Кровавая бойня. Иначе назвать случившееся сражение не мог никто, и лишь крики воронов, слетевшихся на алый пир, пронзали наступившую всепоглощающую тишину. Легионеры с досадой пожинали плоды своих трудов – с одной стороны вражеские отряды были полностью уничтожены и лишь редкие силачи, пережившие атаку выверенной как часы пехоты, еще могли наблюдать за тем, как самых безнадежных их них отправляют вслед уже почившим, добивая ударами мечей. С другой – они впервые встретили столь свирепых противников, даже не ведающих самого элементарного страха. Напротив, в какой-то степени познать страх пришлось римлянам. Но судьба была жестока к народу дуротригов, принявшего на себя один из первых ударов императора Клавдия. В попытке доказать сенату свою состоятельность, болезненный мужчина предпринял дерзкий и опасный шаг встать в один ряд с самим Цезарем, и в первые месяцы кампании можно было бы сказать, что предприятие закончится успехом.
Ничего подобного прежде варвары не видели. Сплоченным строем чужеземцы смогли отбить удар вставших на защиту своего дома воинов, выкосив под корень ближайшие деревни и сравняв их с землей, словно и никогда не было дуротригов, словно их мечи и топоры не попадали в цели, словно их воинственность как волна разбивалась о скалы, выстроенные неприступными римскими щитами. Натиском, достойным храбрейших, они упрямо кидались на легионеров, пытаясь прорваться через заслон и нанести врагу хоть какой-то ущерб, но ни магия друидов, ни сила их собственных рук не могли обеспечить им победу. На деле они оказались так далеки от славного триумфа, насколько даже не могли представить, ведь в бою пали не только простые воины, но и их вожди. И хуже всего было то, что погибли не только вожди, но и их наследники…
Филидас пал первым. Окруженный десятком врагов, отчаянный воин держал оборону столько, сколько могли позволить кровавые раны по всему его телу, изрисованному татуировками в честь былых побед. Израненный, и потому разъяренный как дикий лев, он бросался на окруживших его римлян с яростью и ненавистью, отбивая изматывающие удары и не замечая глумливых усмешек. Его загнали в угол, но Филидас все равно стоял твердо на земле, пока с глухим стоном из рук не выпали оба меча… Подло пронзенный со спины, молодой воин успел бросить лишь один взгляд в сторону брата, Киллида, сражающегося на другой стороне Акс, реки, что разделила поле боя надвое, а армии – на два кровавых театра, где с одного берега отчаявшиеся дуротриги могли наблюдать за тем, как самые смелые умирают от смертоносных гладиусов, напрасно кинувшись на римские укрепления.
С падением Филидаса юный Киллид совсем потерял голову от горя, кинувшись вслед за братом и отрядом самоотверженных соплеменников наперерез вражеской когорте, продвигающейся дальше, к последней оставшейся стоять крепости их народа. Никто не мог, да и не думал, остановить молодого воина, потому что в противном случае это был бы позор, прежде всего для самого Киллида, долгом которого было защищать свою землю и мстить за пролитую кровь родных. Что можно было говорить в таком случае о других оставшихся пока что в живых, коим довелось увидеть смерти отцов, братьев, матерей и сестер? Их осталось так мало, что перспектива выжить на поле брани казалась насмешкой над самим понятием чести.
Увидев смерть одного своего племянника, Торин никак не мог защитить второго, разве что попытаться помочь и умереть, сражаясь с ним плечом к плечу, поскольку отступать за крепостные стены уже было слишком поздно. Часть их народа бежала в леса на западе, большая же часть уже оказалась повержена, а горстка дуротригов, воодушевленная порывом своих вождей, вряд ли могла изменить ход битвы. Не за победой кинулись в едином порыве воины, а за славной смертью, тяжелыми ударами прорывая строй римских легионеров. Но обученная армия чужеземцев вынесла последний отчаянный порыв и поставила на колени уже пленников, расстроенных тем, что не разделили участь павших.
Пока дни сменялись ночами, рассветы сменялись закатами, ход случившейся битвы Торин постепенно начинал забывать как страшный, утекающий словно вода из рук, сон. Тот жар, который охватил его тело, тот кровавый поток, который окроплял его оружие, те крики и вопли, что оглушали со всех сторон, молотящий по металлу металл, звон которого тяжело было с чем-то спутать… Последний вздох Киллида и собственный отчаянный беззвучный вопль, когда головы поверженных племянников с дьявольской улыбкой прикатил к поверженному лидеру дуротригов один из центурионов второго «Августа». Беззвучный ли? Или тот дикий рев, больше похожий на звериный, просто оглушил его самого?
Вырастив обоих мальчишек как своих собственных детей, он увидел их смерти и надругательства над телами павших, не в силах что либо изменить или хотя бы отомстить. С того дня, как дуротриги проиграли легиону, он сидел в цепях, как дикое животное, опасное и голодное до крови… Но постепенно кровожадность сменилась отрешенностью. Все ужасы последних месяцев, проведенных в армейской тюрьме, растворялись в каждодневном кошмаре нового бытия. Казалось, Торин уже не отличал реальность от своих видений, в которых племянники оставались живы и здоровы. Он сам был ранен и провел целый месяц в бреду, на грани жизни и смерти. Торин толком не ел, не пил, а когда оправился к вящему недовольству легионеров, молча сносил все скверные привычки своих надзирателей от побоев до издевательств самого гнусного характера - напоминаний о поражении, что поставило окончательную точку в войне дуротригов и римлян, пришедших на их земли.
Они хвастались трофеями, доставшимися от его народа из сожженной последней крепости, кичились украшениями и оружием, что отняли у поверженных воинов, иногда даже не замечая, как часть награбленного падает в грязь. Римляне не знали, какие ценности держали в своих руках. Втайне от всех на свете, не разжимая кулаков, воин хранил то единственное, что осталось от племянников – бусины с их волос, с символами, что когда-то при рождении стали их талисманами на всю оставшуюся жизнь. Братья достойно погибли, не опозорив своих предков и дядю, поэтому память о них Торин собирался хранить ровно столько, сколько отпустят времени боги, пока он еще мог дышать, хоть и не понимал, зачем.
Дуротриг проиграл и сражение, и войну и совершенно потерял интерес к жизни, став пустым внутри, несмотря на внушительные габариты и рост. Дикий с виду варвар, в шрамах, в диких для римлян рисунках, украшавших его тело, со спутанными космами волос и бородой, был опечален так сильно, что никакие физические тревоги бренного мира уже не беспокоили ни душу, ни тело. Ему было все равно, куда и как его везут, будь то побережье собственных земель, трюм корабля, на котором рабский груз переправляли на континент с частью войск генерала Плавта, или леса и поля неизвестного государства, откуда появились римляне… Или сама их цитадель, столица, куда вели все дороги.
Рим, воплощение всех страхов и невообразимых мечтаний любого смертного, оказался для Торина миражом, где ничего не имело значения и мерещилось не более чем призрачными очертаниями. Затянутый туманом словно в саван, Рим предстал заколдованным царством. Солнце еще не встало над горизонтом, когда караван и цепочка заключенных, следующая за вагоном с провизией, оказались у ворот вечного города. И несмотря на свои габариты, город был невообразимо тихим, что первым делом и насторожило привыкших ко всевозможным звукам и шуму природы варварам. Их словно вели на расправу, в чем пленные были, по сути, правы.
На улицах в столь ранний час сновали разве что рабы, спешащие по своим утренним делам, кто с тюками одежды, кто с корзинками еды. Их появление предвещало скорый рассвет, когда на мощеные улицы выйдут хозяева роскошных вилл и жители инсул. Здания стремились в небеса, словно воспаряя к ним, и удивленные таким зрелищем варвары искренне считали себя на том свете, среди дьяволов или демонов, о которых в их легендах говорилось испокон веков. Потому что люди в таких домах жить не могли и лишь темная сила могла держать стены ровно.
Но все же в окнах постепенно стали мелькать лица жителей, городских обывателей, рабов, их хозяев, торговцев и покупателей. Рим ожил, едва солнце коснулось черепичных алеющих крыш и белоснежных мраморных стен. Вдруг оказавшись на запруженных улицах, идя через толпу на рынок к форуму в череде приговоренных к самой незавидной участи на свете, дуротриг самозабвенно брел вслед за работорговцем, которому по согласованию с каким-то другим римлянином выделили время и место для продажи своего товара. Торин лишь изредка поднимал голову, чтобы осмотреться по сторонам и признать трагичный факт того, что потерялся в чужом мире и остался совершенно один. Одетые в туники римляне и римлянки были так не похожи на его соплеменников – богатые и не очень ткани увешивали их тощие или весьма громоздких габаритов фигуры, а легкая обувь позволяла почти бесшумно перемещаться по каменным дорогам, ведущим к сердцу города.
И слава богам, увидеть его довелось лишь немногим. Большую часть дуротригов убили, прочие же бежали, и именно их, отловленных как дичь, должны были продать в рабство вместе с некогда вождем всего воинственного народа, которому унижение, что естественно, было хуже смерти. Только потому жизнь и сохранили, чтобы отомстить за яростное сопротивление, которое вопреки совершенной неподготовленности к новой напасти проявили его братья, бесстрашно сражаясь с легионерами. Но должного внимания своей участи Торин не уделял, напротив, он был совершенно равнодушен ко всему происходящему вокруг.
На невысоком деревянном плацдарме, куда в ряд выстраивали рабов, Торин взошел как на плаху, совершенно безразличный к своей дальнейшей судьбе, поскольку искренне полагал, что хуже уже не будет ничего и никогда. Вокруг галдели голоса, люди обменивались придирчивыми взглядами, рассматривали живой товар как на витрине вазы или скот в хлеву, пытаясь выторговать себе удобную цену. Он просто не понимал, что происходит, да и не стремился к этому, смотря лишь в пол, на котором до него стояли десятки таких же бывших воинов. Лишь тягостное ощущение одиночества заполняло его мысли и душу, поэтому угрозы для себя Торин не чувствовал. Опущенный прискорбный взгляд, игнорирующий ржавые цепи кандалов, что сковали его запястья, и табличку с описанием, кто он таков и откуда, повешенную на шею как бирку, на краткий миг померк от удара в под дых. Вспыхнув от злости и фыркнув как бык, Торин едва ли ссутулился, лишь злобно уставившись на некогда такого же как он сам, но с недавних пор бывшего раба, упитанного вольноотпущенника с явным безжалостным интересом продать товар как можно дороже, даже если это значило приукрасить характеристики и не уточнить детали правды. Мужчина пытался продать его какому-то богатею, нуждающемуся в рабочих для своей виллы, и рассказывал на непонятном для уха языке историю о том, кем являлся раб до поимки. Услышав слово, напоминающее название его племени, Торин гордо вскинул голову, стиснув от злости зубы. Трагичная история его племени теперь служила предлогом завысить за знатного варвара цену, но для самого дуротрига причиной ненависти стал лишь пренебрежительный тон.
Сомнения же на лице покупателя развеять работорговцу так и не удалось. Едва вольноотпущенник вздумал прикоснуться к лицу варвара, чтобы показать товар во всей красе и сохранности в дороге, как тот без лишних раздумий зубами впился в протянутые к нему пальцы и откусил целых два, выплюнув их под ноги орущему римлянину. Сплюнув следом чужую соленую кровь, которой испачкал подбородок будто волк, Торин злорадно хмыкнул, демонстративно зазвенев цепью, говоря тем самым, что даже в оковах был сильнее любого их них, всех тех, кто с ужасом взирали на дикаря. Но одобрения со стороны даже бывших соплеменников дуротриг не услышал, напротив, столпившихся рядом пленников охватил священный ужас, едва толпу зевак растолкали городские стражники.
Патрулирующие улицы солдаты уже спешили на помощь зовущему всех богов и правоохранителей работорговцу, вытаскивая на ходу короткие мечи. Торин надменно вздернул подбородок, готовый принять долгожданную смерть, признав знакомое оружие в руках подоспевших римлян воинов. Но как только варвара сорвали с плацдарма, уронив на пыльную мощеную дорогу, чтобы казнить на месте за причиненный вред, некто неизвестный быстро подскочил к сержанту, возглавляющему отряд. Торин не видел лица незнакомца, тяжело поднимаясь сначала на колени, а потом во весь рост, но тот по сути спас дуротригу жизнь без всякой на то очевидной для Торина причины. Он и не представлял, что столь желанная смерть станет спектаклем на чьих-то чужих похоронах, о чем договаривался безымянный раб с правоохранителем. Неизвестный спешно зашептал стражнику на ухо не то предостережение, не то совет, к которому сержант патруля с неохотой, но все же прислушался, приказав своим людям не убивать дуротрига, а лишь увести его подальше от форума. Только звон монет, знакомый и Торину, говорил ему правду, не нуждающуюся в переводе – его перепродали. Но кому и куда?
Римляне говорили на своем родном языке, одно звучание которого уже казалось дуротригу жуткой насмешкой. Он не понимал и слова из того, что произносили пленившие его солдаты, принявшие на какой-то вилле слуги и другие дикари, оказавшиеся в рабстве у знатного патриция. Заметив лишь краем глаза богатое убранство чужого дома, Торин оказался в зловонном подвале, где томилась целая тюрьма для таких как он пленных. Но не менее свирепые на вид варвары уже могли изъясняться с заметным акцентом на том же наречии, что называли латынью. Дуротригу же оставалось лишь догадываться о том, что ожидало его уже на следующее утро, и почему другие дикари смотрели на него с какой-то равнодушной жестокостью, будто приняли чужую сторону не только в плане речи, но и в плане мыслей, ход которых явно можно было назвать враждебным.
Следующие несколько суток оказались самыми тяжелыми, полными побоев каждую ночь и бесполезно прожитыми днями, дабы «подготовить» раба к грядущей расправе на потеху римлян. Проснувшись от болезненного сна в силу грубого пинка в бок на холодном полу в подвале виллы, Торин неохотно последовал за слугами патриция на улицу, спустя бесконечное море времени уже потеряв счет дням и нить смысла всего происходящего. Во внутреннем дворике новой виллы, куда его привели ближе к вечеру, давно столпились зрители, предвкушающие кровавое развлечение в честь чьих-то похорон.
Выстроенные вдоль высоких стен между колон, словно вновь для продажи, но уже самой смерти в руки, рабы наблюдали за тем, как из их числа выбирают по двое, чтобы стравить на потеху смотрящим представление римлянам, распивающим вино из дорогих кубков на кушетках и табуретках, расставленных в просторном атриуме. Бассейн частично прикрыли, чтобы сделать сражения эффектнее. Битвы варваров изрядно веселили собравшихся господ и их спутниц, болеющих и охающих за своих краткосрочных фаворитов, пока очередь не добралась до Торина.
Впервые расставшись с цепями за долгое время плена, дуротриг со жгучим презрением воззрился на кинутый к его ногам меч, медленно и по-царски уверенно растирая затекшие и покрасневшие запястья. Осмотревшись по сторонам как дикий зверь, Торин заметил лишь один пристальный и по-своему такой же печальный как у самого варвара взгляд почему-то выделяющегося из толпы римлянина. Но выкрик на другом, еще более грубом и непонятном языке, вынудил Торина присмотреться к вставшему напротив сопернику. Подобрав свой меч с завидной быстротой и легкостью, словно только и ждал этого момента, германец победно вскинул руку, будто собравшиеся римляне были его поклонниками, от которых он ждал поддержки и оваций... Но особой радости у римлян этот жест не вызвал, да и рваться в бой германец не спешил, забыв о браваде. Будучи едва ли не на две головы ниже дуротрига, германский варвар не знал, как подступиться к своему противнику, явно игнорирующему «угрозу», то подскакивающую к нему словно для удара, то кружащую вокруг будто для поиска удобной позиции или слабых мест врага. Наблюдатели с замиранием сердца стихли, быть может и от разочарования или скуки, или потому что фигура Торина стала сосредоточением невидимой силы, прежде никому из них неизвестной. Или просто потому что ожидания не оправдались, но долго так продолжаться не могло, и трусливого германца отозвали от миниатюрной арены.
Один из гостей, в военной форме и с охраной, напоминающей тех самых легионеров, что уже успели повстречаться дуротригу в его родной стране, громко и самоуверенно разъяснил для присутствующих происхождение варвара, стоящего перед ними в гордом одиночестве. Потрепанные тряпичные сапоги и брюки, оголенный торс, изувеченный шрамами, дикий неотесанный вид в целом удачно дополняли рассказанный с презрением образ кровожадного и бесстрашного вождя. Но услышав вновь название своего народа, да заметив, как сопровождающие военного легионеры выступили вперед, вытаскивая из ножен гладиусы, Торин с диким рыком встал в стойку, сжимая и разжимая кулаки, да переступая с ноги на ногу, чтобы вовремя кинуться в атаку или отбить нанесенные удары. Этого соперника он готов был встретить с боем, желая мести больше, чем расправы над собой. Но браться за меч оказалось слишком поздно, один из легионеров поспешно взял оружие во вторую руку, пока другой солдат, не отказавшись от защиты, звучно ударял лезвием по щиту, пробуждая в варваре воспоминания случившегося сражения, когда именно этот звук предвещал приближение вражеских войск к его дому.
Кружа уже на пару вокруг противника, римляне не спешили делать первый выпад, пока один не скрылся за спиной варвара, желая испугать и наверняка ранить. Но зная подлую натуру своих врагов, Торин предчувствовал опасность, ловко увернувшись от выпада и заехав локтем в чужой горделивый нос, разбив его в кровь. Второй легионер кинулся вперед, взмахнув мечом для рубящего удара, пользуясь тем, что расстояние между соперниками позволяло делать дерзкие выпады, а не колющие удары, но Торин увернулся и на этот раз, пнув соперника плечом в грудь и столкнув в бассейн. Очухавшийся же тем временем другой солдат, с залитым собственной кровью лицом, бесстыже резанул по спине варвара, добавив к коллекции шрамов очередной длинный порез. Зарычав от боли, Торин обернулся назад, впечатав кулак в подбородок противника и не заметив, как второй еще из воды нацелился атаковать и в итоге вогнал гладиус в бедро дуротрига. Упав на одно колено, Торин вынужден был голыми руками поймать над своей головой взвившийся меч еще стоящего на ногах противника, пока второй, воспользовавшись моментом, от души заехал варвару шитом по затылку, лишив дуротрига координации. Отдышавшись, но промокнув до нитки и потому злясь и ругаясь как на базаре, воин получил одобрение своего командира, уверенно покрутив в руке меч. Упав на локти вперед лицом, пока с разрезанных ладоней в бассейн стекала алая кровь, Торин глухо охнул, получив пинок в живот, а после еще несколько, чтобы сил у варвара не хватило, и он рухнул на спину. В гудящей от удара голове все потухло в блеклой дымке, а в глазах запоздало двоилось. Лишь направленный в горло гладиус оставался одним единственным предметом, что Торин видел слишком хорошо, чтобы ошибиться – так выглядела его смерть.[NIC]Thorin Oakenshield[/NIC][AVA]http://s7.hostingkartinok.com/uploads/images/2015/05/421ee20335eb95833e549eb5098d4c3b.png[/AVA][SGN][/SGN]

Отредактировано Farenheight (2015-06-10 15:54:51)

Еще одного мгновения хватило бы, чтобы отправиться на тот свет к своей семье и наконец воссоединиться с предками. С почившими дедом, отцом… И племянниками. Еще бы совсем чуть-чуть, и он бы встретил их всех с распростертыми объятиями, пришел бы на их суд или на их пир, и точно бы уже никогда не покидал их. Живя правильно или допуская непоправимые ошибки, богам виднее, там, куда он вскоре должен был отправиться, уже не существовало опасности, от которой не смог уберечь. Лишь в том Торин и видел свое утешение в грядущей смерти, смотрящей на него острием вражеского клинка. Не было вокруг римлян, ожидающих его последнего вздоха, не было стен роскошной вилы, убранство которой испарилось и превратилось в белесый пустырь. Остался лишь холод и лед. Он сдался на волю своей судьбе и готов был принять ее безропотно, безоружно, беззастенчиво смело для обреченного раба, которому уготовили участь на потеху жаждущей крови толпе. Он был один в этой пустоте и умирал один, чтобы вернуться к своим людям…
Но клинок, уже было занесенный для последнего удара, не достиг желанной цели. Мир вокруг вдруг ожил, наполнился странными красками, а холодный ветер, сковавший легкие, с тяжелым вздохом испарился, как взмахом крыла оставив лишь странное смятение. Повернув голову на бок, Торин увидел того самого римлянина, что выделялся странным образом из толпы себе подобных чем-то невообразимо незримым, но настолько существенным и важным, что дуротриг попросту потерял дар речи, осознав, что же вдруг случилось. Его спасли, вопреки ожиданию, казалось, вопреки самой судьбе. Он был так близко к своей умершей семьей, но чужими руками, живым голосом и по воле чужого живого сердца все еще оставался на этом свете. Пускай его бы и не поняли, ведь римляне говорили на своем диком неразборчивом наречии, но Торин отчаянно желал спросить, зачем… В голубых глазах кельта отчетливо читался столь важный немой вопрос, но ответ на него он мог получить лишь покинув страшный дом, что называли виллой, со всеми странными и дикими утехами, что считались траурными мероприятиями…
Очередной незнакомец по приказу римлянина, спасшего Торину жизнь, подоспел к раненному воину и помог встать на ноги, даже несмотря на явный протест дуротрига и упрямое нежелание показывать свою слабость на глазах у десятка незнакомцев, которым и так довелось стать свидетелями его унижений. Поглядывая по сторонам, пока ковылял по мозаичному полу за спасителем, Торин не мог не заметить, с каким презрением и ненавистью смотрели уже вслед не ему, варвару из дикой Британии, а тому самому римлянину, что не дал свершить над ним жестокую расправу. Эти глаза, полные ярости, негодования и пренебрежения, провожали их в спины, пока важный гость, коим был Бальбин, не покинул дома своей родственницы, а вслед за ним и его слуги, хотя один о своей новой роли еще даже не догадывался. Обернувшись лишь раз назад, дуротриг уже не сопротивлялся помощи, опираясь на плечи Диокла, чтобы скорее оставить позади холод так и не наступившей смерти.
***
– Диокл.
– Д-о-кл.
– Ди-и-о-о-кл, – протянул грек еще раз специально как можно медленней.
– Докл, – быстро буркнул варвар, скрестив руки.
– Это будет долго, – вздохнул про себя уставший Диокл, расчесав пятерней кудри на макушке. Поскольку дуротриг не понимал и слова по латыни, первым делом ему надо было объяснить, что происходит и чем он должен заниматься во благо своего нового хозяина. Но варвар упрямо отказывался не то что учить латынь, а питаться первые несколько дней, зализывая раны в прямом смысле слова. Никакие средства медицины, что пытались навязать кельту, не казались дикарю надежными настолько, чтобы он хотя бы подпустил с ними к себе. Но, в конце концов, не без физических усилий еще нескольких рабов, его вылечили и откормили. А когда Торин окончательно поправился, начали обучать языку чужеземцев, коими для него были сами захватчики римляне. Для чего учили дуротрига, было естественно понятно, а сам он желал лишь суметь спросить, зачем его спасли, исподлобья задумчиво поглядывая на снующих вокруг рабов и лишь иногда оказывающегося в поле зрения Тита.
– Доминус, – указав осторожно на Бальбина, когда хозяин поместья был занят своими делами и не мог видеть, как рабы оказались в коридоре перед атриумом, Диокл еще раз осторожно и тихо повторил: – До-ми-нус.
– До-м-и-нус, – неуверенно выговорил Торин, покосившись на грека в ожидании его одобрения, – доминус.
Диокл довольно улыбнулся и кивнул, поспешно отступив в сторону, когда послышался детский смех. Маленький племянник Тита с должной для детей стремительностью хотел поделиться с ним чем-то удивительным, не замечая более мира вокруг, оставив без внимания замерших рабов в тени коридора. Если бы только мальчишка оглянулся, то заметил бы, с какой болью и тоской ему вслед смотрел на вид дикий и жестокий варвар. Сердце сжалось, будто пойманное чьей-то рукой в кулак, и отчаянно робкий вздох Торин так и не смог сдержать, на родном языке прокляв себя и свою жизнь, просто отступая все дальше в тень коридора, не замечая удивления Диокла.
Обучение продолжалось каждый день. Ходя по вилле, по улицам, по площадям, Торин слушал Диокла и постепенно запомнил все названия, относящиеся к тем или иным предметам, на которые указывал грек. Они непременно ходили вслед за Бальбином, куда бы ему не требовалось пойти и в конце концов Торин понял, что его задача – оберегать римлянина от недругов. Не мало времени Диокл потратил на объяснение того, что даже в римском обществе для «доминуса» существует опасность. Насмотревшись на чужую цивилизацию, у которой даже вода текла куда людям было нужно, например, вверх, а не вниз, Торин полагал, что римляне не убивают друг друга, владея уже всем, о чем только мог мечтать человек. Их дома возвышались над землей как крепости, их еда появлялась словно из воздуха, в их храмах даже жили боги, недвижимо следя за подношениями и разделяя счастливую праздную жизнь римлян.
С другими рабами Торин так и не нашел общего языка, из всех предпочитая компанию одного лишь грека, который в свою очередь так же учил язык, но уже кельтский, с явным интересом и любознательностью, достойной похвалы.
– Солнце, – указав на небесное светило, грек ожидал услышать от Торина название на кельтском, но дуротриг впервые за день был хмур и угрюм, как если бы вновь оказался на поле брани, и явно не торопился дать название на родном языке, глядя куда-то за спину Бальбина, беседующего на форуме со другими римлянами.
– Что случилось? – поинтересовался Диокл, когда Торин мотнул воинственно головой и недоброжелательно скрипнул зубами.
– Враг, – прорычал Торин, встав спиной к незнакомцу, издали наблюдающему за Бальбином с другого края форума.
Заметив странного человека, Диокл хмуро вздернул бровь.
– Враг, – повторил Торин, и греку ничего не оставалось, кроме как согласиться, что, кажется, последствия эксцентричного поведения их доминуса наконец начали его нагонять. Медленно и осторожно, но уже подобравшись достаточно близко…
***
Оберегать покой доминуса, пока он работает - вот и все, что делал Торин, уже не нуждаясь в сопровождении и разъяснениях Диокла. Греку поручили его обычные дела, а кельту наконец предоставили возможность исполнять свой долг самому по себе, без помощи и надзирания со стороны. Нельзя было сказать, что работа варвару нравилась, ведь как только он оставался с Бальбином наедине, дуротриг не желал произносить и звука на латыни, ожесточался и выглядел откровенно надменно, ворча на родном языке, будто сторожил хозяина по принуждению за неимением других альтернатив. Конечно, их не было, но Торин не желал признавать свой статус как что-то вечное до самой смерти. Он был вождем и воином, а не нянькой, и не хотел отвечать за судьбу какого-то там римлянина, даже если она могла стоить ему его собственной жизни… Впрочем, свою работу Торин все же исполнял, да и не только по отношению к самому Титу, с которым был связан долгом. Его племянник уже давно заручился помощью варвара в любых шалостях на удивление всех рабов, ожидающих, что грозный вид кельта юнца скорее отпугнет. Даже притворные сражения на деревянных мечах озверевший некогда в битвах кельт демонстративно проигрывал, забывая о гордости, чтобы мальчик порадовался своей маленькой победе, улыбнулся и убежал по своим детским делам далее. Вот и днем прошедшим, полным всяких встреч и хлопот, в которых замотался доминус, его молчаливый хмурый сторож следил и наблюдал за обстановкой как на улицах, прилегающих к вилле, так и в самом доме, где никому кроме Диокла не доверял, потирая слегка ушибленное деревянным мечом запястье. Осторожно коснувшись руки, где был ушиб, Торин в который раз с невероятным для дикаря трепетом прикоснулся к двум бусинам, что повесил на нитку от своего уже римского одеяния, заметно погрустнев. Шалости с племянником доминуса помогали утешить душу, страдающую от потери собственных родных мальчишек. Никто не знал о трагедии, случившейся с варваром. Торин никому так и не рассказал, как именно попал в плен, не желая делиться только своей болью, не дающей забыть, кем он был когда-то и кем стал. Поэтому иногда совершенно отрешенный от мира варвар был вынужден получать заметные втыки и упреки от окружающих, возвращаясь и образно, и фигурально с небес на землю.
– Я говорил, что мы замечали не раз слежку, господин, – молвил вдруг оказавшийся рядом грек, ставя на стол новую свечку взамен уже выгоревшей до предела. – Правда же, Торин?
– Правда, – отозвался наконец варвар, вспоминая свои наблюдения и скрещивая руки на груди. – Римляне следят за доминусом, – уверенно заявил Торин со скрытой угрозой для потенциальных агрессоров, даже не думая о том, что вновь выделяет Тита из толпы, словно он не был римлянином, а кем-то другим, совсем на них не похожим. [NIC]Thorin Oakenshield[/NIC][AVA]http://s7.hostingkartinok.com/uploads/images/2015/05/421ee20335eb95833e549eb5098d4c3b.png[/AVA][SGN][/SGN]

Отредактировано Farenheight (2015-06-10 15:55:21)

Игнорировать прямой вопрос варвара уже отучили. Слишком долго Торин в ответ на всякие непонятные римские слова лишь угрюмо взирал из-под густых бровей таким взглядом, словно видел не живого человека, а труп. В любой иной ситуации, окажись римляне рядом с кельтом, трупами бы дело и закончилось. Причем довольно быстро, ведь все они за исключением легионеров, казались несуразно щуплыми и какими-то мягкотелыми. В своих странных одеяниях, неудобных и громоздких, в своей странной обуви, в которой в лесу ходить себе дороже… Все в римлянах удивительно раздражало и поражало одновременно, ведь несмотря на внешнюю слабость в целом, были среди них и те, кто ухитрялся сражаться наравне с дуротригами и самим Дубощитом. Воспоминания о легионерах плавно перетекли в воспоминания о тех людях, что следили за Бальбином, пока он занимался своими делами, выходя из виллы. Будучи под присмотром недоверчивого Торина, Тит мог быть уверен в своей безопасности, но сам факт угрозы, далекой, неясной, притаившейся в тени, как таились преследователи по углам да за толпой, думая, что их никто не видит… Злил дуротрига. Злил очень сильно, от чего мышцы на скрещенных руках напряглись, настолько ненавистен ему был образ трусов, жаждущих ударить в спину, а не ринуться в бой лицом к лицу.
- Как ты, доминус. Но короткие волосы. Выше. Крепче. Шрамы. И один был тощий. Как Диокл. Завихренный, - не зная, как правильно сказать «кудрявый», Торин вспомнил более-менее отражающее суть определение, и снова смолк, словно и эти несколько слов давались ему с большим трудом, не то от сосредоточенности на дальней стене таблинума, не то от того, что говорить римские слова ему все еще было неприятно. Скосив взгляд на Бальбина, не меняя позы, Торин после минутных раздумий все же решил задать уже свой вопрос, немного волнуясь, потому что латынь так и осталась для него вражеским наречием, в котором он плохо разбирался без помощи грека. А спросить хотелось так, чтобы его все-таки поняли.
- Почему они ходят за доминусом?.. Как доминус нажил врагов?
По мнению Торина в Риме нажить себе врагов, когда люди обладали всем, о чем только можно было мечтать, казалось невероятным. Враг по кельтским меркам жаждал либо земли, либо того, что на ней стоит. Но чего можно было пожелать забрать у Тита, если такие же виллы принадлежали не только ему одному, но и прочим римлянам? Все дома казались дикарю и так достаточно богатыми, чтобы кому-то завидовать и жаждать прибрать к рукам чужое богатство.
[NIC]Thorin Oakenshield[/NIC][AVA]http://s7.hostingkartinok.com/uploads/images/2015/05/421ee20335eb95833e549eb5098d4c3b.png[/AVA][SGN][/SGN]

Отредактировано Farenheight (2015-06-10 15:55:44)