
- Тихо, - замерев посреди улицы, он прикрывает глаза, но ненадолго: подпускать к себе чужих он не хочет. Чужому тоже плохо, но это "плохо" - другого толка. С ним можно мириться. Оно заметно. Оно решается парой движений. - Нельзя будить детей. Нельзя будить детей...
И он говорит - шепотом:
- Я не хочу так.
И еще он говорит:
- Я слишком долго ждал. Я не люблю ждать.
И еще:
- Мне плохо. Помоги мне.
(Настолько тихо, что слышат, наверное, только Альбер с Антуаном - но где-то глубоко внутри, - внутри своих снов и внутри своих голов. Это их последние сны, и Керель не может на них посягать, поэтому он замолкает)
(- Но ты не поможешь, - добавляет он про себя, потому что они никогда не помогают - не в их компетенции. ПОМОГИ СЕБЕ САМ: негласное мотто. Хорошо, решает Керель, помогу. Но если кто-то посмеет мне помешать...)

Мизансцена: на пятнадцать минут внутрь. Златовласый Антуан, в жемчугах, парче и шелке, держит серебряный поднос: на него странный мертвый человек кладет слепую керелеву голову. Сзади - развал, красные флаги, раззявленные злобные пасти, за каждым углом - албанцы, набитые лезвиями и лозунгами. Это девяносто восьмой год. Неловко дернувшись, Керель оттягивает ворот драной кофты: под ней наливается кровью еще один оскаленный рот, проделанный в нем, вероятно, на всякий случай. Рот редко и густо отплевывается, и на антуановы золоченые ткани омерзительно и жирно льется. Наверное, ему не понравится, когда он проснется.
Еще одна: на двадцать три наружу. Златовласый Альбер в простом крестьянском платье вскрывает Керелю глотку на светлые простыни. Вокруг очень дымно и плохо: умирают и другие, но ему почему-то тошнее всех. Это Алжир, шестидесятый год: было больнее всего, он видел разрушенными вилайеты и семейства, растоптанными фрески и мозаики, сожженными поля и хозяйства. Становится тепло и мокро чуть пониже ребер - туда вошел штык-нож, когда он попытался (в порыве крайней сентиментальности, конечно) выстоять собственный дом. В доме уже давно жили другие, но было много детей, и много добрых, и они перерезали всех. Его - в первую очередь. Почему-то так вышло.
- Нет, нет, нет, нет, нет, - умоляюще скулит он, отшатываясь назад: маленький человек внушает ему почти кататонический ужас, это ужас из категории "ювенальная юстиция", или: "бубонная чума", что-то чрезвычайно взрослое, абсолютно бесконтрольное, промозглое до костей, но он упрямо борется, - Ты говоришь слишком громко, не разбуди детей, не разбуди детей, не разбуди...
не укради
Он прижимается губами к антуанову лбу, легко сдувает упавшую волнистую прядь, поспешно целует и Альбера, не открывая глаз: прошлое - изведанное - исчувствованное - в нем бушует и рвет все новые и новые раны, шрамы, которых не бывает на этом теле, они вскрываются омерзительными на вид искусными экзотическими цветами тонкой работы. Он - украл, и теперь они - это его, и он сжимает объятья все крепче и крепче, потому что ОН пришел, чтобы ОТНЯТЬ, но так нельзя, нельзя украсть уже украденное, просто посмотри на меня - внимательнее - ЕЩЕ ВНИМАТЕЛЬНЕЕ! ПОЧЕМУ НИКТО НИКОГДА МЕНЯ НЕ СЛУШАЕТ, - мне слишком больно, мне слишком плохо, у меня нельзя ничего отнимать, мне так нужна помощь, мне так нужна помощь...
не убий
Мизансцена: на полчаса вверх. Спящие, И Тот Кто Смотрит: у Кереля от усталости страшно дрожат руки, в детском запахе он задыхается, сжимая тонкие плечи, перебили всех голубей, но у них такие мирные, тихие лица, это тальк, и свежие ткани, и красные апельсины, и шампуни на маслах, и лавандовое мыло, и типографская краска (прежде чем заснуть, они читали книги): от Кереля за полмили несет песком, тоской, забродившим виноградом и сладким гашишем. Он обрел первородную форму: осунулся, побелел, сбил все колени, выплакал все глаза, но вернулся в свою константу. Воровать айву. Стрелять горохом. Послушно справляться с намазом. От него никогда не пахло ни тальком, ни лавандой, ни апельсинами - только песком, всегда... всегда песком, - Пожалуйста, оставайтесь со мной, оставайтесь со мной всегда, - шепчет он в оба хрупких тела, и слышит, как сводит кости, и как струнами визжат нервы (он знает, как струнами, струны - это единственное, что он знает), и видит, как вместе с его кровью мешается детская, сначала редко, потом - потоком, как Сена, выходящая из берегов
не обними
Неаккуратно и больно выгнув руки, он пытается прикрыть детям рты, чтобы они не плевались кровью, но ее все больше и больше, он видел много, но столько, кажется, никогда, и на него нападает паника, - Не разбуди, не разбуди, не разбуди детей, - лихорадочно причитает он, сложные и четкие системы у него в руках распадаются на обыкновенное мясо, проседают изломанные кости, блекнет кожа, темнеют волосы, это случилось само, оно случилось случайно, случилось случайно, случилось случайно, СЛИШКОМ МНОГО ЛЮБВИ, кто-то передушил всех голубей, кто-то передушил... детей никак нельзя хоронить в листах фигаро, понадобится слишком много листов, - Нет, не расстраивайтесь, - он крепко держит откидывающиеся на треснувших хребтах аккуратные головы, как у младенцев, нельзя позволять младенцам держать голову самим, это очень вредно, позвоночник очень слабый, может случиться что-то непоправимое, со спящими детьми точно так же, и с мертвыми детьми, но они просто спят, очень глубоко и сильно спят, и их ни в коем случае нельзя будить, если бы было иначе, наверное, наверное, наверное кто-то бы отозвался, было бы как-то иначе, - он бросает беспомощный взгляд на Маленького Человека, но тот молчалив и безразличен, и они действительно спят, ведь он бы как-то отреагировал, как-то отреагировал, конечно, все в порядке, они просто спят, просто очень глубоко, очень сильно спят,
не разбуди, не разбуди, не разбуди
Ему хочется говорить, но это будет: эгоизм - в самом деле, что еще он может сказать, и эти казенные выписанные речи - он сам жег и рвал их при любой возможности, и слушать ему совершенно не хочется, бедные, бедные дети, мертвые дети, дети с треснувшими ребрами, дети с красными ртами, дети, не выдержавшие объятий, - Они так крепко спят, что даже не слышно, как дышат, - тихо говорит он, ежась от холода и сырости, ему, конечно, не верится, но - НЕ ВЕРИТСЯ, ХА, - ему давно ни во что не верится, совсем ни во что, и Маленькие люди, и Большие люди, и Просто Люди никогда, никогда, никогда не смогут ему помочь, они так не хотят помогать; он опускается рядом, очень мокро, очень холодно, и если сесть, вода поднимается до бедер. Керель ведет ладонью по альберову личику: оно, мирное, аккуратное, выглядит, как восковой слепок, у него ровная кожа, маленький шрамик от ветрянки на подбородке, глаза прикрыты гладкими нежными веками, и внезапно от этого лица ему становится так страшно, ТАК ЧУДОВИЩНО СТРАШНО, что на мгновение останавливается все движение, прекращает ток кровь, дыхание становится спазмом, нервы сводит судорогой.
- Смотри, - он очень нежно улыбается, снова прикасаясь губами к обоим лицам поочередно. - Я все-таки их убил.
Он тихо смеется себе под нос, перебирает наплетенные Альбером косы, щекочет кончиками антуанов нос, поправляет воротнички, спускает их рукава, чтобы не замерзли. Волосы от дождя совсем спутались: он вычесывает их пальцами, забирает пряди назад, наверх, со лба, иначе будет чрезвычайно щекотно спать. Раньше он никого и никогда не убивал, тем более - своих друзей, и это очень странно: как будто провернул себя через мясорубку. Кереля отчаянно трясет; рукав легкого пальто Маленького Человека неприятно трется об его голую руку. Это - точное, ясное знание, абсолют знания, Самое Первое Знание Из Всех: он один. Никто не поможет. Он был один, когда Азхар и Раним готовились к революции, и он был один, когда умирал на Бастилии, и каждый раз после этого, когда умирал, он все равно был один, не было времени, когда он НЕ БЫЛ ОДИН, НО ВЕДЬ ЭТО ТАК СТРАШНО - БЫТЬ ОДНОМУ, ЭТО ТАК СТРАШНО, ЭТО ЧУДОВИЩНО СТРАШНО, ЭТО СТРАШНО, И ЭТО ПУСТО, И НЕТ СЛОВ, ЧТОБЫ ЗВАТЬ, МАМА, МАМОЧКА, МНЕ ТАК СТРАШНО, ГОСПОДИ, МАМОЧКА, ЗАБЕРИ МЕНЯ ОТСЮДА, ПОЖАЛУЙСТА, Я ТАК ЗАМЕРЗ, Я ТАК УСТАЛ, КАЖЕТСЯ, Я НАТВОРИЛ ОЧЕНЬ ПЛОХОГО, МАМОЧКА, ПРОСТИ МЕНЯ, ПОЖАЛУЙСТА, Я БОЛЬШЕ ТАК НЕ БУДУ, Я БОЛЬШЕ НИКОГДА ТАК НЕ БУДУ, МАМА, МАМОЧКА...
- Я хочу домой, - просит он, и дождь усиливается в разы. - Я хочу домой, по-настоящему домой, забери меня домой, - руки заняты, Маленький Человек отчаянно мерзнет, и он аккуратно проталкивает локтем за его спиной уродливое, кривое крыло, чтобы хоть как-то прикрыть от ветра. Руки сводит от холода и силы: одежда на детях помялась, кожа продавлена от керелевой хватки. - Я хочу домой, ты понимаешь, о чем я говорю, домой, я больше так не хочу, я хочу домой, я очень хочу домой, - его замыкает; он рассеянно укачивает на одной руке Антуана, на другой - Альбера, выходит в разном темпе, и от этого они, может быть, проснутся, а ему так не хочется, чтобы они просыпались, детей так трудно уложить, - Я хочу домой, я хочу домой, я хочу домой...
Маленький Человек не имеет понятия: дома у него никогда не было. Керель жмурится, запрокидывает голову, продолжая мерно покачиваться из стороны в сторону (это его немного успокаивает): там жарко, и там пески, и горят травы, и очень много голосов, кто-то играет струнами, кто-то бьет в банки, и эта музыка много прекраснее любой другой, это такая красивая музыка, какой никто никогда не слышал, она давно умерла, эта музыка, но Керель запомнил, и он может играть: и на мандолине, и на лютне, и на скрипке, и даже на арфе, но красивей, чем на консервных банках, не будет никогда. Это заимствованная красота, и ее воспроизвести он никак не сможет. Керель не вяжется с красотой. Керелева любовь имеет обыкновение убивать. Может быть, именно поэтому Он отказался иметь с ним всякое дело: зачем ему нужен брак.
И - это самое, самое отвратительное, - в нем еще есть совсем немного надежды: может быть, Маленький Человек его поймет, но Маленький Человек весь внутри своей головы, и в своих правилах, и в своих... - Ты зануда, - тоскливо стонет Керель, прижимая к себе детей покрепче: еще крепче, и еще, и они снова льют немного крови, - Я хочу домой... А ты страшный зануда...
[SGN]1М: Караваджо, Саломея с головой Иоанна Крестителя
2М: Фурини, Юдифь и Олоферн
3М: Соломон, Спящие и бодрствующий[/SGN]